© Меклер О., 2018

© Кинус В., иллюстрация на обложке, 2019

© Оформление. ООО «ИТД “Скифия”», 2019

* * *

Повести

Где находится край света

Спасибо за то, что ты была. Спасибо за все, что дала мне, чему научила.

Я в неоплатном долгу перед тобой, и смогу вернуть его только став такой же бабушкой, какой была ты.

Глава первая. Кузя

– И вот в эту-то пал-л-леоз-з-зойс-скую эр-р-ру и появились мол-л-лю-у-уски-и-и…

Голос учительницы естествознания был противным и скрипучим, каждый звук она выговаривала будто утраивая, видимо, надеясь хоть так донести до нерадивых гимназисток негаснущий свет знаний. Машка откровенно скучала: дерущиеся за окном воробьи были куда интереснее.

– Кузьмина, встаньте!

Она испуганно подскочила, оторванная от созерцания.

– Будете стоять до конца урока! – рявкнула менторша.

– Да, – обреченно кивнула преступница.

– Опять Кузю наказали, – захихикали девочки.

Машка, или, как ее называли в классе, Кузя, учиться не любила.

Дома находиться тоже было истинным наказанием. А вот дорога из гимназии домой – это да! В мире и стране наступали грандиозные перемены, и на жизни сибирского городка это тоже сказывалось. Десятилетняя девочка была еще не в состоянии оценить вселенских масштабов катастрофы, серьезности чудовищной ломки всего общественного уклада, ей просто были интересны новые вывески: «Общество „Безбожникъ“», «Императорское Человеколюбивое общество», появившиеся во множестве представители обществ этих самых, собирающие пожертвования «на нужды войны». Накануне Пасхи Кузя и ее задушевная подруга Анечка Белкина тоже пожертвовали какую-никакую копеечку: уж больно развеселил их призыв «Солдатам в окопы на красное яичко!». Правда, за неуместное, по мнению гимназического начальства, веселье барышни снова были наказаны.

И никогда раньше она не видела такого количества солдат – ни своих, ни чужеземных, часто военнопленных.

Бабушка солдат не любит и боится. У них во флигеле живут двое – из расквартированного полка. Когда они напиваются, рвутся в дом – поговорить по душам очень хочется. А дома внучки – девочки-подростки. Вот Петро – мордастый хлопец – и просится:

– Евдокия Матвеевна, дай на внучек твоих хоть поглядеть, своих деток вспомнить, соскучился – спасу нет!

– Иди, Петя, иди спать, сынок, утром увидишь! Нечего тебе там делать!

Огорченный Петро неохотно уходит, а бабушка облегченно крестится.

Евдокия происходила из купеческого сословия. Отец ее, приписанный ко второй гильдии, человек добрейший и чрезвычайно доверчивый, разорился по причине именно этих душевных качеств, но выучить детей в приличных гимназиях успел. Потому, хоть и работала Дуня на железнодорожной станции обычной телеграфисткой, была женщиной грамотной и достаточно образованной. Замуж она вышла тоже за железнодорожника, а потом и сын, Василий, покладистостью и добротой уродившийся в деда, пополнил династию, стал машинистом. Чудо что за парень! И собой хорош, и умен, и воспитан, и на все руки мастер, по дому помочь попросишь – никогда не откажет. Родители уж и невесту ему присмотрели, соседскую девушку, ладную да скромную. Вот тут-то покладистый Васенька вдруг заартачился: мол, всем хороша невеста ваша, да душа не лежит у меня к ней. На вопрос, к кому же лежит, только улыбнулся, туманно как-то, нездешне… А через месяц сошел с поезда с прелестной барышней – светловолосой, кудрявой, голубоглазой, в изящной шляпке и модном платье, нежно поправил ей шарфик и повел знакомить с родителями.

– Мама, папа, это Тоня, моя невеста, она из Харькова.

– Антонина! – кокетливо, но твердо поправила девушка и скользнула оценивающим взглядом по будущим свекрам.

– Ну что ж, Тоня, милости просим! – улыбнулась Евдокия. – У нас тут по-простому.

– Ан-то-ни-на! – с нажимом и по слогам произнесла сыновья избранница.

– Ах, Антонииинааа! – иронично протянул отец. – Ну, Антонина так Антонина, имя красивое… Не из дворян ли будете, барышня? – не сдержался все же!

– Из мещан! – девушка вспыхнула и заносчиво вздернула подбородок.

– Ну, раз такое дело, пойдемте!

Мать тихо вздохнула, посмотрела на насупившегося мужа, и они пошли к дому.

– Коля, ну что? Как тебе невестка? – робко спросила она поздно вечером, уже перед сном.

– Невестка… финтифлюшка она! Намучается с ней наш Вася, вот увидишь! – Николай Андреевич в сердцах махнул рукой и отвернулся к стене.

Антонина оказалась особой вздорной и эгоистичной, но Василий был так влюблен, что весь необъятный букет ее недостатков казался ему чудесным соцветием сплошных достоинств и неординарности.

Рождение старшей дочери, Верочки, поначалу вроде как направило легкомысленную молодушку на путь истинный, она истово предалась родительским обязанностям. Инстинкта хватило ненадолго, и, не успели Кузьмины облегченно вздохнуть, девочка была передана свекрам. Правда, так и осталась материной любимицей.

Елена и Мария, последовавшие за старшей сестрой, такого бурного всплеска материнских чувств уже не вызвали, а на то, чтобы дать имя младшей, четвертой наследнице, у Антонины и фантазии не хватило.

– Тонечка, а может, в твою честь – Антониной? – робко предложил Василий.

– Ну давай, – равнодушно пожала плечами жена. – Но запомни: эта – последняя!

– Последняя, конечно, последняя, – торопливо согласился он.

– И Ниной называть будем! – нахмурилась роженица. – Чтобы нас не путали.

Равнодушие матери к дочерям полностью компенсировали отец и его родители. Мужчины девочек баловали, а бабушка воспитывала, учила домоводству, чтению. Вот уж где был подлинный педагогический талант! Стоя у печи, она помешивала кашу и читала нараспев:

 
У купца у Семипалова
Живут люди не говеючи,
Льют на кашу масло постное
Словно воду, не жалеючи.
В праздник – жирная баранина,
Пар над щами тучей носится,
В пол-обеда распояшутся —
Вон из тела душа просится!
 

Внучки-малоежки под это чтение исходили слюной, аппетит просыпался и разгуливался. А после обеда возникало желание самим познакомиться с творчеством Некрасова (Пушкина, Лермонтова и многих-многих из тех, чьи стихи Евдокия Матвеевна знала наизусть – в прежних гимназиях умели учить!).

Сказка на ночь была обязательным ритуалом. Девочки затихали, каждая в своей кровати, а бабушка садилась возле одной из них и тихо, но очень выразительно, в лицах, начинала свое повествование.

– И отправилась дочь купеческая за своим суженым далеко-далеко, на самый край света…

– Бабушка, а где это – край света? – Машке непременно нужно было знать все, проникнуть в самую суть.

– Это такое место, о котором никто даже слыхом не слыхивал, туда нужно долго-долго ехать на поезде, а потом идти, а потом снова ехать. Поняла?

– Да, но где это?

– Если ты когда-нибудь там окажешься, обязательно поймешь. Так мы край света искать будем или сказку слушать?

– Сказку, сказку! – горячо потребовали девочки.

Машкой ее называл дед, и не было в этом ничего пренебрежительно-простонародного, а было родное, семейное, настоящее. Мать кривилась: «Машка! Как корова!» И хохотала, довольная собственной шуткой. Сама же девочка именно тогда тихо возненавидела свое имя.

– Не слушай никого, нет имени красивее, чем твое. Марией саму Богородицу звали! – бабушка ласково гладила ее по голове, и обида уходила, забивалась куда-то в глубину.

Антонина, похоже, ревновала, пыталась всячески задеть дочерей. Говорил ли ее необузданный эгоизм, поднимало ли ей это самооценку? Кто знает…

К учебе внучек Николай и Евдокия относились со всей серьезностью, были строги и требовательны. Маман злилась:

– Кому это нужно?! Вырастут – и замуж! Меня вон вообще из гимназии выгнали, и что?! Сами видите: у меня здесь (она победно похлопала по роскошным кудрям) кое-что есть!

– Дааа, – протянул Николай Андреевич, – ума палата!

– Мама, а за что тебя выгнали из гимназии? – поинтересовалась любопытная Машка.

– За тихие успехи и громкое поведение! Ха-ха-ха-ха-ха!

– А что такое тихие успехи и как это – громкое поведение? – вдумчиво продолжила расспрос дочь.

Тут мать просто упала в кресло в приступе хохота. Дед было вскинулся, да бабушка умоляюще прижала палец к губам: молчи, Коленька, молчи, не буди лихо!

Первое любовное признание Машка получила лет в девять. Соседский мальчик, ранее безжалостно дергавший ее за косички и устраивавший более изощренные пакости, подбежал на улице, молча сунул букет васильков и, покраснев, убежал. Она пришла домой, тихо сияя.

– Мама, а я красивая?

– Кто? Ты?! Ой, не могу! Уши – вареники, нос-вздрючок, глазки змеиные! Ты в зеркало на себя посмотри!

Бабушка утешала рыдающую внучку:

– Ты у нас красавица, Машуня! Вырастешь – и влюбится в тебя прекрасный юноша, и увезет далеко-далеко…

– На край света?

– Именно туда. И будете вы жить долго и счастливо.

– Тридцать лет и три года?

– Тридцать лет и три года. А может, и больше.

– Ты правда думаешь, что я красивая? – доверчиво прошептала Машка.

– Вы все красивые, девочки мои золотые. А Антонина… злая она, потому что любви в ней нет, не умеет она любить. Не сердись, просто пожалей ее.

– Но Веру она ведь любит! А нас с Лелей и Ниной нет!

– Верочка просто похожа на нее больше всех. Ты поверь, Машенька: скупцу хуже, чем тем, кому он не дает, это изнутри ест.

– Бабушка, а Бог есть?

– Бог в душе у каждого, детка.

– Тогда почему одних он делает добрыми, а других злыми? Почему есть хорошее и плохое?

– А как бы ты узнала, что человек добрый, если бы не видела злых? – хитро улыбнулась Евдокия. – Рано тебе еще об этом, всему свое время, давай-ка лучше книжку почитаем…

Она тогда многого не поняла, скорее, почувствовала, о чем говорила бабушка, и успокоилась. Но веру в свою привлекательность потеряла надолго.

Судя по веселым голосам, разносящимся из гостиной, в гостях у матушки была подруга Женечка, кокетливая старая дева. В юности она пережила несчастную любовь с непременными надрывом, коварством и обманом, после которой глубоко разочаровалась во всех лицах мужеска полу, а когда боль разочарования отпустила, свободных лиц не осталось, всех разобрали. И тут, на Женино счастье, познакомилась она со Стефаном Шрейгером, австрийским военнопленным, и преисполнилась жалости, увидев, в каких условиях содержится бедный юноша. И, конечно, принялась его опекать: то посылочку передаст, то деньжат подкинет. Правда, материнские чувства очень скоро трансформировались в иные, не менее нежные. Добрая фея частенько посещала своего подопечного в лагере для военнопленных, а когда его отпускали, и у себя принимала. Она просила почаще писать ей, ибо очень волновалась, зная о скудном пайке и спартанских условиях содержания. К тому же, это было так романтично – хранить в перламутровой шкатулке стопку писем, перевязанную розовой атласной лентой!

– Тоня, ты только послушай это послание: «Дорогой мадам Евгения…»

– Ой, уморила! Дорогой мадам Евгения! Ну, Стефан!

– Ну хватит тебе! Видишь же, человек старается, порусски пишет! Слушай дальше… «Дорогой мадам Евгения! Душевно Вам признателен за бандероль, в который были горячие носки и перчатки, что Вы вязали вашими прекрасными руками. Также я очень обрадовался цукеру и конфетам. Нас кормят хорошо: сегодня на обед давали зуп гороховый и звеклу душеную…»

– Все, все, пощади, не могу больше! – Антонина попеременно то всплескивала ухоженными ручками, то вытирала слезы, выступившие от безудержного смеха. – Горячие носки!.. Это же надо! Зуп гороховый, звекла душеная! Это, надо понимать, свекла тушеная? Ты бы своего Шрейгера хоть подучила!

– Между прочим, он фон Шрейгер на самом деле! Аристократ! – обиделась Женечка. – Ты бы по-немецки и так не написала!

– Все, все, не сердись! Лучше вот послушай, что мне Алексей Игнатьевич прислал: «Душевный друг мой Антонина Семеновна! Невозможно боле терпеть эти мучения. Ваза разбита, двери Вашего дома для меня навсегда закрыты».

Хозяин галантерейного магазина, видимо, решился на столь кардинальные меры после того, как в разгар его пылких признаний в комнату вошел Николай Андреевич и, недолго думая, схватил невесткиного ухажера за шиворот и выкинул вон. После чего брезгливо отряхнул руки и в сердцах плюнул: «Шельма кудлатая! Бедный Васька!» Машке сии пикантные подробности были неведомы, и подслушанная фраза произвела на нее неизгладимое впечатление. Но далее шпионить было опасно, да и бабушка ждала к обеду.

Как всякая уважающая себя уездная барышня, Кузя завела альбом, куда записывались особо полюбившиеся стихи, слова песен и изречения. Туда же был торжественно внесен шедевр о разбитой вазе. Но когда она решила поделиться своими духовными сокровищами с бабушкой, та скривилась:

– Деточка, да такое же только солдаты кухаркам пишут!

– А пожарники?

– Что пожарники?

– Что пожарники пишут кухаркам?

– А это уж ты сама спроси! – засмеялась бабушка.

Машкин интерес был вполне обоснованным. Дело в том, что воздыхателем их кухарки Анисьи был настоящий пожарный. Сама Анисья была толстой, ленивой деревенской девахой. Толку с нее в хозяйстве было мало, ущерба гораздо больше. Засыпала она на ходу. Но не увольняли, держали из жалости.

Однажды бабушка испекла пирог, оставила его на столе, накрыв полотенцем, и отправилась с мужем и внучками за покупками. Василий был на работе, Антонина укатила к родным в Харьков. Когда они вернулись и начали стучать, а затем и кричать, дом ответил полным безмолвием. Ничего не добившись, дед кинулся в сарай за топором и начал выламывать дверь. После первых трех ударов раздался странный звук – будто упало что-то очень тяжелое – и испуганный голос:

– Где я? Кто вы?!

Оказалось, Анисья полезла за чем-то в чулан да прямо там, на верхней полке, и уснула. Вернувшиеся хозяева не только разбудили, но и испугали суеверную девушку так, что она в ужасе свалилась со своего лежбища. Именно звук падающего кухаркина тела и разлетевшейся утвари был слышен за выламываемой дверью.

Войдя на кухню, бабушка с изумлением обнаружила, что от пирога осталось меньше трети.

– Анисья, голубушка, а где же пирог-то?!

– Так это… Евдокия Матвеевна… – тут глаза ее страшно округлились. – Собралась я посуду помыть, а тут… рыжий кот, как ероплан!

– И что, большой кот был? – поджала губы хозяйка.

– Огроменный! Вот такой! – девица убедительно развела руки, обозначая величину ворюги.

– И сам почти весь пирог сожрал?

– Сам! Вот ей-богу! – и Анисья истово перекрестилась.

– Так это ты со страху на полку в чулан забралась? Думала, коту пирога не хватит? – подначил дед.

– Злой вы, Николай Андреич! – надулась Анисья. Очередной повод избежать работы по дому был найден.

– Ох, девка, вековать тебе век одной, – вздыхала бабушка. – Кому ж такая неумеха да распустеха нужна будет?

Анисья в ответ только обиженно сопела. Потому, когда появился ухажер – бравый пожарник, сердце кухарки преисполнилось гордости. В воскресенье он заходил за своей зазнобой, облаченный в парадную форму, и они шли гулять, важно вышагивая по аллеям городского сада.

Уничтожение очередного пирога влюбленная домработница объяснила уже более реалистично:

– А мы тут это… с Ниночкой… шчыпали, шчыпали помаленьку, он и закончился…

– Надо же, какой аппетит у нашей младшенькой! – покачал головой Николай Андреевич. За окном мелькнула пожарная каска.

А отношения между родителями становились все хуже. Антонина вполне откровенно привечала поклонников, сетуя на свою глупость в юности: могла бы подыскать партию получше, такому бриллианту и оправа хорошая требуется, прав начальник почты Михаил Николаич! Василий не скандалил, он, похоже, и не умел этого делать. Просто становился все мрачнее, все больше замыкался в себе.

– Развелся б ты с ней, сынок! Один черт: жена – не жена, мать никудышная! А ты молодой еще, найдешь себе хорошую женщину! – уговаривал дед, уже не стесняясь девочек.

Вася в ответ только грустно улыбался.

Машке было одиннадцать, когда отец погиб. Что называется, на боевом посту – попал под поезд. Только вот мало кто в семье поверил в случайность этой смерти – родители были уверены, что не было у Васеньки больше ни сил, ни желания оставаться на этом свете. И сами начали быстро сдавать. Всего на год пережил сына Николай Андреевич. Бабушка после этого как-то совсем потерялась, сжалась, стала ко всему равнодушной, ушла из нее радость жизни, не было уже той деятельной, энергичной Евдокии.

Управление Транссиба выделило семье погибшего железнодорожника огромный двухэтажный дом в Новониколаевске (прежнее название Новосибирска), где Антонина развернулась вовсю, почувствовав себя хозяйкой. Для начала выселила свекровь во флигель. Та не возражала, ей было все равно, где существовать без Васи и Коли. Внучки попробовали заступиться, но она их остановила: не надо, мол, мне так даже лучше. Машка по собственной инициативе переселилась к бабушке, мать лишь облегченно вздохнула. Впрочем, пенсию за потерю кормильца она и без того тратила почти исключительно на себя и новые привязанности.

Шла Гражданская война. Прежней, пусть не роскошной, но сытой жизни, когда к каждому празднику покупались новые платья и готовился стол с разносолами, наступил конец. Гимназию пришлось оставить, Анисью рассчитали. Бабушка качала головой: «От нечистого все это! Не будет добра!» Однажды, вернувшись из церкви с помертвевшим лицом, тяжело опустилась на стул и заплакала. Кузя тогда подхватила простуду и несколько дней не выходила из дома.

– Бабуленька, милая, что? Ну не плачь, родная, папе с дедушкой там сейчас хорошо!

– Я не о том, – покачала головой Евдокия. – Царя убили. И всю его семью. И цесаревича, – она глухо зарыдала. – Ироды, больного ребенка! Его же дядька во время расстрела на руках держал! Дитятко слабенькое, он ведь и так долго не протянул бы… Ничего, ничего святого!

У Машки все похолодело внутри. Как же так? Царевич Алексей, ребенок-ангел, такой добрый и чистый, любящий свой народ, с красивым, открытым, ясным лицом… И царь с царицей… И их дочери… Значит, во множестве расклеенные на заборах фотографии с повешенными женщинами и убитыми детьми, подписанные лаконично – «Зверства красных», – правда?! А тот же Петруха говорил, что новая власть будет справедливой, что она просто за то, чтобы не было бедных и богатых, чтобы все сыты были. Кстати, после ухода солдат бесследно исчезли иконы в серебряных окладах, где на святых были серебряные же ризы, украшенные натуральным жемчугом – наследство прадеда-купца. Что же теперь будет? Она даже не заметила, что произнесла последний вопрос вслух.

– Хаос, Машенька, такой хаос будет…

Хаос и был, и начался он в их же доме. Безутешная вдова привела нового мужа. Приказчик Леонтий Силыч был маленьким, лысым, потным человечком с крошечными глазками-буравчиками и брюшком. Даже играть в доброго папу он не пытался: сразу же взял в руки домашнюю бухгалтерию и начал ежедневно напоминать о непосильном ярме в виде четырех «здоровенных девах, от которых никакого толку», только объедающих их с Тонечкой. Новому хозяину не составило большого труда убедить Антонину избавиться еще от одного груза, и совсем ослабевшую, равнодушную ко всему Евдокию Матвеевну сдали в больницу для хроников.

Первой не выдержала Вера – вышла замуж. Евгений Александрович Дружинин был намного старше и весьма трепетно относился к юности и красоте своей избранницы, обещая обеспечить ее всем мыслимым и немыслимым, помочь выучиться и сделать карьеру. В тот момент ей было не до романтических мечтаний, надо было бежать, бежать из ставшего ненавистным дома, от мерзкого липкого отчима, от ослепленной новой любовью и оттого еще более равнодушно-жестокой матери, от этой кабальной зависимости. И неравный брак состоялся. Ни о какой учебе впоследствии и речи не было: Верочка родила дочь и до конца своей долгой жизни погрузилась в рутину домашнего хозяйства. Она, закончившая гимназию с серебряной медалью, так и не смогла реализовать своих знаний и старательности, несмотря на то, что и в 92 года читала правнучке стихи по-французски. Наизусть.