Всем героям этого романа посвящается

Автор и издательство выражают благодарность Татьяне Назаренко, любезно предоставившей свою картину для оформления этой книги

Роман с ключом

В новом романе Ольги Кучкиной «В башне из лобной кости» главное действующее лицо – знаменитый, по словам автора, художник-фронтовик Василий Окоемов.

Однако это, что называется, «роман с ключом».

За биографией главного героя угадывается совершенно шокирующее авторское расследование истории жизни выдающегося русского писателя Владимира Богомолова (1926–2003). Когда-то Ольга Кучкина писала об этом мужественном человеке, участнике войны, чья книга «В августе сорок четвертого» стала откровением для многих читателей. Роман до сих пор является бестселлером, и, говорят, любим на самом верху кремлевской башни.

При жизни Владимир Богомолов, прочитав запись бесед с Ольгой Кучкиной, не разрешил их печатать. Он вообще с трудом шел на контакты с журналистами, запрещал себя фотографировать, неоднократно судился за «оскорбление чести и достоинства». После его смерти Кучкина посчитала возможным и даже необходимым опубликовать запись, где ничего, кроме скрупулезной передачи слов классика о своей жизни, не было.

И вдруг в ответ на публикацию в газету «Комсомольская правда» написали знавшие Богомолова люди, утверждая, что он вовсе не тот, за кого себя выдавал. И не воевал, и фамилия другая, и родился на два года раньше, и родители совершенно не те, что по его легенде, и даже, похоже, как-то был связан с «органами». То есть – человек, тщательно выдававший себя за того, кем не был. Свой среди чужих. Шпион, сам себя таким вообразивший и сделавший. И при этом – автор прекрасных книг золотого фонда русской литературы.

В советское время, если кто помнит, были такие фильмы и романы о шпионах, всю жизнь таившихся, выдавая себя за других. Но чтобы подобным «шпионом», «чужим среди своих», оказался знаменитейший советский писатель – это никакому детективщику и в голову прийти не могло!

Опубликованные недавно дневники Владимира Богомолова, где описывается работа над главной книгой – «Момент истины» («В августе 44-го»), читаются в этом свете совершенно иначе, чем раньше. Многое встает на свои места во взбудораженном сознании ценителя его творчества.

Статья Ольги Кучкиной, в которой были приведены письма от близко знавших Богомолова-Богомольца-Войтинского людей, вызвала бурю. В редакции пошли подписанные ветеранами письма протеста в стиле – «Руки прочь!» и «Долой изготовителей дешевых фальшивок!» Сдается, «народный гнев» был хорошо скоординирован.

Надо сказать, хрупкому автору расследования, которое ныне обрело художественную форму романа, не впервой противостоять толпе, вооруженной «общим мнением». Ольге Кучкиной с трудом, но удалось получить ответы из различных архивов, из которых следовало, что документов, связанных с пребыванием Богомолова-Богомольца-Войтинского на фронте, нет. Получалось, что вся его официальная биография выдумана. За кулисами угадывалась тень высоких покровителей, которым была выгодна принятая легенда о классике, что никогда не входил ни в какие писательские союзы, отказывался от всех наград и премий. Это, конечно же, – позиция, и она заслуживает уважения. Но ведь при вступлении и награждении опять же полезут в документы, в подлинную биографию…

Заметим при этом, что журналистка ни в коем случае не обличала писателя, а лишь пыталась узнать правду.

«Это наш человек», – отозвался о герое расследования Ольги Кучкиной сотрудник ФСБ. И дал добрый совет: держаться подальше от этой истории, не вникать в лишнее. «Все, кто ему не нравился, замолкали навек», – вторит сотруднику вдова. Вот и режиссер фильма по книге писателя, этот фильм «зарубившего», неожиданно гибнет под колесами случайного КамАЗа…

Теперь эта невероятная, непонятная, противоречивая история, случайным свидетелем и участником которой стала Ольга Кучкина, превращена ею в полноценное художественное произведение.

Такого произведения не случилось бы без более общей темы, которую автор определяет как «перекидывание» человека. Когда люди оборачиваются вдруг вовсе не теми, кем мы их считали до сего дня. Для России ХХ века это более чем обыкновенная история. Интеллигенты-инженеры оказываются «вредителями». Участники революции – «врагами народа». Идол поклонения, «отец народов» – преступником. Отъявленный палач «органов» – то ли тайным отцом перестройки, то ли английским шпионом.

Эта история продолжается на наших глазах. Люди «перекидываются» так, что не узнать. Не упоминая тех, кто из грязи вознесся в князи, сделавшись на вершинах власти обладателями несусветных богатств, глянем на близких приятелей, вроде бы всегда разделявших твои взгляды на жизнь. И вдруг – «перекидываются».

«Всегда ли так было? Или что-то нарушилось в мировом порядке, в ходе вещей, что стали появляться люди-перекидчики? Или это исключительная прерогатива нашего родимого болота? – задает автор вопросы себе и нам. – И нынешние эксперты в науке, в экономике, в политике могут оказаться теми же перекидчиками, а то, о чем с солидностью рассуждают, – параноидальным бредом, навязываемым нам, простодушным». Ответа нет. «Люди перекидываются, и времена перекидываются, суть едва ли меняется».

В результате перед нами «подвиг разведчика» – навыворот. Можно говорить об этом с сарказмом. Но автору не до смеха. То ощущение пресса, под который угодила журналистка, передано и в ее прозе.

Точка в романе была поставлена 17 февраля 2007 года. А ровно через десять дней у нее сгорела дача, отчий дом, доставшийся от родителей. «Сдвинутая реальность» как художественный принцип, заявленный в романе, и реальность как реальность странным образом смыкаются. Плата, которую писатель платит за написанное, реально оказывается высока.

Этот пожар Кучкина оставляет за пределами книги. Не в последнюю очередь, возможно, потому, что один пожар в книге уже сочинен: после смерти героя сгорает его мастерская. Там находились его архивы, та потаенная работа, над которой он трудился много лет, почти никому не показывая.

Если и тут соотнести художественный вымысел с творчеством прототипа, то следует предположить, что имеется в виду последний неопубликованный роман Богомолова. По отрывкам, появлявшимся в разных изданиях, можно судить, что он был посвящен последним дням войны, взятию Берлина и насилию, которое творили освободители над населением…

Но здесь мы вступаем на зыбкую почву предположений и оставляем эту тему еще и по той причине, что на самом деле никакие гипотезы, соображения и суждения не могут дать однозначного ответа относительно прототипа романа. Что придает – вот парадокс искусства! – полноту и неисчерпаемость самому произведению.

Нет, герой его – не Владимир Богомолов, о котором Ольга Кучкина пишет специальную статью «”Момент истины” Владимира Богомолова», опубликованную в первом номере журнала «Нева» за 2006 год (http://magazines.russ.ru/neva/2006/1/ku19.html), где и излагает основные вехи этой истории.

Герой романа «В башне из лобной кости» – все-таки «знаменитый художник-фронтовик Василий Окоемов», человек, лишь похожий на того, о ком мы говорили, но понять не смогли. Какой-то проект «автобиографии вымышленного героя», а не человек, живший рядом с нами. Загадка, тайна и, в общем, – невероятно благодарная фигура для художественного повествования.

Писатель Ольга Кучкина в полной мере воспользовалась возможностью, предоставленной ей как журналисту. Теперь перед нами полноценная романная проза, воздействие которой на читателя вполне сравнимо с тем самым, главным произведением угаданного прототипа.

Все есть в этой книге: таинственный герой, слежка за автором, угрозы и опасности, экзистенциально-детективный сюжет, который невозможно разгадать и понять – в принципе. Писатель позволяет себе странный поступок – почти что проступок. Бросает «детективный» пласт, развивавшийся в параллель с другим пластом, «жизненным», в пользу последнего. Как будто говоря нам: неважно, что это было, потому что важно совсем другое, и то, что вы, читатель, прошли со мной весь путь, – именно это вас обогатило, а не ответ на вопрос «кто убил». Редко когда такое сходится. Здесь сошлось. Поздравим автора с невероятным успехом.

Настоящее признание момента ее истины еще впереди.

Игорь Шевелев

В башне из лобной кости

От автора

Все происходило.

Все происходило нигде.

Все происходило в башне из лобной кости.

Мои фантомы. Мои фантомные боли.

Как происходит у всех у вас с вашими фантомными болями.

1

Позвонил Толя с дачи:

– Милка уходит.

Оранжевая глазунья из одного яйца поджаривалась на неохватной сковороде. Белок размазало волокнами. Желток сиял. Пейзаж предвещал погоду на завтра. Все от всех уходят. Хорошо говорить, когда от тебя ушли давно, годы тому. Тогда твой опыт сродни философскому. Что, в свою очередь, сродни бессильному. Ничего не поделать. Пройденный материал был и быльем порос, и пеплом присыпан. А когда живьем лезешь на стенку и бьешь в нее кулаком, чтобы перебить то, что нельзя перебить, с силой, от которой кости в пясти дробятся, тогда все слова – посторонние, ноль, пустое место и ничего, кроме глухой тоски и злости, не вызывают, мне-то известно.

Надо ехать.

Чужие дела лезли и путались под ногами, отменяя собственные и притворяясь ими.

Стояла осень.

2

Он был дома один, когда я к нему пришла. У лифта висели две таблички. На одной: Товарищи! Соблюдайте правила пользования лифтом! На второй: Господа! Лифт работает только до 4-го этажа. Визиту предшествовал телефонный звонок с просьбой сняться в моей телевизионной программе. Кодовое имя программы: соль земли. В телевизоре она звалась по-другому. Но клиентам, которых я хотела затянуть в свои паучьи сети, говорила прямо: я снимаю тех, про кого можно сказать – соль земли. Иногда еще прямее: вы – соль земли. Молчали или хмыкали – никто не отказывался. Мои паучьи сети были любовные. Я обожала их, моих клиентов, которые сплошь были или делались моими друзьями. Исключение составили два-три на сотню. Я про них забыла. Отказался он один. Он выслушал и сказал: сниматься не буду, а вас приглашаю в гости. Я приняла приглашение с расчетом, что уговорю во время гостей. Аж ладони чесались, так хотелось заполучить его, кого никому не удавалось заполучить, а мне удалось. Так я предполагала. Враги правы, приписывая мне тщеславие, запрятанное еще глубже честолюбия.

Я позвонила в дверь, дверь распахнулась едва ли не за секунду до того, будто он стоял за ней и его накрыло биофизической волной, предвестником появления чужого. Я протянула руку, он пожал ее горячей своей, заметив: женщины редко так здороваются, еще реже у них твердое рукопожатие. Я знала. Теперь знал он. Он был неожиданно и непривычно белокур. Постаревший ангел. Светлые кольца волос оформляли верх продолговатого лица, низ очерчен бородой цвета спелых слив; холодные глаза дамасской стали под слегка нависшими веками таили усталость от понимания жизни и в то же время наблюдали посетителя; длинные пальцы жили отдельно и неспокойно; он то взбивал ими свои светящиеся кудри, то барабанил по груди, атлетический рельеф которой отчетливо проступал сквозь мягкую ткань домашней ковбойки, то быстро перебирал ими в воздухе, как это делают пианисты перед тем, как нанести начальный удар по клавишам; крупный нос с четко вырезанными обширными ноздрями втянул мой запах, он ему понравился. Он обронил: от вас пахнет свежестью. И в этом для меня не содержалось новости. Я вошла в лета, когда внезапно отказалась от раздражающих, влекущих, манящих духов, с косметикой было покончено раньше, место осталось шампуням и мылу. С падением железного занавеса и возможностью поездок в СССР обычных иностранцев моя американская подруга, университетский профессор, перво-наперво навезла шампуней, этого добра на моей родине почти не водилось. Я подарила ей сохранившуюся от мамы Красную Москву – хладнокровно уворованный у французов парфюм Коти. Разбежавшись, русским подругам раздарила Шанель № 5 и Клима и оказалась наедине с собой без отдушек. Плацдарм чистоты магнитил. Вот вы какой, протянула я. А какая вы, я знаю, парировал он, из телевизора. Я отметила, что он и тут был наособицу, не делал вид, что как культурный человек телевизор не смотрят, ибо дешевка. Нет, сощурился он, газеты читаю и телевизор смотрю, чтобы быть в курсе. Я не стала спрашивать, как ему моя программа, а он не стал лукавить, и таким образом мы оба избежали двусмысленности.

Он провел меня из прихожей в комнату, предложил чаю, и пока хозяйничал на кухне, я осмотрелась. Копия копий московского госстроя и дальнейшего частного обитания, так и не выбравшегося из-под копирки, не в силу бедности – хозяин не мог быть беден, не в силу скудости воображения – хозяин не мог быть скуден воображением, стало быть, в силу равнодушия к предмету. Комната содержала одно обыкновенное окно, один обыкновенный стол под лампой, одну обыкновенную тахту под торшером, два обыкновенных шкафа с книгами, три открытых полки с альбомами и некоторое количество вышитых салфеток, на которых стояли цветные глиняные игрушки. К такому обезличенному быту я не была готова. Я навещала коллег моего героя и прежде. Среди них были близкие мне люди. Их дома и мастерские выглядели иначе. Богатые, бедные – неважно. У обольстительной Таси Озаренко – старые резные буфеты с хрусталем внутри, трельяжи, пуфики, оттоманки, лампы с наброшенными на них узорчатыми шалями, что в квартире, что в двухэтажной мастерской, только там, к тому же, натянутые на рамы холсты, записанные и пустые. У Геры Оста – звериные шкуры на полу, длинный деревянный стол посередке, наподобие трактирного, на нем вычурные пивные кружки, собственные картины по стенам и закуток, где он спал, укрывшись опять же шкурой, как древний викинг, наш светский очкарик, то тощий, то толстый в зависимости от времен года и флоры больного кишечника. У Жоры Осаговского, любителя Востока и анахорета, нищая мансарда выступала в облике роскошного жилища сказочных королей – за счет разукрашенных волшебными колечками, теми же, что на полотнах, стен и потолков повсюду: от крохотных комнатушек до крохотных же кухни и ванной. О, как я любила, сидя у него в уборной, разглядывать эти цветные ожерелья, неизменно поднимающие настроение, как бы низко оно ни пало до того. Смешно? И мне было смешно, и я готова была, как персонаж Олеши, петь в клозете у Осаговского.

Ничего похожего у нового героя не обнаруживалось. Это рисовало характер.

Василий Иванович Окоемов. Вот я и огласила имя, известное всем.

Сочетая несочетаемое, он любезен и товарищу, и господину, и патриоту, и демократу. Не зря его работы хранятся в Третьяковке, Эрмитаже и Пушкинском, ими украшены театры Большой и Малый, даже Кремль приобрел кое-что для себя – честь, какой не удостоился ни Ошилов, ни Ользунов, ни этот, как его, Гикас Офронов, сколь бы часто ни мелькали в ящике. Он не мелькал. О нем ходили слухи, что более чем замкнут, не входит ни в какие творческие союзы, не принимает участия ни в каких публичных акциях, включая собственные выставки, интервью не раздает, журналистов не жалует – затворник из затворников. Его никто не видел. Я тоже. Картины видели все. Все знают его особенный, густой, выпуклый, почти скульптурный мазок, когда краска не ложится, а лепится, сближаясь с глиной, землей, праматериалом, и от этого возникает глухое, трагическое и торжественное ощущение первозданности. Его мазок не спутать ни с чьим другим, как будто человек работал не кистью и мастихином, а пальцем, ввинчивая и вывинчивая краску. Никто не писал так мощно, как он писал.

Тупая очередь пуль из винчестера поздней порой листопада на опушке, за которой смерть; синий рассвет над синей рекой, с черными птицами, реющими над черными кусками человеческих тел; пара чокающихся фляжек, зажатых в крепких кулаках, и ничего сверх, только эти две фляжки и две натруженные боевым смертным трудом длани, сошедшиеся с такой силой, что прозрачная жидкость выплеснулась и застыла над столом и миром, а какие там, за ней, лица, можно вообразить; знаменитые лужи мертвой крови, в каких отразилось скудное небо со скудными облаками; знаменитый солдат, задумавшийся над собственной оторванной ногой, держа ее в собственных руках; и еще более знаменитая разодранная в крике глотка юного сына полка в гимнастерке и с медальками, что и без надписи Мы победили!!! публикует цену катящихся по его испачканной, изможденной, взрослой рожице слез вот хоть бы в пересчете на выброшенные вверх культяпки без фаланг.

Реальность?

Более, чем реальность.

Сдвинутая реальность.

Но только принцип сдвинутой реальности и открывает нам натуру художника.