Пролог

– Пошевеливайтесь, собаки!

Бич надсмотрщика быстрее загулял по спинам гребцов.

– Живее, неверные псы!

Краснолицый, чернобородый турок бегал по проходу между скамьями, щедро раздавая удары налево и направо.

На банках – скамьях для гребцов – выбивались из сил девяносто обнаженных бритоголовых мужчин. Кровь покрывала их спины и плечи, безжалостно исполосованные кнутами надсмотрщиков. Они были рабами – пленниками, захваченными в сражениях или купленными на невольничьих рынках. Здесь были французы, итальянцы, испанцы – те несчастные, что, попав в руки варварийских корсаров, не смогли внести за себя выкуп и стали дармовой рабочей силой; здесь были греки с Эгейских островов и негры из глубин черного континента. Все они, без разбора, прикованные к своим скамьям, часами ворочали тяжелыми веслами. На каждое весло приходилось по три человека.

Алжирская галера уходила от погони. Ее капитан, Меши Раис, итальянский ренегат^[1] Микьеле, кусал губы и тихо ругался на четырех языках – турецком, арабском, итальянском и lingua franca^[2]. Он понимал, что сражения избежать не удастся. Алжирским морякам не занимать было мужества и отваги, но соотношение сил складывалось явно не в их пользу. Они возвращались из удачного набега на сицилийское побережье. Почти сотню новых пленников взял Меши Раис, в их числе и красивые девушки, и сильные юноши, и совсем еще дети – десяти-двенадцатилетние мальчики. Молодые рабы дорого ценились. Большую выгоду обещал этот рейд Меши Раису и его корсарам. Но им не повезло. Длинная, узкая галера устремилась вслед за ними. Меши Раис уже ясно мог видеть ее флаг – красное полотнище с белым восьмиконечным мальтийским крестом, крестом в виде четырех ласточкиных хвостов, сходящихся в одной точке. Это был флаг заклятых врагов воинов ислама – рыцарей-госпитальеров^[3]. Мальтийские рыцари считали своим святым долгом преследовать все варварийские корабли, где бы, когда и в каком количестве не встретили их.

Мальтийская галера превосходила алжирскую размерами и вооружением. Сто пятьдесят гребцов, пленников-мусульман, гнали ее вперед. Блики солнца вспыхивали на стволах медных пушек.

Меши Раис принял решение не испытывать судьбу и спастись бегством. Но расстояние между галерами неуклонно сокращалось. И ни проклятия, ни обращенные к Аллаху молитвы, ни плети надсмотрщиков, все чаще опускавшиеся на плечи измученных гребцов, ничего изменить не могли.

А в сердцах несчастных гребцов проснулась слабая надежда. Смертельные враги турок для них могли оказаться спасителями. Правда, в большинстве случаев морские сражения заканчивались для шиурмы – галерной команды – не долгожданной свободой, а гибелью. Если поврежденная в бою галера начнет тонуть, никто не позаботится о гребцах, они, прикованные к своим скамьям, пойдут на дно вместе с кораблем. В минуту опасности и христианским, и мусульманским воинам будет просто не до них.

Впрочем, галерники не боялись смерти. Потому что смерть тоже несла им освобождение, освобождение от жизни, превратившейся в сплошное страдание. Не боялся ее и крепкий, мускулистый испанец, налегавший на одно весло вместе с огромным негром и тощим, изможденным французом. Он уже не помнил, сколько лет терпел эти мучения. Он потерял счет часам, дням, годам – все они походили один на другой. И только смутное сознание того, что он должен восстановить справедливость: отомстить тем, кого ненавидел, и разыскать тех, кого любил – позволяло ему выжить.

С мальтийской галеры дали предупредительный выстрел из носовой пушки. Ядро со свистом пронеслось над головами корсаров, не причинив, впрочем, никому никакого вреда. Пираты дали ответный выстрел, но тоже безуспешно.

А затем корпус алжирской галеры содрогнулся от страшного толчка. Нагнавшая ее мальтийская галера нанесла таранный удар. Это был скользящий удар, направленный вдоль борта, с целью переломать весла и лишить противника способности к бегству. Толстые, массивные весла левого борта переломились, как щепки, и при этом немало беспомощных гребцов поплатилось разбитыми головами и перебитыми спинами. Вслед за этим галеры соприкоснулись бортами и накрепко были сцеплены абордажными крючьями.

Дикий вопль турок слился с боевым кличем христианских воинов. Прямые мечи скрестились с кривыми ятаганами. Корсары не собирались дешево отдавать свои жизни и награбленное добро.

Скованные гребцы могли быть лишь зрителями происходящего и разве что криками выражать свое одобрение атакующим.

Испанец молчал. Если горячее желание победы рыцарям-иоаннитам можно считать молитвой, то он молился. И Бог услышал его. Услышал впервые за долгие годы.

Галера перешла в руки госпитальеров. Когда последние очаги сопротивления корсаров были подавлены, на борт захваченного корабля поднялся капитан-победитель: седобородый рыцарь в черной, отделанной серебром кирасе и в плаще с белым мальтийским крестом на красном поле.

Испанец видел, как он, отдавая приказания, указал рукой на израненных, сгрудившихся на корме турок, очевидно, велел их связать, а затем, кивнув на гребцов, произнес, как показалось испанцу, что-то вроде:

– Спросите, нет ли среди них пленных христиан…

Слезы навернулись на глаза испанца, когда с его ног сбили оковы.

Он упал на колени на палубный настил и возблагодарил Бога и всех его святых. Он был свободен. Он прошел все круги ада и остался жив. Его ждала, во всяком случае, он на это надеялся, женщина, которую он горячо любил. И у него был враг, которому он должен был отомстить, а, значит, у него была цель в жизни. Он должен был жить. Должен был вернуться на родину, чтобы рассчитаться с долгами: выполнить свои обязательства перед дорогими ему людьми и взыскать с тех, кто задолжал ему.

Часть первая
Дьявол и еврей

В начале лета 1620 г. в городе произошло, наверно, одно из самых знаменательных событий за всю его историю – здесь был учрежден трибунал святой инквизиции. Само по себе водворение тут церковного судилища не являлось чем-то особенным; к тому времени уже во всех крупных городах Испании: Мадриде, Севилье, Барселоне, Сарагосе, Вальядолиде, Гранаде, Валенсии, Логроньо – давно существовали инквизиционные трибуналы и без устали отправляли в тюрьмы или на костры сотни, если не тысячи, еретиков и дьволопоклонников. Удивительно не само появление в городе инквизиторов, а последствия, к которым оно привело, или, что также возможно, простое совпадение по времени учреждения трибунала и возникновения странных и таинственных происшествий, о которых и много лет спустя бабушки рассказывали страшные сказки своим внукам.

Учреждение инквизиции вызвало у местных жителей самые разнообразные чувства. Городская чернь радовалась, прослышав, что в дополнение к обычным развлечениям, вроде повешения воров или публичной порки, теперь добавится новое зрелище – аутодафе, и, возможно, будут даже сожженные заживо. Все горожане, чья совесть была нечиста, пришли в ужас, потому что в те времена никто, даже самый знатный и богатый человек, не был защищен от преследований со стороны церковных властей, и попасть в застенки святого трибунала было куда проще, чем выйти оттуда. Ревностные христиане готовились обличить своих соседей, по их мнению, недостаточно ревностных. Любопытные личности, которым всегда есть дело до чужой частной жизни и чужих убеждений, тоже радовались случаю поделиться своими наблюдениями, да в придачу еще и получить часть добра осужденного, так как, по существующим законам, доносчику полагалось вознаграждение. Враги думали, как с помощью святого трибунала свести счеты друг с другом. Местный епископ, его преосвященство Хуан Карранса, привыкший к тихой и беззаботной жизни, пребывал в крайне подавленном расположении духа, вполне справедливо предполагая, что с водворением в городе трибунала его покою пришел конец.

Первым делом во всех городских церквях был зачитан указ инквизиторов, повелевающий всем добрым католикам донести на своих сограждан.

Прежде всего, указ предписывал разоблачать тайных иудеев. Узнать их можно было чрезвычайно просто. Во-первых, они отмечали еврейские праздники, во-вторых, не употребляли мяса с кровью и салом, в-третьих, по субботам одевались в свои лучшие, чистые одежды и застилали кровати чистыми простынями. Из чего, видимо, следовало заключить, что ни один истинный христианин не станет по субботам мыться и уж тем более спать на чистых простынях.

Item^[4], следовало доносить на поганых магометан, которые считают, что нет Бога, кроме Аллаха, молятся, обратясь лицом к Мекке, едят мясо по пятницам и совершают ритуальные омовения.

Item, население было обязано сообщить о последователях «лживой и вредной секты Лютера». Эти еретики полагали, что исповедоваться перед священниками не обязательно, что римские папы не имеют права раздавать индульгенции, и, подумать только! – что все многочисленное Христово воинство – монахи и монахини – совсем не нужны.

Предписывалось также доносить на прочих сектантов, богохульников, колдунов, астрологов, хиромантов, священников-совратителей, склоняющих своих духовных дочерей ко греху, а также всех тех, кто осмеливался критиковать действия святой инквизиции.

Всем виновным в вышеуказанных преступлениях следовало в двадцатидневный срок явиться в святой трибунал и покаяться, в противном случае они не могли рассчитывать на снисхождение.

Затем отцы-инквизиторы вместе с монахами-доминиканцами из здешнего монастыря, где остановились члены святого трибунала, и приспешниками инквизиции организовали торжественную процессию, и, наконец, после воскресной мессы в главном городском соборе на центральной площади – соборе св. Петра – при полном стечении народа проповедь о вреде ересей и пользе доносительства произнес сам декан инквизиторов.

Примерно через час после того как общее волнение улеглось, народ понемногу разошелся, на ступенях у входа в собор показался и сам инквизитор. Там он остановился, словно поджидая кого-то. По-видимому, он не хотел, чтобы зеваки, еще остававшиеся на городской площади, узнали его: черты его лица почти полностью скрывал низко надвинутый капюшон. Тот, кого он ждал, подошел почти тотчас же. Это был молодой человек лет двадцати, гибкий, верткий и слегка косоглазый.

– Ах, хозяин, – обратился он к инквизитору, – я слышал вашу проповедь от начала до конца. Вы превзошли самого себя. Многие женщины даже прослезились. Честное слово, даже мне самому захотелось на кого-нибудь настучать. Правда, мне известен только один человек, которого за его взгляды следовало бы упечь в тюрьму, – парень лукаво взглянул на инквизитора.

– Санчо, ты сделал все, как я просил? – перебил его монах-доминиканец^[5].

– Да, – ответил Санчо, который, по всей видимости, был слугой святого отца. – Я снял дом подальше от доминиканского монастыря, как вы и просили.

– Прекрасно. А то у меня нет ни малейшего желания делить кров ни с этим плешивым ослом Эстебаном – он надоел мне еще в Валенсии, ни с прокурором – это нечто совершенно невозможное. Он страшен, как крыса, зол, как собака, скользок, как угорь, и глух, как пень.

– Сочувствую, хозяин, – хихикнул Санчо.

Хотя инквизитор не стремился привлечь к себе внимание, его все равно узнали. Не успел он сделать и двух шагов вниз по лестнице, как вдруг перед ним на колени опустилась какая-то девушка.

– Благословите, святой отец.

Она была совсем юной. Мантилья соскользнула с ее головки на плечи, открывая вьющиеся черные волосы. Девушка смотрела на инквизитора снизу вверх широко раскрытыми от восхищения глазами.

Инквизитор привык к таким сценам. Обычно он обращал на людей, преклоняющих перед ним колени, внимания не больше, чем на назойливых мух. Он знал, что от него требовалось: возложить руку на голову девушки, произнести слова благословения и важно проследовать дальше, как человеку, исполненному святости и достоинства.

Так он и поступил. То есть, почти так. Его рука слегка дрогнула. И в то же мгновение их взгляды встретились. Но по ее ясному взгляду инквизитор понял, что она ничего не заметила. Она была слишком чиста, чтобы предположить в душе священника нечистые помыслы.

– Вот вы уже и сделались местным святым, – заметил Санчо, когда они наконец вышли на площадь.

– Никогда не мог отказать женщине, о чем бы она ни попросила, – рассеянно ответил инквизитор, глядя вслед девушке.

– Похоже, вы тут же забыли, что вам полагается быть святым, – усмехнулся Санчо.

– Зато я не забуду отрезать тебе язык!

– Пустые угрозы!

– Почему же?

– Зачем я вам без языка?

– Замолчи, наконец! – процедил сквозь зубы инквизитор, все еще не спуская глаз с удалявшейся женской фигурки.

– Она действительно очень хорошенькая, – не унимался Санчо, – но вам совсем незачем так на нее пялиться. Надеюсь, вы с ней больше никогда не встретитесь.

– Это что еще за пожелания, черт тебя побери?!

– Судите сами, что хорошего в том, если девочку еще раз сведет с вами случай? Было бы гораздо лучше, если б ей никогда не пришлось иметь дел с инквизицией.

– Пожалуй, ты прав, – задумчиво отозвался священник. – Ей действительно не стоит встречаться с неким братом Себастьяном, назначенным сюда инквизитором, но я дорого бы дал, чтобы она еще раз случайно повстречалась с доном Бартоломе де Сильвой.

– Разве это не одно и то же лицо?

– Почти, – улыбнулся инквизитор, – но чаще всего они делают вид, что незнакомы друг с другом.

– Еще бы! Им это легко удается, ведь они никогда не встречаются! – рассмеялся Санчо.

– Ты так полагаешь?

– Ну да! Когда вы в сутане – ну вылитый брат Себастьян, но стоит вам переодеться в светское платье, как от монаха и след простыл! Клянусь, сейчас вы бы не упустили девчонку, если бы были доном Бартоломе.

– Замолчи же наконец!

– Я молчу. А вы еще свое наверстаете.

– Пойдем, – сказал монах, в прошлом – благородный дон Бартоломе де Сильва, – покажи мне дом.

Он и сейчас еще временами забывал, кто же он на самом деле: отец-инквизитор или же блестящий кабальеро дон Бартоломе де Сильва, каким он был много лет назад…

* * *

По усыпанной мелким белым песком аллее монастырского сада, не торопясь, прогуливались два человека. Они шли рука об руку, как добрые старые приятели. В действительности они были едва знакомы.

Они составляли очень странную пару. Один – высокий, толстый, шагал медленно, лениво, но при этом плавно и бесшумно. Всем своим видом он напоминал раскормленного и разомлевшего на солнце кота. Его лицо с обвисшими щеками и двойным подбородком не выражало ничего, кроме тупости и сытого довольства. Большие, оттопыренные уши придавали ему еще более глупый и безобидный вид. Едва ли кто-нибудь с первого взгляда смог бы догадаться, что брат Эстебан – инквизитор только что учрежденного в городе трибунала, совсем не так прост, как кажется.

Рядом с ним семенил брат Сальвадор – прокурор инквизиции, невзрачный сутулый человечек, тощий и угловатый, как щепка. Он держался слева от собеседника и, к тому же, наклонял голову в правую сторону, потому что был совершенно глух на левое ухо. С его худого, острого, как крысиная мордочка, лица не сходило выражение настороженности и подозрительности. Необходимость внимательно вслушиваться в слова собеседника и пристально вглядываться в его черты – брат Сальвадор мог понимать речь другого человека по одним лишь движениям губ – еще усиливали это выражение. Из-под его нависших седых бровей сверкали крошечные, колючие глазки-бусинки.

Лишь в одном оба монаха походили друг на друга: у обоих на макушке были большие, круглые лысины, только у брата Эстебана вокруг плеши торчали жесткие черные космы, а у брата Сальвадора – седые волосы, серые, как пепел. И такие же серые пучки волос росли у него из ушей.

Верный своему профессиональному долгу вынюхивать все, везде и обо всех, брат Сальвадор с первого дня своего приезда не терял ни минуты и уже успел расспросить всех монахов доминиканского монастыря и остановившихся здесь служителей святого трибунала. Сейчас он старательно выуживал сведения у брата Эстебана, который, впрочем, мог сообщить ему не так уж много. А интересовал фискала другой инквизитор – брат Себастьян, с которым он еще не имел случая побеседовать с глазу на глаз.

– Вы давно с ним знакомы? – спросил прокурор. Голос у него был резкий и скрипучий.

– Да, конечно. Я несколько лет работал вместе с ним в валенсийском трибунале.

– Что? Вы его и раньше знали?

– Я же сказал, что знал! Ох, простите…

– Что он собой представляет?

– Это самый умный человек, которого я когда-либо встречал, – сказал брат Эстебан, но в голосе его прозвучало скорее сожаление, чем восхищение. По-видимому, проницательность брата Себастьяна отнюдь не приводила его в восторг.

– Сколько лет он был инквизитором в Валенсии?

– Три года.

– Что он делал до этого?

– Я его никогда не спрашивал, – растерялся брат Эстебан. – Мне кажется, ему бы не понравилось, если б я стал задавать вопросы… К тому же, мы никогда не были в приятельских отношения…

– Неужели вы не слышали о нем совсем ничего?

– Только то, что он очень быстро выдвинулся благодаря покровительству своего дяди, который входил в Верховный совет инквизиции. Но несколько лет назад его дядя скончался…

– И сейчас у него нет влиятельных покровителей в Мадриде?

– Не знаю…

– Это все, что вы можете мне сообщить?

– Увы!

– Ну так я вам расскажу, – улыбнулся прокурор, показав мелкие, хищные зубки. – Он происходит из благородной, но совершенно разорившейся семьи. В миру его имя было дон Бартоломе де Сильва. В молодости он изучал богословие в Алькала-де-Энарес^[6], этого ему, впрочем, показалось мало, он отправился в Саламанку, затем в Коимбру, был, кажется, даже в Сорбонне и, разумеется, в Риме. Не могу сказать, чем он там занимался, кроме теологии, но, во всяком случае, по возвращении в Мадрид, он получил степень лиценциата. Затем… ему пришло в голову заняться обращением язычников, и он уехал в Мексику. Видимо, особых успехов на миссионерском поприще он не достиг, по крайней мере, через два года он вновь возвратился на родину, и более его не влекло к дальним странствиям. Несколько лет он служил комиссарием инквизиции в Гранаде, затем дядя пристроил его в трибунал Валенсии. Остальное вы знаете.

– Обо мне вы располагаете столь же исчерпывающими сведениями? – поежился инквизитор.

– Разумеется, – невозмутимо ответил брат Сальвадор и продолжил свои расспросы. – А нет ли у него каких-нибудь склонностей… э-э… пристрастий… грешков?

На свете найдется немного людей, которые удержались бы от соблазна посплетничать за спиной у своих знакомых.

– Есть, – сказал брат Эстебан и, наклонившись к самому уху брата Сальвадора, прошептал. – Он бабник!

Брат Эстебан произнес эти слова и испуганно огляделся по сторонам. Впрочем, волновался он напрасно. Его не услышал даже тот, кто должен был услышать. Не поняв сути, брат Сальвадор, однако, сразу догадался: его собеседник почему-то боится брата Себастьяна.

– Что вы сказали? – переспросил он.

– Я говорю, он волочится за каждой юбкой!

– Человек слаб, – заметил прокурор.

– Вот именно! – отозвался инквизитор. – Но, заметьте, по слабости своей люди совершают больше грехов, чем по злому умыслу.

– Что вы хотите этим сказать?

– Брат Себастьян подчас проявляет слишком большую снисходительность к молоденьким еретичкам, особенно, если они хороши собой… Конечно, милосердие – это добродетель… Но в данном случае…

– Совершенно с вами согласен, – проскрипел прокурор. – Опасно проявлять снисходительность к врагам веры.

– И потому я позволю себе дать вам добрый совет, – вкрадчиво продолжал брат Эстебан. – Если ему придет в голову в очередной раз отпустить какую-нибудь смазливую девчонку за недостатком улик, требуйте допроса с пристрастием: вы знаете, признание обвиняемого – наилучшее доказательство.

– Я приму это к сведению, – кивнул прокурор и неожиданно спросил. – Вы с братом Себастьяном никогда не ссорились?

– Ну что вы! – отозвался брат Эстебан. – Я всегда считал за честь служить вместе с ним. И лишь эта его слабость немного огорчает меня.

– Я думаю, мы поможем ему преодолеть ее, – заключил прокурор.

Они остановились и посмотрели друг другу в глаза. Каждый пытался понять, что думает другой. Но в бесцветных, точно стеклянных, глазах инквизитора, казалось, не было ни единой мысли, и только злоба на весь мир горела в колючих глазках фискала.

* * *