Часть первая

Сирота

Полинка давно спала, завернувшись с куклой в лоскутное одеяло, а у Яшки сна ни в одном глазу. Затаился на печи, изо всей мочи вслушиваясь в разговор.

– Не дело ты выдумала, Вера, – голос у отца был глухой и сердитый, – жить как будем? Муки в ларе только до весны хватит.

– Что будет, то и подам на стол. Где двое, там и третьему ложка супу найдётся, – упрямо ответила мамка, и Яшка будто воочию увидел её нахмуренный лоб и сжатые губы. Если она что-то решила – нипочём не переубедишь.

Второй год шла война, досыта не ели уже давно. Мать добавляла в квашню мятую картошку – экономила муку, супы постные варила. Хорошо, что была корова-кормилица, без неё хоть околевай.

– Да было бы что подать! – откашлялся отец. – В городе приют есть, должны взять сиротку: отец на войне сгинул, мать померла.

– Я не могу… Я сестрице Софье обещалась не бросать Лёшеньку, родная же кровь… Господи, Егор, да ты бы видел его, мальчонка чудесный, как ангелок!

– Своих ангелков двое, – проворчал отец. Помолчал, свернул и закурил самокрутку. – Ладно, возьмём, а там видно будет… У соседки, говоришь, он?

– У соседки! – обрадовалась мать. – Я лошадь у Ульяна попрошу, вещи надобно перевезти.

На другой день они уехали в Андреевку, оставив старшего Яшку присматривать за сестрёнкой.

Полинка сидела возле замёрзшего окошка, рисовала пальчиком узоры на стекле и напевала какую-то песенку без слов.

– А какой он, этот братик? – обернулась она.

– Весной тётя Софья с ним приходила, помнишь?

– А, помню. Он маленький, драться не будет, – успокоилась Полинка, – я ему свою куклу дам поиграть.

– Вот дурища! Нужна ему твоя кукла! Я ему ножик подарю и кинжал деревянный, который мы с Ванькой вырезали. Ты посиди тут, эге? А я на минуточку к Ванятке сбегаю. Никуда не уходи, а то меня мамка прибьёт.

– Эге, посижу… А сахарку дашь?

– Останный кусочек! – возмутился Яшка, напяливая тулупчик. – Ладно, обжора, дам сахарку.

…Стало смеркаться. Полинка грызла сахар, устроившись на подоконнике.

– Не едут. Мамка сказала, чтобы не ждали, ужинали и спать ложились, – вздохнул Яшка.

Вынул из суднавки ржаной хлеб, разлил по тарелкам щи, достал из ящика обкусанные деревянные ложки. Тут послышался скрип полозьев, стук калитки и приглушённые голоса.

– Приехали, приехали! – запищала Полинка.

Впустив с собой холод, в избу зашёл отец, а следом мать. На руках она держала завёрнутого в тулуп мальчика.

– Приехали, Лёшенька.

Лёша глубоко вздохнул и открыл глаза.

– Мама… – позвал он, – где мама?

– Я теперь твоя мама, Лёшенька, – сказала мать и вытерла слезинку. – А это твой братик и сестричка, помнишь Яшу и Полю?

– Помню… А где Зайка?

– Тут твоя Зайка. Пригрелась у меня за пазухой, не шебаршилась даже, – усмехнулся отец, расстёгивая тулуп. – Получай своё сокровище!

Пушистая белая кошка очутилась на полу, потянулась, фыркнула и принялась обнюхивать углы.

– Пришлось взять, без кошки и ехать не хотел. Ничего, ей тут работа найдётся, мышей нынче много, – улыбнулась мать. – Давайте ужинать и спать, уморились за день…

***

Ещё во сне Яшка почувствовал дразнящий запах сочней с творогом. Протёр сонные глаза, свесил лохматую голову с печки: на столе тоненько посвистывал самовар, а на большом блюде красовались румяные сочни. Ого, да сегодня у них с Полей и Лёшкой будет царский завтрак!

Смеясь и толкая друг дружку, они наскоро умылись у рукомойника – и скорее к столу!

– Как с иконы личико, Матерь Божья… – Мать протянула руку и пригладила Лёше светлые кудри.

Тот поднял от чашки глаза. Что-то трогательное и чистое было в его лице, умных светло-карих глазёнках, скорбно сложенных губах.

– Кушай, кушай, это я так, – спохватилась мать. – Сестрице Софьюшке спасибо, мучицу всю велела забрать. Ещё сказывала, три мешка ржи в сенях стояли, а я не нашла!

– Бабка Клава унесла, – сказал Лёша.

– Как унесла? А ты видел, Лёшенька?

– Нет, не видел, мне мама Соня сказала.

Мать с отцом переглянулись. Полинка открыла было рот, но Яшка пнул её ногой под столом, и сестрёнка смолчала.

– Когда она сказала? – осторожно спросила мать.

– Сейчас.

– Матерь Божья! Как же она могла сказать, Лёшенька? Софьюшка теперь на небе.

– Мама сказала, что не оставит меня и что всегда будет рядом. И чтобы маму Веру я любил и слушался. И что рожь бабка Клава унесла ночью… Мама, можно Зайке молочка?

– Как рука поднялась у сироты кусок хлеба отнять? Тьфу! – сплюнул отец.

Мать вздохнула:

– Что теперича говорить? Не помрём… Яша, в школу опоздаешь – учитель заругает.

– Не заругает, он добрый! Не опоздаю! – отозвался Яшка, но всё же стал торопливо натягивать школьную рубашку.

***

Хлеб в ларе быстро заканчивался. За обедом хлебали мучную болтушку, сдобренную малой толикой постного масла, отец с матерью отрезали себе почти прозрачные ломти ржаного хлеба, оставляя куски потолще детям. Отец хмурился и двигал бровями – это означало, что мысли у него были невесёлые.

Однажды Лёша возился с Зайкой, неожиданно бросил игру, с кряхтеньем натянул валенки и снял с гвоздя шубейку.

Мать чистила у печи картошку, увидела и заволновалась:

– Лёшенька, ты куда?

– Надо-тка. Мама Соня велела.

– Господи! Полинка, дочка, скорее беги за ним, не пускай одного… мал ещё!

Полинку два раза просить не надо, она мигом оделась и выскочила за порог.

– Лёшка, постой! Мамка не велела одному ходить! Да погоди, дай платок завязать!

– Мама Соня сказала, что надо торопиться, – серьёзно ответил Лёша.

– Да куда ты идёшь-то?

– На дорогу. Мама велела идти и ждать.

Они пошли вместе. Полинка вслух недоумевала: ну что им делать на дороге? Пусто там, редко какая лошадёнка проедет, только нищие с котомками ходят, мастеровые да солдаты с тощими вещевыми мешками. Но едва договорила, как послышался скрип полозьев, и на дороге показалась запряжённая в сани заиндевевшая лошадь. Незнакомый возница скользнул по Полине и Лёше равнодушным взглядом и уткнул нос в воротник.

Вдруг какой-то пакет выпал из саней, полозья поддели его, и кулёк покатился в занесённую снегом канаву.

– Что-то упало, – сказала Поля и прыгнула туда, где темнела пробоина, провалилась в рыхлый снег по пояс. Голыми стылыми руками нащупала куль, с трудом вытащила его на дорогу.

– Это овсяная мука, – определила Полинка, лизнув ладонь, – да тяжёлый какой кулёк… фунтов пять, а может, и десять.

– Остановим того дяденьку?

– Эва! Он далеко уже, не видать. Пойдём домой, а то мамка волнуется!

Вечером они угощались сытным овсяным киселём, который мамка заварила кипятком из самовара. Кисель сдобрили коровьим маслом, посолили и ели ложками, а Полина десятый раз рассказывала, как кулёк с мукой с воза свалился. Мать ахала, поминала Царицу Небесную и сестрицу Софьюшку.

После сытного ужина у Лёши стали слипаться глаза, его уложили спать на кровати за тёсовой перегородкой. Яшка с Полей устроились на лежанке. Толкали друг друга, споря, кто занял больше места, потом затихли.

Вера перемыла посуду, заглянула в квашню и обмяла тесто; затеплила лампадку у икон, накрытых длинным вышитым полотенцем. И вдруг услышала шорох и голоса за перегородкой.

– Лёшенька, не спишь? Водицы принести?

Она заглянула в спальню и обомлела. На кровати сидела покойная сестра Софья в голубом подвенечном платье, в котором её схоронили. Красивая, будто светящаяся, она гладила Лёшеньку по голове, целовала и тётёшкала, как младенца. А кошка Зайка, недотрога такая, топталась рядом, тёрлась о ноги и урчала.

– Спасибо за Лёшеньку, сестрица Верочка, – проговорила Софья, – лучшей матери для него и не сыщешь. Сердце моё спокойно.

Оцепенение спало, и страх у Веры пропал.

– Я же обещалась, Софьюшка.

– Отец Лёши скоро весточку пришлёт. Он любит сына, но лучше Лёшеньке с тобой жить. Костя ветреный: вернётся и сразу женится, другие детки народятся… Пускай Лёша с тобой живёт, только тогда я спокойна за него буду.

Софья поцеловала сына и пропала, как будто растаяла в воздухе.

***

Утром Вера проснулась поздно, когда корова стала реветь у себя в загородке.

Разбуженный Яшка мигом скатился с печки, торопливо натянул рубаху и штаны, схватил со стола кусок хлеба.

– Лоб перекрести!

– Но мамка, опаздываю же! – попятился к двери Яшка.

– Неслух растёт… – проворчала Вера и добавила, понизив голос: – Вот отцу-то скажу!

Прихлёбывая закрашенный ржаной коркой кипяток, она неожиданно вспомнила:

– Сестрицу Софьюшку во сне сёдня видела. Тётёшкала Лёшу, будто махонького, благодарила меня. Да, говорит, сердце моё спокойно теперь. Ну и слава тебе… Ещё сказала, что Костя объявится, мол, весточку пришлёт.

– Письмо? – поднял брови Егор. – Это хорошо…

Вера подняла глаза и в окно увидела, как через двор идёт почтальон.

– Никак почтарь к нам идёт, – удивилась она и поднялась навстречу: – Здравствуй, Васильич, садись, чайку с нами попей.

Засуетилась, обмахнула полотенцем табурет. Но почтальон отказался – недосуг! Посетовал на долгую зиму, покопался в рыжей сумке и достал пухлый конверт.

– Тебе письмо, Семёновна… Ну, не тебе, а сестре твоей покойной. У неё же никого нет, кроме тебя, вот я и подумал… Возьми, имеешь право. Ну, бывайте!

Вера взяла конверт, вгляделась в обратный адрес.

– От Кости, – прошептала она, – вот тебе и сон в руку…

– Вот так чудеса, больше года пропавшим был или поболе?

– Не знает, бедный, что Софьюшки нет, – всхлипнула Вера и ушла за перегородку читать письмо.

– Это хорошо, что Костя объявился… всё-таки родной отец, – сказал Егор, доставая кисет, – да, Лёшка? Помнишь батьку-то? Ну ничего, вспомнишь… Он хороший. Родная кровь, говорю… Эх, глупыш…

***

Прошла зима с её снежными заносами и трескучими морозами. Наступила весна, самая горячая пора в деревне. Мать с отцом засеяли поле рожью, оставив совсем чуток под пшеничку – побаловаться белыми пирогами к празднику.

– Будем с хлебушком, – светлея лицом, говорила мать и проводила ладонью по тяжёлым усатым колоскам.

И как-то незаметно, тихо подкралась осень. Ещё вчера по-летнему светило солнце, а сегодня, гляди-ка, первые заморозки грянули. Как хорошо было сидеть возле костра на берегу Волги, болтать обо всём на свете и печь в золе картошку!

Колька по прозвищу Мелкий бережно достал из-за пазухи узелок с яйцами.

– Стибрил? – догадался Яшка.

– Эге. Сейчас испечём, печёные яйца вкусные.

Яшкиного отца недавно забрали на войну. Мамка вздыхала: совсем плохи дела, если покалеченных забирать стали.

– Яшка, да плюнь! Твой папка перебьёт всех германцев и вернётся! – Ваня попробовал подбодрить мрачного приятеля.

– Я ничего… Что я, девчонка что ли? – отозвался Яшка. – Кажись, готова картошка, давайте есть.

Макали горячие картошины в тряпочку с солью и ели, обжигаясь и пачкая рты золой.

– Смотри, Лёшка бежит, нас ищет, наверно, – сказал Ванятка.

Яшка обернулся и увидел маленькую фигурку в курточке, которую мамка перешила из старого батькиного пиджака.

– Спасу от него нет, – пробурчал Яшка. – Он мне сегодня подсобил: мамке рассказал, что я мыша в стол учительнице пения положили.

– Эва! А откуда он узнал?

– Да он всё знает… навязался на мою шею. – Яшка отвернулся и натянул картуз на уши.

Лёша плюхнулся рядом на песок, посопел, потрогал брата за плечо и сказал заискивающе:

– Яша, послушай… что скажу.

– Ну?

– Я нечаянно, честное слово!

– Ты нечаянно, а меня мамка ругала, – проворчал Яшка.

– Взаправду больше не буду, ни словечка не скажу! Лопни мои глаза, если вру!

– Ладно, – смягчился Яшка. – Хочешь картошку? Ешь, мы сытёхоньки.

Ванятка подбросил веток в костёр и сел поближе к огню.

– Давайте что-нибудь интересное рассказывать, – предложил он.

– Ох, давайте я! – встрепенулся Колька. – Мы с батей ходили в Окунёвку на ярмарку корзины продавать. Тележку нагрузили полнёхонькую. А за нами пёс Умник увязался. Я гоню его домой, а он не уходит, скулит. Тятя сказал: «Ладно, пусть с нами идёт, авось не потеряется». Это Умник-то потеряется? Да никогда! Он очень умный. Тятя его на выгон с собой берёт стадо от волков охранять. Умник волка близко не подпустит – вот какой умный.

– Эге, умнее тебя, – подначил Яшка, но Колька пропустил мимо ушей.

– Катим тележку по дороге, до Окунёвки уже рукой подать, как вдруг Умник зарычал, шерсть поднялась дыбом. Мы как глянули вперёд, так и обмерли: на дороге волк стоит и прямо на нас смотрит.

– Какой волк? Всамделишный? – испуганно спросил Лёшенька.

– А то какой же! Огромный, серый, глаза жёлтые.

– Эх, ружьё бы! – прищёлкнул языком Яшка.

– Тебе бы всё ружьё, дальше слушай… Тятя за палку схватился, стал кричать: «Пошел вон, пошел вон!» А он с места не двигается, даже на землю лёг, а глаза грустные, человечьи. Умник успокоился, близёхонько подошёл и стал обнюхивать волка. А потом как начал лаять, как будто нас подзывать. Тятя меня толкнул за тележку, а сам пошел, хоть и испужался. Волк ползёт по земле, скулит, плачет, в ноги тяте уткнулся. У него руки и опустились. Сколько живу, говорит, а такого никогда не видывал, не обошлось без ведьмака, как пить дать. Снял с себя пояс и трясучими руками стал узлы завязывать, а сам бормочет: «Господи помилуй, Господи помилуй…» И как набросит пояс с узлами на волка!

Колька вскочил и, размахивая руками, стал показывать, как отец набросил пояс.

– Ну?! А дальше-то что было, не томи! – заёрзал на месте Яшка.

– А дальше… Шкура у него расползалась на куски, а под нею человек оказался в солдатской гимнастёрке и сапогах. Очнулся, оглядел свои руки и заплакал. Так благодарил, часы свои серебряные тяте отдал. Важнецкие такие часы!