Глава 5. Приютские коты

Не делай добра – не получишь зла.

Приезд куратора кошачьего приюта почти всегда случается ночью. По телефону это звучит как «будем вечером», но каждый раз он происходит ближе к четырём утра, в самый сон.

Многочисленные переноски заполняют коридоры клиники, и часто коты в них сидят не по одному, а иногда и не по два. Дальше начинается самое сложное: сбор анамнеза, ибо рассказать подробно о каждом из прибывших никто не может. Скромные данные: «Эта кошка не ест неделю, а может и больше» или «У этого кота плешь появилась», – и никакими щипцами больше ничего не вытащишь, так как коты и кошки месяцами сидят в клетках, и никто не обращает на них особо внимания, пока болезнь не проявит себя в полной мере.

Куратор – молодая, миловидная девушка, щедро отдающая свои силы на поддержание кошачьего приюта, который уже давно переполнен животными – жизнерадостным, полным энтузиазма голосом рассказывает, как у них обстоят дела. Её звонкий, энергичный голос никак не вписывается в это время. Я не умею любить людей в четыре утра… В другое время тоже, но в четыре утра – особенно.

И очень осторожно отношусь к приютам. Некоторым котам было бы куда лучше на воле, чем в тесной вонючей клетке. Отлов и стерилизация с последующим выпусканием животных обратно, в их среду обитания, как это уже давно и успешно практикуется в цивилизованных странах, кажутся более гуманными. К тому же коты и кошки в приютах, как правило, щедро перезаражаются друг от друга букетом заболеваний и, соответственно, являют собой хроническое их проявление. То есть, по сути, каждого такого животного нужно обследовать более досконально, чем любое домашнее, а на это, как очевидно, ни у кого нет денег. Их нахождение в клетках похоже на тюрьму, к таким котам отношение всегда какое-то второсортное, и с этим ничего нельзя поделать.

На этот раз прибывают: несколько кошек на стерилизацию³⁰, часть из которых вполне может оказаться на разных стадиях беременности; один худосочный анемичный котёнок; кот-донор и один полутруп.

Последний умоляет заняться собой в первую очередь – он лежит в переноске, на боку и время от времени тоскливо кричит стонущим, полным безнадёжности голосом.

– Очень странно, – голос девушки-куратора звенит и гулко вибрирует в пространстве кабинета, отражаясь от стен. – Этот кот очень буйный, кидался раньше так, что и подойти было нельзя. А тут вдруг слёг…

Вот и вся информация. И что хочешь с этим, то и делай!

Достаю вялую стонущую тряпку в виде кота из переноски, меряю температуру. Он лежит на боку, в прострации, даже не пытаясь сопротивляться, встать или уйти со стола; температура приближается к комнатной – термометр отказывается показывать, выдаёт ошибку.

– Давно… слёг? – очень хочется побольше информации.

– Ну… – становится понятным, что ответ на вопрос будет крайне приблизительным. – Дня четыре. Наверное.

«В любой непонятной ситуации пальпируй», – правило номер дцать.

Щупаю живот у мумии, которая недавно была диким котом. Там обнаруживается плотное, словно камень, округлое новообразование.

– Что это? – таращу глаза на Серёжу: по ночам мозг требует отдыха, а не разгадывания ребусов.

– Ну-ка, – говорит он и тоже осторожно щупает коту живот. В ту же секунду, мы оба понимаем, что это плотный мочевой пузырь.

– Что там? – заинтересованно спрашивает девушка, вытягивая шею – она всегда интересуется, как и чем болеют её подопечные, и сейчас принимает активное участие в процедуре постановки диагноза. Уж не знаю: она круглосуточно такая бодрая или пытается таковой казаться.

Мы встречаемся с Серёгой глазами, и я тихо резюмирую очевидное:

– Пиздец.

Сергей кивает, бесспорно соглашаясь с окончательным диагнозом.

– Что-что? – девушка хочет услышать подробнее про не расслышанное, и я формулирую точнее, выражаясь профессионально.

– Прогноз осторожный, говорю. Острая почечная недостаточность, вызванная острой задержкой мочи. Почечные нефроны не восстанавливаются. Надо было катетеризировать мочевой пузырь ещё четыре… или сколько там… дней назад.

– Вот чёрт! – произносит девушка эмоционально. Кое-какие термины за время посещения клиники она уже выучила и знает про самые безнадёжные. Сейчас прозвучало целых два из них.

Да уж… Четыре дня задержки мочи… или сколько там он пролежал – это, определённо, смерть почек, которые старательно пытаются вывести из организма токсины через мочевой пузырь, но моча всасывается обратно, продолжая циркулировать по кругу. В итоге почки не выдерживают. Господи, бедное животное…

Ставим в спавшуюся вену катетер – кота не приходится даже держать. Не кот, а полутруп. Давление ниже плинтуса, и он так обезвожен, что из катетера не идёт ни капли крови, а должна бы. Подключаю капельницу. Грелка. Так, что дальше?

– А-а-ау, – отчаянно плачет кот. – А-а-ау!

Внутренний голос щедро матерится четырёхэтажным. Алгоритм действия при трудных катетеризациях состоит в лёгком наркозе и, при необходимости, эпидуральной анестезии: укол в область таза, раствор попадает в хвостовой отдел спинного мозга, и задняя часть туловища теряет болевую чувствительность. Эпидура, как сокращённо её называют врачи, к тому же расслабляет все сфинктеры, за счёт чего катетер проходит в разы свободнее; иногда даже камешки из уретры³¹ проскакивают сами, без долгих мучительных матюгов и ковыряний в кровавом члене.

В этот раз наркоз грозится перейти в эутаназию даже на минималке, так что эта мысль отметается сразу. Надеюсь, что катетеризация не будет слишком трудной.

– Молитесь, – говорю куратору, что при иных обстоятельствах звучало бы предупреждением о возможной смерти животного в результате тяжёлого состояния.

Понимающе кивает, грустнея.

Обезболиваю проводниковой анестезией – кот никак не реагирует на укол в промежность. При иных обстоятельствах мне было бы уже несдобровать! Местно – обезболивающий гель, который я также набираю в маленький шприц и потихоньку ввожу через мочевой катетер, старательно и аккуратно пихаемый в отверстие уретры.

Мысль про откачивание мочи через прокол живота никак не оставляет мою голову. К счастью, до этого не доходит – катетер, скрипя песком, потихоньку продвигается в мочевой, и вскоре нашему взору предстаёт то, что когда-то было светло-жёлтой мочой. Сейчас это нечто вишнёвого цвета и напоминает венозную кровь.

Что ж, самое сложное позади.

– Пойду стационарного гляну, – говорит с облегчением Сергей и уходит мониторить Лёлика.

Откачиваю двести миллилитров концентрированной бордовой мочи. Промываю опустевший мочевой маленькими порциями тёплого физраствора. Кот понемногу приходит в себя, умолкает.

…В камере капельницы медленно капают капли: кап… кап… кап… Скорость поставлена минимальная. Сижу за столом, в ожидании её окончания. Девушка-куратор придерживает кота. В ночной тишине кабинета время тянется медленнее обычного, ощущения нереальности происходящего, усиленные недосыпанием, возрастают, и внезапно я просыпаюсь от того, что с грохотом ударяюсь лобешником об стол. Бдымс! Чёрт.

– У нас заканчивается, – отвечает девушка, показывая на капельницу и стоически делая вид, что не заметила моего вырубания. Киваю, мучительно протирая глаза. Времени едва ли прошло больше часа.

Не всегда, но алгоритм ведения такого пациента подразумевает подшивание мочевого катетера для ежедневного промывания пузыря в течение нескольких дней. Кот ходит в памперсе и защитном воротнике, и ему назначается курс капельниц в надежде спасти те почечные клетки, которые ещё остались в живых. «Раскачать почки», – говорят врачи, пока они не «схлопнулись окончательно».

Почки – очень скромные, терпеливые органы. Держатся до последнего, не жалуясь и почти ничем не выдавая своего состояния, разве что белок в моче может проявиться в начале. А потом разом сдаются.

Нужно хотя бы пять процентов их живой ткани, чтобы кот продолжил жить дальше, а у него их, похоже, три с половиной.

Отключаю капельницу, подшиваю катетер – кот на прокол кожи даже не реагирует.

Помню, на физиологии мы проходили тему «Болевые раздражители». Суть была в том, что лягушка переставала реагировать на погружение лапки в стаканчик с кислотой, когда другую её лапку сильно сжимали пинцетом. Вывод делался такой: сильный раздражитель перекрывает собой более слабые.

Вот и тут: коту так плохо, что прокола кожи он даже не чувствует.

Те занятия по физиологии никого не оставляли равнодушным. Первая половина урока происходила под эгидой выпускания, а затем поиска и поимки лягушек, которые начинали скакать по всему классу. На фоне всеобщего веселья и кипиша, у препода случалась истерика, он грозился всех отчислить, стучал кулаком по столу, брызгал слюной, вспоминая всуе декана, и только после этого, в напряжённой тишине, лягушки возвращались на столы, чтобы умереть во имя и на благо.

Чтобы избежать их убиения, я воровала отработанные лягушачьи трупики, которые выбрасывались в конце занятия в стеклянную плошку, и хранила их в холодильнике у Настеньки. Светловолосая, с синими глазищами – словом, представляющая собой сказочную нимфу и фею одновременно, – помимо хрупкой обманчивой внешности Настя обладала хриплым, прокуренным басом, которому позавидовал бы любой, самый пьяный прапорщик. Жили мы в многоэтажной общаге, и Настя – прям надо мной. Её соседка по комнате Наташа в шесть утра выходила в коридор, рьяно трубила в надыбанный где-то пионерский горн и громогласно кричала: «Па-а-адъё-о-ом!», чтобы никто из их отсека не проспал на лекции. И у них был холодильник.

Настя позволяла проникать в него, класть свой пакетик и забирать его перед занятиями. Трупики, которые за неделю неизбежно начинали попахивать тухлячком, я выдавала за только что умерщвлённых лягушек. Препод ходил кругами, не понимая, откуда взялся столь определённый запах, а я с вымученным лицом делала вид, что мышцы на лапках сокращаются.

Однажды Настя не смогла сдержать любопытства, залезла в холодильник и развернула таинственный пакетик, источающий откровенно сомнительный аромат. Это стало ясно по челябинскому ору, прогремевшему на полобщежития, а затем и на весь район. Потому что Настя вышла на балкон, склонилась через перила и, пока я не прибежала, многократно звала прокуренным хриплым басом:

– О-о-оля-я-я! О-о-о-оля-я-я!

Было очень сложно объяснить ей, что я не француженка. По ходу, она мне так и не поверила…

…Возвращаюсь мыслями к настоящему и коту, который продолжает быть полутрупом, но уже молчаливым.

– Его нужно оставить на стационар, – предлагаю очевидное девушке-куратору.

Та согласно кивает. На назначении хочется распечатать молитву.

Серёжа в стационаре мирно спит на стуле. Мне нужна помощь, поэтому жестоко бужу его. Он смотрит на меня, как на привидение, встаёт, покачнувшись, и идёт следом. Кофейку бы нам сейчас обоим, а то глаза словно мёдом намазаны.

Следующий по очереди – кот-донор.