– Ах так! – и далее следует угроза: – Да я про вас такое в интернете напишу! Про вашу клинику! И про вас!

Интересно, что? «Жесть, посоны, смотреть до конца: врач отказалась убивать»? Это что вообще? А должна была? Дайте ссылочку на документ, вдруг у меня и правда есть священное право кого-нибудь грохнуть! Руки иногда так и чешутся! Умиляюсь подобным наездам.

– Посмотрите туда, – хладнокровно я указываю на камеру видеонаблюдения. – Все ваши угрозы записываются. Нам бы очень хотелось помочь, но по всей вероятности это невозможно… Собаке нужен куратор.

Девушка ещё какое-то время быкует, но фраза про камеру заметно сбивает с неё спесь. Пока один из парней тащит её под локоть по направлению к выходу, а девушка делает вид, что активно сопротивляется, другой забирает щенка со стола, гнусно пробубнив:

– Да пошли, обратно его отнесём.

«Отличная манипуляция».

И все они исчезают, оставив горькое послевкусие от своего визита. Внутри ощущается мерзкий осадок и нечто, похожее на чувство вины. От белоснежного лотоса не остаётся ни лепесточка.

Есть такое незыблемое правило: не можешь помочь – пройди мимо. Вместо того, чтобы перекладывать проблемы на других, просто не берись за то, что тебе не под силу!

– Что? Это? Было? – вопрошаю в отчаянии от того, что ничем не смогла помочь щенку. Похоже, этот вопрос звучит риторически.

«Потребительский экстремизм, вот что это было».

– Пойду рентген котёнку сделаю, – вместо ответа Серёжа отлучается к стационарнику, а Аля невозмутимо говорит:

– Зову дристунов? Они давно сидят: пропустили экстренных.

– Назначения с собой? – нетерпеливо вытягиваю руку, чтобы быстрее начинать набирать шприцы для струйного вливания жидкостей. Переключаться приходится быстро. Ещё и бордос маячит на задворках где-то.

– Из другой клиники, – Аля разводит руками, что означает: это не повторники, и придётся разбираться с самого начала. – Там никаких назначений не дали.

Пока она зовёт людей, я грустно осознаю, что стала циничной – это хуже всего. Прям как Варвара.

…Два парвовирусных²⁵ беспородных щенка, неделю лечатся в другой клинике. Один уже практически овощ: обезвожен до безобразия, лежит на боку.

– Шансов почти нет, – говорю про него очевидное. – Единственное, что может помочь – это переливание крови от переболевшего донора. Ещё нужно сделать полный анализ крови, но… он может не дожить до результатов.

Хозяйка – молодая, грустная женщина – понимающе кивает. Пока я ставлю внутривенные катетеры обоим щенкам, которые умещаются на одном столе, она звонит кому-то по телефону: и рука, и голос дрожат. Поочерёдно вливаю щенкам растворы для снятия обезвоженности, наблюдая за состоянием.

Аля убегает в холл с кварцевой лампой и вешает на входную дверь предупредительную табличку с красным глазом. Парвовирусный энтерит очень заразен, и сам вирус живёт в окружающей среде около трёх лет, так что я мысленно хвалю Алевтину за проворство. Пусть холл немного покварцуется, а ночью-то мы основательно всё отдраим… Поставив кварц, Аля прощается с нами и, зачем-то извиняясь, уходит, – её смена закончилась.

Через двадцать минут в холле клиники громко хлопает дверь и, минуя кварц, в кабинет врывается женщина с огромной московской сторожевой овчаркой:

– Доноры! Мы доноры! – кричит она с порога и, запыхавшись, запоздало здоровается со всеми нами: – Здрасьте.

Никогда ещё доноры не находились так быстро.

Провожу их в другой кабинет – доноры не должны контактировать с вирусными животными, даже если они привиты или переболели тем же самым. Конечно, после переболевания парво заболеть второй раз надо ещё умудриться – слишком злой вирус вырабатывает стойкий, пожизненный иммунитет, – но, тем не менее, таковы правила.

Накладываю на толстую собачью лапу жгут и в три больших шприца с антикоагулянтом²⁶ сливаю с терпеливого донора шестьдесят миллилитров ценнейшей крови. Конечно, с такой собаки можно было бы слить и два литра, но я жадничаю не сильно, – по одному шприцу достанется щенкам, а третий убираю в холодильник. Донор, так и не понявший, почему его выдернули из дома в глубокую ночь, с забинтованной лапой бодро уходит из клиники, уволакивая бегущую следом хозяйку.

Кровь от переболевших парвовирусной инфекцией доноров настолько ценная, что для котят сыворотку или плазму из неё замораживают в инсулиновых шприцах – и этой дозы, сделанной хотя бы дважды, вполне хватает для борьбы с жестоким вирусом. Для щенков доза идёт побольше.

Третий шприц я собираюсь так и разбодяжить, оставляя его отстаиваться, но не успевает он даже остыть, как приходит ещё один щенок, и тоже безнадёжный: кровь, вперемешку с кусками слизистой оболочки кишечника выливается их него лужей.

– Вам крупно повезло, – говорю я, – у нас как раз сейчас есть кровь от переболевшего донора. Соглашайтесь на переливание.

– У меня денег не очень много, – женщина начинает плакать.

«Какое совпадение. И у меня», – звучит в голове, знаменуя эру вынужденной меркантильности, вызванной крайней степенью нищебродства.

– Просто скажите «спасибо» вот этой женщине, – говорю я устало, указывая на её соседку по несчастью.

Они знакомятся и в следующие пятнадцать минут мило болтают о том, как заболели их щенки.

В этот момент приезжает ожидаемый бордос в сопровождении мужчины и женщины.

Я слышу, как Сергей проводит их в параллельный кабинет. Собака раздута, словно бегемот и тяжело дышит: Сергей втыкает ей в бок бранюли²⁷, из которых тут же начинает сифонить газ; быстро ставит два внутривенных катетера на обе лапы. Капельница перед операцией. Сейчас ему срочно понадобится моя помощь, а я тут с тремя дристунами вожусь…

Только бы больше никто не пришёл, особенно из экстренных. Пока я оформляю щенков, Сергей бреет собаке живот и набирает в шприцы премедикацию. Счёт идёт на минуты.

Вот щенки отпущены, хозяин бордоса отправлен в холл, хозяйка, залитая слезами – в круглосуточную аптеку за препаратом от вздутия, и кварц перенесён в кабинет.

Мы погружаемся в кошмар всех ночных смен: острое расширение с заворотом желудка.

ОРЖ – это одно из тех экстренных состояний, которое требует срочной, грамотной операции. Прооперировать ночью огромного дога с заворотом желудка и сделать ему грамотную гастропексию, часто с удалением некротизированной селезёнки, да ещё так, чтобы он не окочурился от раздражения вагуса на операции и от тромбоэмболии²⁸ после неё может далеко на всякий хирург. ОРЖ влечёт за собой заворот желудка, который пережимает этим сам себя, вызывая необратимый некроз, то есть отмирание тканей органа. Методику операции я трижды смотрела на видео и один раз вживую, но так и не поняла, как можно будучи, образно говоря, по локти в собаке развернуть желудок, отпрепарировать от него кусок, захлестнуть за ребро и пришить изнутри, к брюшной стенке.

Мне сильно повезло, что в смене сегодня Серёжа.

Даём наркоз. Привязываем дога на операционном столе. Интубируем. Зондируем. Подключаем к ингаляционному наркозу. И начинаем промывать желудок.

Сергей держит голову бордоса повыше, а я заливаю воду через воронку, присоединённую к резиновому зонду. Потом трубка с воронкой опускается вниз, в ведро, и содержимое выливается обратно – из собаки течёт голимая кровь, вперемешку с кусками слизистой желудка и разбухшими гранулами сухого корма. Чудо вообще, что зонд прошёл внутрь! Вскоре вся хирургия превращается в подобие мясокомбината – а мы ещё даже не начали резать! Если после этого мы не отдраим операционную до стерильного блеска, то обоих убьют, как минимум, дважды. Два ведра как будто крови выливается в унитаз, и этой же жижей постепенно покрывается пол. Кидаем сверху неё пелёнки, чтобы окончательно не «утонуть».

– Вот чёрт, – вдруг говорит Серёжа таким голосом, что от самой фразы веет ледяной безнадёжностью.

Кровь лужей льётся у собаки и сзади, щедро пропитывая подложенную пелёнку. Это некроз. Слишком поздно.

– Резать? – спрашивает Сергей сам себя и тут же вспоминает случаи, где ни одна из разрезанных собак с такими признаками не выживала.

Два часа после операции – это самый большой срок жизни, который был. Он смелый хирург. Но с большой долей вероятности, пёс умрёт – сейчас или чуть попозже.

Мы не можем решиться усыпить его. Мы не знаем наверняка насколько сильный некроз у него внутри. А разрезать его сейчас, после кровопотери, в шоке и нестабильного – верная дорога в чёрный пакет.

Принять решение…

– Просыпаемся, что ли? – спрашиваю Серёжу, нарушая гнетущую паузу, сопровождаемую пиканьем мониторов жизнеобеспечения.

Кивает. Закрываю вентиль, подающий газ, оставляя один кислород.

Бордос просыпается, начинает откашливать трубку; разинтубирую. Ещё капельница. Уставшим неразборчивым почерком Сергей заполняет назначение; приглашаем хозяев из холла, где они терпеливо ждали всё это время.

– Нужна гастроскопия²⁹. Резать не стали. Не буду вас обнадёживать, всё плохо, – в завершение говорит Сергей хозяевам.

И они уходят.

Дальнейшая судьба собаки остаётся неизвестной. Отсутствие обратной связи – это самое неприятное в нашей профессии, хотя иногда она приходит спустя год или два, когда какой-нибудь человек вдруг говорит:

– А помните, мы приходили с Лялей? У неё сейчас всё хорошо!

И врач упорно напрягает память, вспоминая, о какой такой Ляле идёт речь, кошка это или собака, и что с ней было, потому что лицо человека не запоминается – мы смотрим в основном на животное…

…Котёнок в стационаре переворачивается на живот, подобрав по себя лапы, и уже не бьётся в судорогах – это хороший признак. Только голову держит набок – может, внутричерепная гематома давит на мозг. Стабилен. Но в таких случаях любые прогнозы осторожны – уже в следующий момент может случиться резкое ухудшение. Дышит нормально – тоже большой, сильный плюс. Продолжаем потихоньку капать его через инфузомат.

До пяти утра отмываем клинику от парвовирусных дристунов и бордоса, заливая всё хлоркой; кварцуем холл и хирургию. В итоге оба, в полнейшем изнеможении валимся на стулья. В голове пульсирует тупая усталость, которая так характерна для бессонной, тяжёлой ночи. Салфеткой, щедро смоченной в перекиси, оттираю пятна крови с халата, который с утра был свежепостиранным и даже – о чудо! – поглаженным.

– Это даже хуже куратора из приюта!

В ту же секунду раздаётся звонок в дверь. От неожиданности я подпрыгиваю на месте, уронив салфетку. За дверью оказывается она! Куратор из приюта!

…Давно мы так не смеялись: хохотали оба, не в силах объяснить вошедшей с переносками девушке, откуда этот нездоровый смех в пять утра.