Глава 2

Очередной приезд богатого каравана из Хорезма принёс Нурсолтан нежданную радость. В подарок казанской ханум преподнесли кожаный сундук с книгами. Нурсолтан приказала ханским мастерам переделать одну из комнат женской половины под книгохранилище, она пока ещё не знала, что с этих первых книг начнётся её неуёмная тяга к великим рукописным творениям. Чтение увлекало ханум с необыкновенной силой, унося в мир мечтаний и грёз, в мир, где царила любовь, и двое влюблённых соединяли свои сердца, пусть даже у края могилы. Хан Халиль поддерживал её тягу к искусству. Казанский двор наполнился поэтами и певцами, сказителями и мудрецами, среди которых нередко происходили состязания, длившиеся до ночи. В богословских беседах с хафизами и мудрецами повелитель забывал о государственных обязанностях, тяготивших его. И, встречаясь с Нурсолтан, он желал беседовать лишь о поэзии и возвышенных искусствах, забывая об опасности, нависающей над его головой. Придворным поэтам хан Халиль преподносил подарки один роскошнее другого. А когда Нурсолтан попыталась пожурить его за расточительство, он с улыбкой ответил:

– Прекрасная моя ханум, я не желаю остаться в сердцах своих подданных правителем, подобным султану Махмуду Газневиду^[39].

– Что же такого сделал этот султан? – С удивлением переспросила Нурсолтан, которую всегда поражали обширные познания супруга в поэзии, истории и прочих науках.

– Присядь, Нурсолтан.

Халиль усадил жену напротив себя и передал ей роскошно оформленную книгу. На кожаной обложке, в узорах из драгоценных камней, красовалась арабская вязь.

– Шах-наме?^[40] Я читала эту книгу, её написал бессмертный Фирдоуси.

– Всё верно, любимая, и он писал «Шах-наме» двадцать пять лет. А султан Махмуд Газневид за эту вершину поэзии, которой восхищается не одно поколение мусульман, велел выдать поэту нищенскую плату. Когда Фирдоуси возмутился, султан пригрозил затоптать его боевыми слонами. «Чего же ждать от потомка раба?» – сказал тогда бедный поэт, бежавший от произвола правителя в соседнее княжество. Его слова и стихи, в которых он высмеивал невежественного султана, разлетелись среди простого народа. И народ стал смеяться над Махмудом Газневидом, прадед которого и в самом деле был рабом. В старости Фирдоуси вернулся в родной город Тус и доживал там последние свои дни в полной нищете.

– Как же так, Халиль, и никто ему не помог?

– Таковы превратности судьбы, дорогая, поэт часто не имел на ужин чёрствой лепёшки, в то время, когда все восточные страны зачитывались его поэмой, а восхищённые люди заучивали целые главы наизусть. Но однажды уже состарившийся султан Махмуд услышал прекрасные стихи, которые с упоением читал его придворный. В стихах воспевалось мужество и сила храбрых воинов. Султан спросил, кто автор этих великолепных стихов. И услышал в ответ, что это Фирдоуси, доживающий свои дни в нищете, вдали от столицы. Устыдился тогда султан, и в тот же день отправил великому поэту в награду шестьдесят тысяч золотых монет. Но, как гласит предание, когда в одни ворота города Туса входил караван, везущий награду Фирдоуси, из других ворот выносили на погребальных носилках его тело. Великий поэт так и не дождался награды при жизни.

Глаза Нурсолтан горели, как две звезды, увлажнённые искрящимися слезинками, она протянула руки к Халилю, взяла его ладонь и тихо прошептала:

– Я читала слова, которые сказал Фирдоуси о своей поэме, ты помнишь их, Халиль?

– Да, – отвечал молодой хан. – Он говорил: «Я воздвиг своей поэмой высокий замок, который не сокрушат ни ветер, ни дождь. Годы протекут над этой книгой, и всякий умный будет её читать, я не умру, я буду жить, потому что посеял семя словесное…»

– О! Я не слышала слов более мудрых, мой господин. Он был провидцем, этот великий Фирдоуси! Но как много знаете вы! – С ещё большим восхищением добавила она.

Заражаясь вместе с ним атмосферой манящей поэзии, она окуналась в мир книг, которые преподносил ей хан. И уже поговаривала о всенародном состязании казанских поэтов, которое непременно следовало подготовить к празднеству Сабантуй.

В один из последних дней зимы Шептяк-бек вошёл к правящим супругам, полный решимости прервать идиллию, царившую в созданном ими мирке.

– Повелитель, завтра необходимо созвать диван, ибо нерешённые дела переполняют вашу страну, подобно лопающемуся торсуку^[41].

Хан Халиль, занятый разглядыванием чертежей нового книгохранилища, которое он решил воздвигнуть в столице, с неохотой оторвался от этого увлекательного для него дела:

– Мы собирали диван месяц назад, уважаемый бек, и всё едва не окончилось сварой. Не хочу в очередной раз выслушивать нападки эмира Абдул-Мумина, он смущает сердца и мысли казанских карачи.

Краска бросилась в лицо старого дипломата, он с трудом сдержал резкие слова, уже рвавшиеся с его губ. Положение спасла молодая ханум. Она коснулась руки повелителя, привлекая к себе внимание, и тихим, но твёрдым голосом произнесла:

– Мой дорогой муж, мы должны прислушаться к словам уважаемого Шептяк-бека. Ещё никогда его советы не подводили нас.

Она поднялась, оправляя голубой шёлк одежд:

– Вы считаете, бек, что пора окончательно решить вопрос о замужестве Камал-ханум?

– Да, госпожа, время не терпит. От касимовского хана получено согласие на этот брак, и мы не должны медлить. Чем быстрей удалим вдовствующую ханум за пределы Казанского ханства, тем легче будет бороться с нашими внутренними врагами. Ханство подобно большому ребёнку, оно всё время требует забот и внимания, а повелитель уже несколько дней не разбирал прибывшие с гонцами бумаги. Я знаю, что в приёмной скопились бумаги, важные для государства и требующие безотлагательных решений.

– Это я виновата, уважаемый бек, – прервала возмущённый поток слов старого дипломата Нурсолтан. – Я слишком увлеклась делами, которые могут подождать, и увлекла ими своего супруга. О, простите мне это безрассудство, мой хан!

Нурсолтан опустилась на колени перед мужем. Она давно уже заметила, какое недовольство и гнев вызывают в Халиле слова Шептяк-бека. Но мудрый советник был прав. Она и сама замечала, Халиль избегает государственные дела, превращая Тронный зал в обитель поэтов и мудрецов. Он мог до хрипоты спорить о том, кто был наивеличайшим поэтом Востока, но не желал выслушать карачи Ахтям-Барына, ведающего сбором налогов в ханстве. Всё это можно было объяснить одним – страхом. Молодой хан боялся править уделом, доставшимся ему от отца, боялся сделать неправильные шаги, и оттого предпочитал не делать ничего.

– Уважаемый бек, не могли бы вы оставить нас наедине, – тихо промолвила Нурсолтан, по-прежнему не поднимая глаз на своего супруга.

Повисшая в комнате тишина говорила о том, что Халиль находится в замешательстве, и она решила удалить бека, пока из уст молодого хана не вырвались слова, в которых потом он мог раскаяться. Дверь за откланявшимся беком захлопнулась несколько громче, чем обычно, и молодая женщина невольно вздрогнула и вскинула свой взгляд.

– Халиль, всё, что говорил бек Шептяк – справедливо. Мы с вами уподобились детям, предоставленным своим играм и забавам. Разве для этого ваш отец боролся за ваше же наследие, чтобы сегодня вы уклонялись от государственных дел? Подумайте, повелитель, сколько наших врагов точат мечи своих языков, чтобы обвинить вас в неумении управлять ханством, в вашей несостоятельности. Я умоляю вас, не давайте им повода для этого, послушайтесь Шептяк-бека и сегодня же займитесь делами, которые ждут хана.

– Нурсолтан, – Халиль, как утопающий, ухватился за руки своей жены. – Я понял, что не гожусь в правители. Отец напрасно надеялся на меня! Быть может, мне стоит отказаться от трона в пользу своего брата Ибрагима.

– О нет! – Нурсолтан оттолкнула руки мужа от себя, взволнованно прошлась по комнате и прикрыла плотней дверь, боясь, что кто-нибудь услышит слова казанского правителя. – Вы не посмеете так поступить, Халиль! Трон принадлежит вам и только вам. Солтан Ибрагим подобен хищному зверю, поджидающему свою добычу. Если его допустить до власти, он может натворить немало бед, а если рядом с ним окажется и ханум Камал, то тогда… О всемогущий Аллах, спаси этот народ! Вы слышите, Халиль, вы не сделаете этого!

Нурсолтан осёклась, увидев глаза мужа, полные слёз.

– У меня слишком мало сил, Нурсолтан, – прошептал он. – Ибрагим прав, я недостоин быть правителем нашего народа. Я мечтаю пожить в покое, рядом с тобой, вместе читать строки бессмертного Хайяма, Низами…

– Я сейчас же приглашу бека Шептяка. – Нурсолтан не позволила себе кинуться к хану, чтобы утешить его подобно малому дитя. – Вспомни первые месяцы твоего правления. У тебя всё получалось, и я очень гордилась тобой! Неужели тебя так напугал эмир Абдул-Мумин? Но он силён, пока рядом с нами во дворце затаилась эта ведьма Камал-ханум. Стоит только удалить её, и мы усмирим бунтаря, поверь мне, Халиль! А пока ты не должен показывать своего страха перед ним, никто не должен видеть твоего страха, даже я, мой дорогой!

Она с облегчением заметила, как высохла влажная оболочка, покрывавшая глаза Халиля. Повелитель поднялся с широкого стула, отодвинув от себя чертежи книгохранилища.

– Мы займёмся этим немного позже, когда пройдёт заседание, – он с вопросительной осторожностью заглянул в лицо жены. – А что мне делать сейчас?

Нурсолтан мягко улыбнулась:

– Мы пойдём в вашу приёмную, светлейший хан, и разберём послания. Иногда подобные дела бывают гораздо увлекательней состязания певцов и поэтов. И я докажу вам это, мой господин.

Весна ворвалась в Казанское ханство разливом мощных рек и озёр, затопила прибрежные луга и дороги. Но люди, поднимая радостные лица к необъятной синеве небес, знали: вода скоро уйдёт, и настанет пора сева. Чёрный люд, проживавший на обширных землях ханства, томился предчувствием горячей, но счастливой для каждого земледельца, поры. Вот-вот настанет оно, долгожданное время, о котором мечталось долгими зимними вечерами. Земля, напитанная весенними водами, духмяная, жирная, раскинется перед кешелером^[42] как желанная женщина. Возьми её, вложи в её лоно семена жизни, и она щедро одарит тебя урожаем, с которым доживёт твоя семья до следующей весны, до следующего урожая.

Во дворце повелителя шли приготовления к отъезду ханум Камал в Касимов. На женской половине целый день не утихал властный голос вдовствующей госпожи, отдающей приказы своим рабыням и евнухам. Как доносили ханум Нурсолтан, изредка госпожа Камал прикладывала к глазам платок и принималась плакать, уверяя всех окружающих, что она глубоко несчастна. Но стоило ей заметить малейшие недостатки в сборах, как она сразу забывала о слезах и накидывалась с бранью на провинившихся прислужниц. Нурсолтан улыбалась, живо представляя картину, нарисованную искусными рассказчиками. И всё же Камал-ханум уезжала из Казани. Уезжала, увозя с собой беспокойство, царившее в ханстве, беспокойство, семена которого посеяла вдова хана Махмуда. Эмир Абдул-Мумин затаился в своём пригородном имении, не появлялся даже на заседаниях дивана, которые неизменно проводились теперь под покровительством хана Халиля. Шептяк-бек мог вздохнуть свободно, повелитель сумел взять себя в руки, и, как замечали карачи, неплохо справлялся с управлением ханством. Жизнь шла своим чередом, пробуждая в душах и сердцах людей необыкновенную тягу к жизни, тягу, рождённую волшебной силой весны. Кто мог знать, что несчастье уже нависло чёрным крылом над ханским домом. Смерть не удовольствовалась жертвой, старым повелителем, забранным холодной зимой, она приготовилась нанести новый жестокий удар, чтобы омрачить бесхитростную радость людей, напомнить: вы все смертны, и смерть может прийти за вами тогда, когда так хочется жить.