Принуждение же, как любое насилие, естественно вызывает изменения, но какие? Во-первых, внутренний бунт. Во-вторых, потерю доверия. В-третьих, исчезает внутренняя мотивация. Говоря грубо, вам просто больше не верят. Смиряются, вынуждены послушаться, но — не верят.
Выходит, что, если мы надеемся, что в ребенке вызреют важные для нас изменения, вызреют изнутри, став личными ценностями и убеждениями, мы должны уметь влиять.
То есть оставаться авторитетом.
То есть обладать качествами, знаниями, умениями, способностями, значимыми для ребенка. А для ребенка не очень значимо, что у нас ученая степень по математике или Audi последней модели. Для него важно: безопасно ли с нами? Можно ли довериться нам, расплакаться при нас, сорваться при нас, ошибиться при нас — и чувствовать себя в безопасности? Для него существенно, уверены ли мы в себе. Крепко ли и спокойно ли с нами рядом. Справляемся ли мы с жизнью, любим ли ее. Можем ли мы справиться, когда у него помялась бумажная ракета или по математике двойка. Причем не факт, что мы должны быть спецами по склейке ракет или иметь связи с директором школы. А то, что мы умеем справляться со стрессами и кризисами и можем показать ему как.
И чем больше родитель — истинный лидер, а не облеченный властью тиран, чем чаще он идет на шаг впереди, чем увереннее и спокойнее прокладывает дорогу, тем естественнее и спокойнее ребенку идти за ним, тем сильнее авторитет, тем меньше нужно принуждать, тем естественнее влиять.
А можно ли совсем без принуждения? Нельзя. Так или иначе, будут ситуации, когда в машине нужно пристегнуться и времени на «влияние» нет, всех заклинило на оси. Когда мы решаем применить силу, рявкнуть, заставить — мы запускаем отрицательный посыл, и ребенок его запомнит вместе со страхом. В каких ситуациях мы готовы заплатить эту цену, принять на себя гнев и отвержение ребенка?
Я выбираю свои битвы. Пусть «мама ужасно ругалась, и мне было страшно и плохо» будет тогда, когда ребенок решил помучить кота или отомстить сестре, а не когда он написал в штаны или случайно разбил чашку. Если мне придется настоять и заставить, то пусть я буду делать это в чем-то значимом, а не в доедании супа. Я не вижу большого вреда в принуждении «убери за собой тарелку», «слезь со стола», если при этом в значимых вещах — во что верить, что любить, чем интересоваться, о чем мечтать, к чему стремиться, чем увлекаться, как чувствовать — нет насилия.