© Карпович О., 2017

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2017

* * *

Если всё прочее сгниёт, а он останется – я ещё не исчезну из бытия; если же всё прочее останется, но не станет его, вселенная для меня обратится в нечто огромное и чужое, и я уже не буду больше её частью.

Эмили Бронте

«Грозовой перевал»

Часть I

Глава 1

Долгие годы мне снился один и тот же сон. Где бы я ни находилась, чем бы ни заканчивался мой день, ночью я переносилась в него. Он был таким живым, таким ярким и настоящим. Я отчётливо слышала все звуки, вдыхала запахи, чувствовала прикосновение лёгких травинок к ногам. И всё это было так явственно и объёмно, что, проснувшись, я долго потом не могла понять, что именно составляет моё сновидение, а что – реальность. Казалось совершенно невозможным, что то – дышащее, радостное, живое – лишь порождение подсознания, а это – плоское и неяркое, словно изображение на неисправном телевизионном экране – моя настоящая жизнь. Со временем я стала думать, что так и должно быть: та картинка потому и кажется мне такой насыщенной и притягательной, что в реальности она никогда не существовала. Я сама, сама поверила, что всё это всегда было только сном. Волшебным сном, захватившим меня однажды в момент наивысшей тоски и печали и отказавшимся затем отпускать.

Я ясно видела перед собой пологие сопки, покрытые перламутровой зеленью. Они словно тугие зелёные бархатные волны мягко вздымались, уходя куда-то к горизонту. Меж ними клубился, прячась от первых лучей пробуждающегося солнца, косматый туман. Не желал уступать и рассеиваться навстречу дню, стелился по низинам и оврагам, грозя оттуда своими белёсыми пальцами. Из-за гряды холмов показывалась рыжая макушка солнца, и вся раскинувшаяся передо мной изумрудная долина вдруг вспыхивала бриллиантовыми каплями искрящейся в лучах росы.

Я чувствовала, как мои щиколотки задевают, не сильно царапаясь, жёсткие побеги вереска. Вдыхала полной грудью ещё не прогревшийся, прохладный с ночи воздух, напоённый запахами океана, терпких целебных трав, хвои и медвяных лесных цветов. И меня охватывала сумасшедшая необъяснимая радость, желание жить, раствориться в этом бытии, любить всё на свете. Эта радость была такой естественной, такой глубокой… Я словно впервые открыла глаза и с восторгом увидела перед собой огромный и непостижимый мир.

Впереди темнела кромка леса. Я, поправив на плече сумку с учебниками, шла к нему по траве, сдерживаясь из последних сил, чтобы не пуститься бежать – так кипело во мне это желание поскорее объять необъятное.

Я углублялась в лес по тропинке, такой знакомой мне с детства, что каждое дерево, каждая кочка казались мне давними друзьями. Я, наверное, смогла бы пройти здесь с закрытыми глазами – и ни разу не оступиться. У кустов калины я привычно сворачивала влево и принималась осторожно пробираться сквозь сплетённые ветки к нужной полянке. Стоило мне поравняться с ней, как солнце, будто только того и ждав, проскальзывало между деревьев, и яркий золотой луч высвечивал лесную прогалину, разгонял свернувшийся туман, дробился в каплях росы и принимался оранжевыми пятнами подрагивать на коре старого разлапистого дуба. И в самом воздухе как будто бы вспыхивали и дрожали разноцветные блики.

Я подходила к дереву, прижимала ладонь к его ещё не прогревшемуся за день стволу, гладила, словно здороваясь со старым приятелем, а затем задирала голову и звонко кричала:

– Эй! Эй, ты здесь?

В вышине что-то шумело, и вдруг откуда-то из хитросплетения ветвей свешивалась всклокоченная голова моего единственного друга – среди людей – Гришки.

– Привет, двоечница, – задорно отзывался он. – Опять школу прогуляла?

– Как и ты, – смеялась я.

А затем бросала сумку на землю, на мягкий мох, обхватывала ствол дуба руками, цеплялась подошвой сандалии за выступающий сучок и начинала карабкаться вверх. Гришка протягивал мне руку, и я хваталась за неё, не успев даже как следует разглядеть его среди листвы, ещё толком не понимая, где он там разместился, я хваталась за его ладонь, доверяя ему, может быть, больше, чем самой себе. Уверенная, что он не даст мне сорваться и упасть.

И вот, наконец, я забиралась к нему на широкую ветку и могла как следует его рассмотреть. Во внешности его всегда было что-то бродяжье. Ловкий и гибкий, как лесной зверь, сильный, умелый, основательный, он иногда глядел на меня глазами потерявшегося ребёнка. Глазами, в которых, казалось, смешались все краски леса – нежная зелень листвы и глубокая насыщенная, – мха под ногами, золотистая охра солнечных лучей и тёмно-коричневый, как кора вот этого самого дуба, на котором мы с ним сидели. В его всклокоченных давно не стриженных волосах запутывались какие-то мелкие веточки и листья, руки вечно были исцарапаны, и, прикасаясь к его ладони, я всегда чувствовала под пальцами загрубевшую кожу. Его лицо… Удивительные «лесные» глаза, резкие скулы, прямой некрупный нос, упрямо выдающийся вперёд подбородок, белые крепкие зубы, мелькавшие в чуть озорной улыбке… Мне казалось, я знала в нём каждую чёрточку, помнила с детства, как обычно помнят, наверное, только лица родителей или братьев. В этом моём сне нам с ним обоим было по пятнадцать – Гришка за последний год сильно вытянулся, раздался в плечах, и теперь во всём его облике, несмотря на вечное мальчишество, угадывалось уже что-то мужское, сильное и надёжное. Гришка – он действительно во многом был как зверь, – приняв меня один раз, остался преданным навсегда.

Я хотела что-то сказать ему, и тут где-то позади нас, внизу, раздался переливчатый клёкот, пронзительный и протяжный, и Гришка прижал палец к моим губам.

– Слышишь? – прошептал он. – Выпь кричит. Там, в болотце. Прилетела уже, значит. Ну, скоро лето!

Я прислушалась к этим тревожным звукам, а затем, расшалившись, чмокнула его в прижатый к моим губам палец. Гришка вспыхнул мгновенно, чуть ли не до слёз, весь залился алым, до кончиков скрытых спутанной шапкой волос ушей, и буркнул куда-то себе под нос:

– Ты чего? Совсем уже…

А я, сама не зная, что это на меня нашло, просто ошалевшая от охватившей меня этим утром удивительной радости бытия, рассмеялась и щёлкнула его по носу. Он отпихнул мою руку, и мы стали бороться в вышине, опасно перевешиваясь с ветки.

В конце концов он скрутил меня, отбивающуюся и хохочущую, и притиснул спиной к старому стволу. Я мотала головой, пытаясь стряхнуть с лица длинные тяжёлые с шоколадным отливом волосы. И Гришка, продолжая удерживать меня одной рукой, высвободил другую и помог мне, отвёл упавшие на глаза пряди. Мы оказались с ним лицом к лицу, и мне вдруг показалось, что в лесу стало очень тихо. Будто бы разом умолкли шелест ветвей, пение птиц, скрип старых сучьев. И оттого отчетливо стало слышно, как колотится в груди его сердце, как он тяжело дышит, глядя расширенными зрачками прямо мне в глаза. В эту минуту, крепко стискивая друг друга, ощущая трепет дыхания, мы словно впервые почувствовали, как близки. До сих пор всё это было какой-то невинной детской возней – и вдруг неожиданно приобрело совершенно новый смысл, и мы замерли, ошеломлённые этим неизведанным ощущением.

Гришка отчаянно зажмурился, придвинулся ближе, и я почувствовала на губах его губы – обветренные, горячие, пахнущие горьковатыми лесными травами. И у меня что-то рванулось в груди и гулко застучало в ушах. И стало так жарко – я успела ещё мимолётно подумать, что это солнце, наверное, снова пробралось сквозь листву и, шутя и дразнясь, окатило нас своими лучами.

А потом где-то внизу захрустели под ногами ветки, зашелестели раздираемые нещадно кусты. Раздались голоса. Высокий и надсадный – моей школьной учительницы:

– Да здесь она где-то. Рада! Казанцева! Вечно она в лесу ошивается вместо уроков. Дикарка… Казанцева! Радочка, ау!

И ещё какой-то незнакомый, скрипучий:

– Послушайте, мне некогда… Если девочку найти не удастся, значит, придётся действовать самим, через городские службы…

И мы с Гришей, испуганные, смущённые, отпрянули друг от друга и заморгали от вспыхнувшего вокруг яркого солнечного света. В этот момент я всегда просыпалась.

Просыпалась в чужой квартире, открывала глаза и видела перед собой кусок бетонной стены с засаленными обоями. Просыпалась в гостиничном номере, вдыхая свежий и какой-то универсальный запах отельных простыней. В пентхаусе с видом на мерцающие огни никогда не спящего города. В актёрском трейлере где-нибудь в Висконсине, где голосили за стеной мои накурившиеся после тяжёлого съемочного дня коллеги. Где бы я ни была – я выныривала из этого сна, задыхаясь от боли и отчаяния, и долго потом лежала, глядя в темноту не знающими сна глазами и гадая, было ли это утро когда-нибудь в моей жизни? Или оно – всего лишь плод фантазии, несбыточная мечта о месте, где я наконец смогу остановиться и обрести дом.

* * *

Я родилась в Приморье, в небольшом посёлке неподалеку от Владивостока. Жизнь всей моей семьи была неразрывно связана с океаном. Отец служил моряком на крупном торговом судне, мать работала на нём же корабельным врачом. Родителей я в детстве видела редко – от рейса до рейса. И каждое их появление было для меня праздником. Как другие дети ждут Нового года или дня рождения, так в моей жизни точками отсчёта были дни захода родительского корабля в порт.

Отца я таким и запомнила – человек-праздник. Он был не слишком высокого роста, но весь какой-то большой, могучий. Широченная бронзовая от загара спина, перекатывающиеся под кожей тугие бугры мышц, громадные ручищи, которые легко, с удивительной для них нежностью подхватывали меня с земли и сажали на плечи. Я до сих пор помню это обрывающееся ощущение в животе – уууух. И, наверное, на всю жизнь оно стало ассоциироваться с чувством счастья, радости, какой-то спокойной уверенности, что ты – в надёжных руках. Отец смеялся раскатистым басом, хохмил, рассказывал забавные случаи из рейса, включал погромче музыку, подхватывал деловито спешившую куда-то маму и принимался кружить её в танце. Он никогда не ругал меня за двойки или детские проделки, совершённые мной в его отсутствие. Ему просто жаль было тратить время на такие пустяки, когда он так ненадолго оказывался дома. Сказать, что я обожала отца – не сказать ничего. Он был для меня идеалом человека, немного нереальным – как мои любимые киногерои, ведь видела я его так редко, что образ его от раза до раза успевал слегка поблекнуть.

Мама… Она никогда не сидела без дела, всегда была чем-то занята и меня стремилась приучить к порядку и трудолюбию. И в то же время все это у неё получалось легко, без напряжения. Она вечно хлопотала по дому и напевала себе под нос. По рассказам деда ей, старшей из детей, рано пришлось повзрослеть, помогать матери, заботиться о младших, когда сам он уходил в море. При этом ей удавалось отлично учиться в школе и даже получить по окончании золотую медаль. И в медучилище у неё тоже были одни пятерки.

Только уже будучи взрослой, разглядывая старые фотографии, я пришла к выводу, что мама была красива классической спокойной красотой. А в детстве я часами могла смотреть на то, как она двигается, – легко, будто плывёт, превращая обычные рутинные домашние дела в удивительный танец. Взмахнула руками, повела плечами, качнула головой, рассыпав по плечам тёмные с шоколадным отливом волосы. Её волосы достались и мне, только у меня в детстве они были непослушными, торчали кое-как из наспех заплетённых косичек. А у неё взметались тяжёлой волной, искрясь в солнечном свете золотыми, бронзовыми и изумрудными искорками.

Мама…

Родители были для меня чем-то необычным. И даже наша квартира во Владивостоке была не настоящим домом, а сказочным местом, куда попадаешь только изредка и с удивлением бродишь, втягивая носом знакомый, но позабытый запах, прикасаясь к вещам, которые вроде бы знаешь давно, но всё равно ощущаешь до странности новыми.

Постоянно я жила у деда, в пригородном посёлке. Дед, мамин отец, раньше был моряком, много лет прослужил боцманом, а дома главой большого шумного семейства.

И дом его в посёлке тогда был гостеприимным, добротным, ладным. Возвращаясь из рейса, он постоянно что-то чинил, приколачивал, работая весело и споро. Мама много мне рассказывала об этом, но в моём детстве всё было уже совершенно иначе. Умерла бабушка – за много лет до моего рождения, погиб в автомобильной катастрофе младший сын. Мамина сестра, тётя Инга, вышла замуж и уехала куда-то под Хабаровск. К тому же в пятьдесят пять лет, как это полагается у моряков, дед был отправлен на пенсию, и от всего этого как будто бы разом закрылся в себе, не справившись с невзгодами. Нет, он не одряхлел, не сломался, но словно стал другим человеком – замкнутым и сумрачным.

Накануне очередного рейса родители привозили меня на своей ярко-жёлтой праворульной машине и сдавали с рук на руки деду. Тот никогда не выказывал при моём появлении особой радости, не бросался с объятиями, не начинал сюсюкать. Но по мгновенно вспыхивавшим тёмно-серым его глазам на обветренном лице я сразу понимала, что он крепко мне рад. Мне и самой, несмотря на предстоящую разлуку с родителями, становилось тепло и уютно на душе. Как бы ни манил меня шумный и весёлый город, именно здесь я была дома.

Я вернулась, а значит, будут тихие вечера у печки. Дед будет читать газету и чистить мне яблоки, станет рассказывать мне о кораблях, на которых ему доводилось плавать. И о тех, на которых не доводилось, но которые он всё же видел в разных портах мира. Я любила в такие минуты забиваться в уголок дивана, накрываться старым пледом и слушать, слушать. И представлять себе, как низко гудят пароходы, входя в гавань, как перекрикиваются на смешанных гортанных наречиях моряки, как морская вода плещет в борт судна.