Барыня подколодная

Крестьяне Бузулукского уезда пересказывали друг другу легенду о добром, но слишком доверчивом помещике Петре Яковлевиче Шубине, богатом и знатном, в чине коллежского советника. Душ у него было много, владения тянулись на двести вёрст.

Уже в преклонных летах Пётр Яковлевич овдовел и страшно горевал. Добрые люди посоветовали ему взять в дом сиротку в воспитанницы, мол, не столь одиноко будет. Шубин так и сделал: привёл к поместье девушку, Василису, покладистую и в высшей степени добродетельную.

Жили они тихо и скромно в большом помещичьем доме. По вечерам Василиса читала Петру Яковлевичу книги, развлекала разговорами, но он всё равно тосковал, просиживал часами на могиле дорогой своей супруги.

И так было до тех пор, пока однажды не встретил Пётр Яковлевич на утренней прогулке Марью Алексеевну, дочь обедневшего помещика. Молодую, красивую девицу, нраву бойкого. Воспитанную, всяким наукам обученную. И так она на него посмотрела, что у Петра Яковлевича сердце ёкнуло.

– Здравствуйте, Марья Алексеевна, – поднял он шляпу.

– И вам доброго здоровья.

– На прогулку вышли, по грибы, по ягоды?

– Погода сегодня чудная!

Дальше пошли вместе, беседуя.

– Пожалуйте ко мне на чай, запросто, по-соседски, – улыбнулся Пётр Яковлевич.

Марья Алексеевна с радостью согласилась, ну а потом приличия требовали ответного приглашения.

Пётр Яковлевич засматривался на красавицу. Влюбился, как юноша, повеселел. И после недолгих раздумий он решил жениться второй раз. Не беда, что борода седа, зато душа молода.

– Не окажете ли вы мне честь, Марья Алексеевна, я предлагаю вам руку и сердце.

Та вздрогнула и залилась краской.

– Так неожиданно…

– Я понимаю, что не молод. После моей кончины вам останется всё, чем я владею. Детей у меня нет, только воспитанница Василиса. Её я не обижу.

– Это такая честь для меня, – пробормотала Марья Алексеевна. – Я согласна, Пётр Яковлевич.

Они обвенчались. Если бы кто другой женился на такой молоденькой девушке, уж перемыла бы дворня ему все косточки до единой, но Шубина никто не осуждал.

– Добрый барин, золотой человек! Пусть в счастье проживёт, сколько отмерено, – говорили в людской.

Пётр Яковлевич молодую жену на руках носил, исполнял любой её каприз. Ткани разные – шёлковые, кружевные и кисейные выписывал для нарядов, украшения золотые с драгоценными камнями дарил. Экипаж купил и английскую чистокровную кобылку Ласточку.

Он жил ради Марьи Алексеевны, надышаться на неё не мог, беспокоился, если она долго не возвращалась с конной прогулки.

– А что, Марья Алексеевна приехала? – спрашивал Шубин конюха.

– Никак нет, барин. Катаются ещё.

Вот такая любовь на старости лет приключилась.

Воспитанницу Марья Алексеевна не слишком жаловала, но и не обижала. Василиса старалась лишний раз на глаза барыне не показываться, и чтения книг прекратились. Теперь Петру Яковлевичу читала Байрона его дражайшая супруга.

Однажды летним вечером Пётр Яковлевич сидел в гостиной, любовался закатом и попивал кофий.

Подошёл человек из людской:

– Барин, там переселенцы приехали, переночевать просятся.

– Что за люди?

– Да пёс их знает. Люди как люди, однодворцы, говорят.

– Проси их сюда, – разрешил барин.

Переселенцы вошли в дом. Их было четверо – старик-отец и трое его сыновей.

– Переночевать бы нам, барин. Лошади устали, едва ноги переставляют.

Пётр Яковлевич позволил загнать повозки во двор, расспросил гостей, откуда едут и куда.

– Из Рязанской губернии мы. Неурожай там, барин, голодно. Ищем земли получше, где осесть нам.

Помещик посмотрел: сыновья старика крепкие, сильные, а один из них ещё и писаный красавец.

– Живите, сколько потребуется, – решил он и распорядился гостей накормить, а лошадей завести в конюшню.

Поздно вечером Марье Алексеевне не спалось. Набросила она пеньюар, вышла на террасу воздухом подышать и услышала пение. Кто-то пел в людской, да так хорошо, так ладно, что барыня не удержалась, подошла ближе и заглянула в приоткрытое окно. За столом среди холопов и девок ужинали гости-переселенцы. Один из парней наигрывал на балалайке и пел «Ах вы сени, мои сени». Марья Алексеевна заслушалась и нескоро оторвалась от окна.

Прожили переселенцы в поместье день и другой. Пётр Яковлевич увидел, что сыновья старика рукастые, всё умеют, и предложил им остаться, ведь хорошие работники в поместье всегда нужны. Отца с двумя старшими парнями отправил в имение Топорпино. Младший, Семён, хорошо управлялся с лошадьми, отлично держался в седле и метко стрелял из ружья. Его Пётр Яковлевич оставил при себе доезжачим – старшим псарём, чтобы на охоте за собаками следил.

***

Марья Алексеевна к охоте была равнодушна. Суета, шум и собачий лай ей не нравились.

– Не понимаю тебя, Пётр, – раздражённо сказала она как-то за утренним кофеем, – зачем тебе этот парень… как его?.. Семён. Зачем тебе псарь, ведь ты немолод и редко охотишься.

Пётр Яковлевич вздыхал и соглашался: «Да, душа моя, немолод», но Семёна отпускать не хотел.

– Буду охотиться чаще. С тобой я словно помолодел.

– Люди говорят, по трактирам он ходит, в карты играет, кутит. Бездельничает. Авдотья сказала по секрету, что проиграл он много, очень нуждается в деньгах.

– Нуждается? Ну так дай ему, сколько надо, – спокойно ответил Пётр Яковлевич.

Марья Алексеевна поджала губы.

– Балуешь ты его. Зачем?

– Женю Сёмку, остепенится.

– Женишь? На ком?

– На Василисе.

– По-моему, это плохая затея, – нахмурилась Марья Алексеевна.

– А по мне – так хорошая. Василисе дам приданое, избу. Всё будет хорошо. И не таких жеребцов объезжали.

И действительно женил. Сыграли свадьбу, Пётр Яковлевич был посажённым отцом. Молодым он купил дом – живите да радуйтесь.

Только добродетельная Василиса быстро наскучила молодому мужу, стал он снова кутить, пропадать в трактирах. Возвращался под утро пьяный, заваливался спать до вечера. Василиса терпела. Снимала с Семёна сапоги, укрывала одеялом и ходила по дому на цыпочках, чтобы не потревожить спящего.

Пётр Яковлевич, по-отечески привязавшийся к Семёну, ласково журил его:

– Сёмка, дурень… Чем тебе Василиса не угодила? Скромная девушка, работящая, красивая. Что тебе ещё надобно?

– Скучно мне с ней, тоскливо, хоть волком вой, – морщился псарь. – Не буду я с Василисой жить.

Как-то утром каталась Марья Алексеевна на Ласточке. Углубилась в лес и услышала собачий лай, далёкий, как ей показалось. Внезапно прямо под ноги лошади выскочила борзая из псарни Петра Яковлевича. Ласточка заржала, встала на дыбы, затанцевала.

Барыня вскрикнула, испугалась, что лошадь понесёт, натянула поводья.

– Милка, ко мне! – раздался весёлый голос.

Марья Алексеевна увидела, как из-за деревьев появился Семён с ружьём.

До чего он был хорош! Кудри шапкой, губы яркие, как у девушки, в глазах искорки вспыхивают.

– Что ты здесь делаешь?

– Зайца подстрелил вам с барином на обед, – ответил Семён и рассмеялся.

Марья Алексеевна спешилась, покосилась на молодого доезжачего.

– Да ты пьян, что ли? Всё по пивным ходишь. Василиса жалуется на тебя. Говорит, всю ночь тебя нет. Не позорь её, одумайся, Семён.

– Ну что вы, барыня, – с досадой отмахнулся Семён, – не о том думаете. Леший с ней, с этой Василисой. Не такую жену я для себя хотел.

И так посмотрел на барыню, что у той душа захолонула. Марья Алексеевна понимала, что нельзя такое спрашивать, а всё же спросила:

– А какую же?

– Как вы…

– Ищи… может, найдёшь, – пролепетала она, тяжело дыша и не сводя глаз с Семёна. Грудь у неё так и вздымалась.

– Уже нашёл, – хрипло сказал доезжачий и сжал Марью Алексеевну в объятиях, стал целовать прямо в губы.

– Что ты, Семён… что ты…

Она отталкивала его, слабо отбивалась, а губы и щёки подставляла.

– Сладкая… сладкая… Что ты, молодая, со стариком хорошего в утехах видела? – бормотал Семён, и Марья Алексеевна, разгорячённая поцелуями и ласками, не смогла противиться.

***

Семён ходил гоголем, посматривал на дворню свысока: не чета вы мне, холопы! Он по-прежнему пропадал в трактирах, кутил, играл в карты и всё больше проигрывал. Теперь он не нуждался в деньгах, влюблённая барыня была очень щедра.

Дворня всё видела. Мужики сквозь зубы матерились, бабы шушукались и жалели Петра Яковлевича: змею подколодную на груди пригрел! Однако барину никто не сказал и слова: Семёна боялись. Он стал дерзок и жесток. Если кто косо на него смотрел, псарь бежал к Марье Алексеевне: «Ладушка моя, Иван у меня кошель с деньгами украл!»

Барыня приказывала обыскать Ивана. Кошеля при нём не находили.

– Пропил, собака! – ухмылялся Семён. – Выпороть его!

Невиновного Ивана вели на конюшню и пороли только по высказанному подозрению, безо всяких доказательств.

Семён брал хозяйских лошадей, гнал их много вёрст без отдыха, пока они не падали замертво. Однажды он вывел из конюшни любимого жеребца Петра Яковлевича, вскочил в седло и хлестнул коня нагайкой.

Вернулся Семён через несколько часов. Жеребец был весь в мыле и дрожал. Он не смог дойти до конюшни, упал прямо во дворе и околел.

– Что ж ты, стервец, делаешь? – тихо и зло сказал конюх. – Загнал жеребца! Для тебя лошадь разве не тварь живая?

– Попрошу на «вы», – огрызнулся Семён, – я твой хозяин. Скажу Марье Алексеевне – получишь плетей досыта.

– Тьфу! – плюнул конюх. – Видали мы таких хо-зя-ев…

Семён протянул руку к нагайке и вдруг застыл с перекошенным ртом, увидев Петра Яковлевича. Тот стоял возле павшего жеребца и в упор смотрел на Семёна.

– Простите, Пётр Яковлевич, – пробормотал псарь.

Шубин не ответил. Взгляд его, гневный и одновременно брезгливый, Семёну не понравился.

«Видать, нашептал кто-то старому пню», – со страхом подумал он.

Через несколько дней Семён убедился: барин обо всём догадывался.

***

Горничная Глаша, помогая Марье Алексеевне надеть корсет и платье, обронила невзначай:

– Приказчик к Петру Яковлевичу вчерась приходил.

– Приходил и приходил… Мне-то что за дело? – равнодушно ответила барыня.

– И вы не хотите знать, о чём они говорили? – стрельнула хитрыми глазами Глаша.

Марья Алексеевна смекнула, что горничная узнала что-то важное.

– Говори скорее, что ты там услышала.

– Ой, барыня, – шёпотом начала Глаша, – барин-то с ума сошёл!

– Что за вздор! Он хоть и стар, но в здравом уме и твёрдой памяти.

– Слышала я, что Пётр Яковлевич хочет землю между крестьянами поделить,

Барыня в изумлении посмотрела на Глашу.

– Да ты врёшь, не может он так сделать! Пётр Яковлевич мне завещал всё, чем владеет.

– Стало быть, передумал. Доезжачий глаз с вас не сводит, денежки хозяйские тратит и…

– Замолчи! – Барыня вскочила с кресла и в волнении заходила по комнате. – Что ещё он говорил?

– Вот только это и говорил. Вам тоже оставляет сколько-то земли.

– Сколько-то! – воскликнула барыня. – Мне не нужна подачка, мне нужно всё! Вон иди… Нет, стой. Найди Семёна Ивановича, скажи, что жду его в роще. Конюху вели седлать Ласточку.

Глаша оказалась понятливой, кивнула и скрылась за дверью, вильнув косой.

Когда Марья Алексеевна прискакала в рощу, Семён поджидал её, прохаживаясь по тропе и держа под уздцы смирную кобылку.

– Сёма, беда! – бросилась к нему барыня. – Муж хочет обмежевать всю землю и поделить её между крестьянами.

– Та-ак… А тебя, значит, побоку?

– Он что-то узнал про нас или догадался. – Марья Алексеевна в отчаянии стиснула руки. – Что делать, Семён, ведь это ещё не конец. Он на этом не остановится и лишит меня всего.

– Мы что-нибудь придумаем… – пробормотал псарь.

– Ах, ну что ты говоришь, что здесь можно придумать? Лучше бы он умер!

– В самом деле, ему лучше умереть, – усмехнулся Семён, и так он это сказал, что Марья Алексеевна поняла: её любовник что-то задумал.

– Несчастный случай на охоте? – шёпотом спросила барыня и оглянулась. – Это можно устроить?

– Можно, только есть средство получше и понадёжнее – яд. Добавишь в кофе или чай, барин выпьет и уснёт навечно. Ты – богатая вдова. Соглашайся, ладушка, это так просто. Яду я достану.

Яд в имении был, им травили крыс и мышей в амбарах.

К отравлению Марья Алексеевна приступила не мешкая, опасаясь, что муж вскоре начнёт раздел земли, а всё имущество завещает воспитаннице Василисе.

Стоял прекрасный майский вечер. Барыня приласкалась к Петру Яковлевичу, была весела и оживлена, хотя и нервничала.

– Давай я сама приготовлю тебе чаю, – прощебетала она и отправила девку из комнаты: – Дуняша, иди в девичью, я сама поухаживаю за барином.

Она налила заварки из маленького чайника, добавила кипятка из самовара, сливок и кусок сахару, как любил Пётр Яковлевич, и подмешала яд.

– Благодарю, душа моя.

Марья Алексеевна смотрела, как муж пьёт мелкими глотками чай из чашки тонкого фарфора, и как будто впервые заметила, насколько он стар. Морщинистые руки подрагивают, борода и голова белые как снег. Ей на минуту стало жаль Петра Яковлевича.

«Дело сделано, не трусь», – сказала она себе.

– Почитай мне, как прежде бывало, – попросил муж.

Марья Алексеевна взяла томик Байрона.

Мне сладких обманов романа не надо,

Прочь вымысел! Тщетно души не волнуй!

О, дайте мне луч упоенного взгляда

И первый стыдливый любви поцелуй!

Пётр Яковлевич слушал с полуулыбкой, голова его клонилась всё ниже и ниже.

Пусть старость мне кровь беспощадно остудит,

Ты, память былого, мне сердце чаруй!

И лучшим сокровищем памяти будет —

Он – первый стыдливый любви поцелуй!

Марья Алексеевна замолчала. Муж не пошевелился и не сказал по обыкновению: «Продолжай, душа моя».

– Пётр… – тихо позвала она.

Пётр Яковлевич не ответил.

Барыня бросилась к нему, стала щупать пульс – и не почувствовала биения. Поднесла к его носу маленькое зеркальце – оно едва-едва запотело.

– Дуняша! – взвизгнула Марья Алексеевна. – Барин умер!

***

Похороны прошли скомканно и спешно, заговорщики торопились скрыть следы злодеяния. Марья Алексеевна к телу Петра Яковлевича никого не допустила, сама обмыла и обрядила его.

Гроб доставили в церковь для отпевания. Дьячок, хорошо знавший барина, подошёл проститься, наклонился и вдруг отпрянул.

– Отец Серафим! – закричал он. – Уж не примстилось ли мне, но барин вроде как живой!

Священник приблизился, долго стоял у гроба, разглядывая бледное лицо Петра Яковлевича, пощупал сложенные на груди руки.

– Холодные… примстилось, – наконец сказал он, крестясь. – Усоп барин, упокой Господь его душу.

Дьячок всё ещё продолжал сомневаться и говорил, что ясно видел, как барин моргнул.

– Почудилось тебе, усоп раб Божий.