Не успев стать людьми, захотели стать богами.

Святой Ириней Лионский

Итак, Вилли, давай мы с тобой будем честно расплачиваться со всеми людьми, особенно с Дудочниками. И когда они избавят нас своей игрой от крыс или мышей, если мы пообещали им что-нибудь, выполним свои обещания.

Роберт Браунинг. Пестрый дудочник

Пролог

Пробирка вдребезги разбилась о кафельный пол. Марк Михайлович на секунду зажмурился и представил себе, что эта доза препарата первая и последняя. Что это – все. «Все» – значит нет и не было старинного манускрипта с путаной рецептурой на жаргоне Альберта Великого, долгих ночей и вируса, вызывающего мутацию у черных крыс, из крови которых и нужно готовить сыворотку…

Марк Михайлович открыл глаза и усталым жестом стянул с лица хирургическую маску. Ему вирус не опасен, рядом, в металлическом контейнере, лежат еще девять пробирок с точно таким же веществом. А приготовить их он может хоть тысячу, потому что здесь, в этом грязном азиатском городишке, таким вирусом заражена каждая вторая помоечная крыса, а рецепт тинктуры столь прост, что освоить его под силу любому студенту из Менделеевки. Собрав осколки и подтерев маленькую лужицу, он взял одну из пробирок и поднес к глазам. Чудесная голубоватая жидкость плескалась в ней, жирно сползая по стенкам, как хороший коньяк. Вот она, истинная Aqua Vitae ¹ древних – вожделенный Преобразователь Гильдии, метаморфинол Успенского. Вода жизни, которая без вируса превращается в воду смерти. Марк Михайлович достал с полки замысловатую коробочку и, открыв ее, аккуратно вложил в нее пробирку. Потом ловким движением повернул ее вокруг своей оси и в открывшееся новое отделение вложил другую пробирку – культуру того самого вируса. Щелкнула скрытая пружина, и флаконы с живой и мертвой водой оказались внутри. Теперь достать их, не раздавив, мог только тот, кто владел секретом, а определить, какая из пробирок должна быть употреблена первой, – только тот, кто хоть раз в жизни…

В этот момент дверь распахнулась, и последнее, что увидел Марк Михайлович, было дуло пистолета, нацеленное ему прямо в лоб. Через несколько минут мощный взрыв потряс дом, и лишь дикие крики случайных свидетелей прорезали душную пустоту тропической ночи.

И никому не было дела до огромной черной крысы, метнувшейся от пожарища в сторону старого мусульманского кладбища.

Глава 1
Как я переехал, не помню…

Хотелось пить. Жара на Гоголевском бульваре стояла невообразимая. Я развалился на лавке и разглядывал свои замечательные летние, сшитые на заказ ботиночки из тонкой и гладкой как шелк кожи. Наверное, такие ботиночки получались у фашистов из человечины – и ничуть мне не жалко этих человеков, угодивших под маховик национального романтизма белокурых бестий.

Мне сегодня вообще никаких человеков не жалко – себя в том числе. Мне жарко, и жажда справедливости, клокочущая в моей груди свирепым вулканом, смешивалась с жаждой холодной чистой воды. Целым бассейном чистой воды, таким, который ждет и не дождется меня где-то в районе Новорижского шоссе. При воспоминании о так безумно утраченном мною имуществе острое шило ненависти к негодяям, лишившим меня всего, больно кольнуло меня под сердце, и сердце мое заболело уже не в переносном, а в самом кардиологическом смысле этого слова.

– Убью, найду и убью, – пробормотал я и, воровато оглянувшись, поднял с тротуара почти свежий окурок с налетом розовой помады. Зажигалку у меня, как ни странно, не отобрали, и она – остаток былой роскоши – приятно оттягивала карманы моего английского пиджака из светлого льна. Хлопнув золотой крышечкой, я закурил. Окурок оказался ментоловым, что приятно освежило мое пересохшее от зноя и ненависти горло. Я снова прикрыл глаза, уставшие от беспощадного солнца, и предался воспоминаниям.

… Они зашли ко мне в кабинет без доклада. Куда смотрела охрана, где сгинула секретарша и почему никакой добрый гений не нашептал мне об опасности, я не знаю. Их было трое: Клото, Лахесис и Атропос ², впрочем, на этот раз они материализовались в моей судьбе несколько по‑трансвеститски: двое мужчин и одна женщина. Одного из них я знал: это был соучредитель нашей нефтяной компании, другого, возможно, где-то видел, женщина же была мне абсолютно не знакома. Я посмотрел им в глаза по очереди и, осторожно втянув носом воздух, догадался, что мой час икс настал. От них веяло хорошо знакомыми ароматами силы, богатства и неопределимой общности то ли происхождения, то ли интересов, то ли… Наверное, это и есть запах могущества. По крайней мере, большинство сильных мира сего, которых я знал или видел, обладали именно этим странным и общим запахом. Да и что тут говорить – я сам так пахну. Или пах до недавнего времени. Трудно теперь сказать: без привычного душа стройный этюд моих запахов превратился в жуткую какофонию с сильной доминантой пота и ужаса.

Спустя десять минут я наконец осознал, что меня банально подставили. Откуда взялась моя подпись на банковских документах, согласно которым я украл пять миллионов долларов, переведя их на Карибы, я никогда не узнаю. Но подпись была моя – или кто-то гениально ее воспроизвел. По крайней мере, вежливый и несколько опечаленный случившимся соучредитель Александр Яковлевич Лозинский приложил к оригиналу злосчастной бумаги результат графологической экспертизы, который гласил, что вышеозначенная подпись идентична прилагаемому образцу и с уверенностью в 98,2 % принадлежит тому же лицу, которое… в общем, мне. Стервозная тетка, благодаря ботоксу застрявшая на пороге сорокалетия, как муха в смоле, оказалась пострадавшей стороной и главным свидетелем обвинения. Помахивая наманикюренной клешней перед моим безукоризненным римским профилем и едва не задевая мою прекрасную есенинскую челку, она безапелляционно заявила, что я присвоил эту кругленькую сумму буквально у нее на глазах, а она, несчастный финдиректор, вынуждена была смолчать, так как я пригрозил ей увольнением, а ее невинным малюткам лютой гибелью.

В этот момент все происходящее наконец обрело некий смысл. Я понял, что не сошел с ума и не украл у самого себя (пардон, забыл представиться: Председатель совета директоров нефтегазового концерна «Нефть» Сергей Георгиевич Чернов) никаких миллионов. Я понял, что действительно вижу эту Антропос в первый раз, а сопровождающего ее господина Лахесис– в сотый. Меня разыграли как по нотам, потому что я или что-то узнал, или чего-то не понял.

Я изобразил удивление и, глядя в лучистые черные глаза Александра Яковлевича, так гармонирующие с нежно-голубым воротом его рубашки и темно-розовым галстуком, сказал, что вины своей не признаю, милую даму вижу в первый раз, но готов к конструктивному разговору о том, что нам всем теперь делать.

– Милый Сережа, – вздохнул Александр Яковлевич и, приподняв невесомые очки с платиновыми дужками, потер переносицу безымянным пальцем, – я верю тебе, но вынужден склониться перед фактами. Поэтому ты сейчас подпишешь дарственную на свой дом, квартиру и автомобиль – и будем считать, что мы в расчете. С сегодняшнего дня мы освобождаем тебя от занимаемой должности по твоему собственному желанию. Все учредители согласны.

В этот момент я зачем-то оглянулся и посмотрел в окно. Вечернее солнце, набухнув золотом, яростно светило мне в спину. Оцинкованные крыши старых доходных домов расстилались передо мной, а над ними опрокинутой чашкой жирно посверкивал ребристый купол Храма Христа Спасителя. Ощущение потери возникло в области солнечного сплетения и, проникнув в кровь, побежало по венам и артериям, сея панику, подобную смерти. «Как упал ты с неба, денница, сын зари! Разбился о землю, попиравший народы. А говорил в сердце своем: “Взойду на небо…”»

Я взглянул на свою руку, придерживающую жалюзи, и, заметив мелкую дрожь, усилием воли заставил себя отпустить ни в чем не повинную веревку подъемного механизма. Полоски схлопнулись как веер, золотое сияние померкло, и я обернулся к терпеливо наблюдавшим за мной людям. К моему удивлению, подлый претендент на мою должность и невесть откуда взявшийся финдиректор исчезли из моего кабинета, а Александр Яковлевич, сняв очки, теперь вертел их перед собою. Я рассмотрел старческие вены на его маленьких аккуратных ручках, которые я помнил с детства, перевел взгляд на умный лоб с высокими залысинами, в очередной раз удивился ресницам Лозинского и вновь обнаружил его сходство с кротким ликом святого Иосифа с картины Лукаса Кранаха Старшего «Святое семейство». И тут я увидел, что Александр Яковлевич действительно взволнован и очень переживает. То ли его смущала сложная роль Иуды, то ли он действительно ничего не понимал, то ли…

Александр Яковлевич наконец отложил в сторону свои очки и, посмотрев мне в глаза, промолвил:

– Сережа, Сереженька… Мне очень тяжело теперь. Факты говорят против тебя, и мне трудно сейчас что-либо сделать… Но я очень прошу тебя, в знак нашей долгой дружбы и в память твоей покойной матери, признаться мне – уверяю, это останется между нами, – зачем, все-таки ты это сделал. И еще. Если ты честно расскажешь мне о завещании своего отца, может быть, я сумею помочь тебе разобраться в сложившейся ситуации. – Произнеся это, Александр Яковлевич снова потянул к себе очки.

Я уловил флюид правдивой мольбы, исходившей от него, и окончательно перестал что-либо понимать. То, что в какой-то момент кто-то решил свои проблемы за счет меня (допустим, даже почти заменивший мне отца Александр Яковлевич), я еще мог понять. Но причем здесь моя мать и мой милый папа, которого я отродясь не видывал? Я и имя-то его узнал из собственного свидетельства о рождении, которое нарыл у маменьки в ридикюле лет осьми от роду. Да и запах! Запах невозможно подделать. Запах правды. Ведь когда человек врет, запах его меняется, как меняются давление и пульс. Мозг не любит вранья. Вранье – это сбой в картине мира. Хакерство в программе. Вмешательство в систему ценностей и координат. Поэтому врать надо умеючи, ежели правду сказать никак не получается. Но все говорило мне, что сидящий напротив меня пожилой и очень уставший человек правдив настолько, насколько вообще может быть таковым.

– Сережа, я попытаюсь растолковать… Сережа, не происходило ли с тобой чего-то странного, необъяснимого? Может быть, у тебя были такие состояния, если можно так выразиться, в момент которых ты превращался, так сказать, в м-м-м…

– Давайте начистоту, Александр Яковлевич. Вы думаете, я псих и в какой‑то момент, сбрендив, подписал эти бумаги. Или я употребляю наркотики, под воздействием которых я и… спер эти миллионы. Но я не ширяюсь и не нюхаю. И собаки у меня не лают и руины не говорят, что, может быть, свидетельствует о моей исключительности. И дедушка не сумасшедший, впрочем, ни одного своего дедушки я не знаю. Да и по ночам, насколько знаю, в оборотня не превращаюсь. И депрессии у меня не было. И в казино я не играю. У меня вообще все хорошо… было. До сегодняшнего дня. У меня никогда не было проблем! Понимаете, Александр Яковлевич? Понимаете, я спрашиваю? Никогда! – воскликнул я и сам испугался. Мы с Александром Яковлевичем уставились друг на друга и замолчали.

А ведь действительно, дожив до тридцати трех лет, я не помнил никаких проблем. Ну, таких, из-за которых обычно пьют, плачут, колются и одалживают деньги.

Я машинально забросил в угол рта сигарету и закурил. Мой собеседник молчал и крутил в руках очки. Увидев, как я курю, он непроизвольно поморщился, и во взгляде его мелькнуло что-то странное.

– И тебе нравится курить? – неожиданно спросил он тихим голосом.

Тут я сообразил, что раньше никогда не курил при нем. Ни дома, ни в офисе, нигде.

– Да не то чтобы нравится, но так, успокаивает, – я помахал сигаретой и вдруг вспомнил, что теперь я нищий.

– Так что же, Сережа, ты так и не расскажешь мне о завещании отца?

Я смотрел на белеющие в золотистых лучах солнца струйки дыма и абсолютно не понимал, о чем речь. Кому как не Александру Яковлевичу, старинному другу семьи и, скорее всего, любовнику моей матери, не знать, что никакого отца у меня нет. То есть, конечно, биологический папашка где-то обретается, но мать никогда не говорила мне о нем, впрочем, как и о других родственниках. Но сквозь плотную вату паники, облепившую мой мозг, ко мне все же пробилась мысль о том, что по некой причине все происходящее странным образом связано не с пропавшими долларами и ушедшими налево баррелями, а с неким мифическим для меня завещанием. Мать моя заживо сгорела в автокатастрофе, не оставив после себя ни записочки, про отца я не знаю ничего, не уверен даже, что отчество мое подлинное, а не сочиненное матерью в роддоме для заполнения пустой графы. Но по неведомым мне причинам группа товарищей неожиданно сбрендила, вообразив, что я обладаю завещанием папы-Билли Бонса, и скрываю от своих друзей и благодетелей по меньшей мере карту острова сокровищ, а по большей – вакцину от рака или СПИДа, уж не знаю. Короче, зажал, падла, и делиться не хочу. Ну, раз предполагается, что есть чем делиться, значит, будем торговаться.

– А что рассказывать-то? – я улыбнулся застенчивой улыбкой гомосексуалиста, подсмотренной мной на одной из вечеринок, и ласково погладил ладонью дубовый подлокотник своего любимого кресла.

– Сережа, не дури. Где бумаги – это раз. Второе – какие необычные состояния и в каких случаях ты испытываешь? – тон моего визави стал почти угрожающ, и я почувствовал волну злости и тревоги, излучаемую им.

– Не скажу, – ответил я и про себя махнул рукой. Имущества они меня уже лишили, но, раз твердо убеждены, что я знаю что-то еще, ощутимого вреда моему здоровью не нанесут. А вдруг будут пытать утюгом? Я вздрогнул и поежился. Становилось страшно.

– Сережа, ты не оставляешь мне выбора. Я не понимаю, почему ты не хочешь сознаться мне в том, что и без того нам известно. Нам нужны твоя добрая воля, твое согласие, понимаешь?

Я ровным счетом ничего не понимал, но признаваться в этом не имело смысла: все равно бы Лозинский не поверил. Поэтому я снова покачал головой.

В тот же момент Александр Яковлевич неожиданно легко перегнулся через мой стол и нажал кнопку вызова секретарши. В кабинете появились уже знакомые мне лица, только в руках у женщины был небольшой чемоданчик. Мужчина зашел мне за спину и, пока я соображал, что к чему, ловко приставил к моему виску пистолет. Наверное, пистолет, потому что самого оружия я не видел, но зато ощутил прикосновение чего-то металлического, тяжелого и прохладного к моей голове.

– Не двигайся, – процедил он, и я замер, ощущая неловкость и недоумение от абсурдности происходящего. И страх, конечно.

Александр Яковлевич не спускал с меня глаз и, как мне казалось, сам явственно чуял, что я боюсь. Я боялся не только смерти. Я боялся, потому что я окончательно перестал что-либо понимать.

Тем временем женщина раскрыла чемоданчик и извлекла из него одноразовый шприц и коробочку с ампулами. Привычным жестом вскрыв упаковку, она щелчком выбила из нее ампулу и, ловко свернув ей головку, стала медленно наполнять шприц неизвестной дрянью.

– Сережа, подумай, не заставляй нас прибегать к крайним мерам, – увещевал меж тем Александр Яковлевич.

Из какого-то безнадежного и тупого упрямства я снова мотнул головой, правда весьма осторожно, чтобы мой страж не принял этого жеста за сопротивление и случайно не нажал курок. По моему лицу градом катился пот, колени противно дрожали, а глаза визитеров не отрываясь следили за мной.

Закончив возню со шприцем, женщина подошла ко мне и принялась засучивать рукав моего пиджака. Невыносимый панический ужас сковал меня при виде шприца. С детства я боялся уколов и ненавидел их, как и вообще все, что могло причинить мне боль и нарушить целостность моей драгоценной шкуры. Наркомания была для меня абсурдом, ибо ни за какие блага мира я не мог бы пересилить отвращение ко всему, что может мне повредить. Нет, я не был трусом в собственном значении этого слова, но некий страшный, неподвластный разуму инстинкт заставлял меня отвергать все, что могло бы причинить мне вред. Я никогда не мог решиться на бессмысленный и неоправданный риск, за что мои одноклассники, а позже и однокурсники, слегка меня презирали. Я терпеть не могу экстрима в любой форме.

От женщины не исходило практически никаких парфюмерных и химических запахов. От нее пахло… Нет, не женщиной. Вернее, женщиной, но иначе, чем от других женщин. Женщины по запаху делились на разные категории: ухоженные, дорого пахнущие фемины и замученные дешевыми дезодорантами и духами тетки. Пару раз мне встречались дамы без личного запаха женской плоти, но они пугали меня своим звериным оскалом. Эта принадлежала к последним. И от нее исходил запах злобы и лекарства. Этого страшного и невыносимого лекарства. Я в ужасе дернулся, пистолет уперся мне в висок, мои пальцы вцепились в ручку кресла, а игла, легко проколов мою плоть, въехала в вену. В шприце заклубилась кровь, Атропос, как и положено мойре, нажала на поршень, и я потерял сознание.

Очнулся я утром, часов в семь. Судя по намертво затекшим суставам, я провел большую часть ночи лежа на чем-то твердом. Например, на скамейке. Я со стоном поднялся и сел.

И тут меня накрыло. Сначала нахлынула волна звуков, которая ворвалась в мой мозг и, спазмировав сосуды, растеклась по нейронам гудками, топотом, визгами тормозов, шелестом листвы, голосами, шуршанием шин, шарканьем ног и цоканьем каблуков.

Следом притекли запахи выхлопных газов, потных тел, мусорных бачков, сигаретного дыма, горелого масла, духов, кошатины и бензина.

А потом пришла боль. Страшная своим бессилием что-то изменить, вернуть и исправить. Тугая петля сдавила голову, перед глазами расплылись цветные пятна, а к горлу комом подступила рвота. Я обхватил руками лицо и упал на четвереньки, прямо на асфальт. Наверное, подобным образом протекает абстинентный синдром. Суставы выкручивало и корежило, самого меня трясло так, что зубы клацали, а внутренности сводило судорогой с такой силой, что болели даже натренированные мышцы пресса. Из желудка потоком извергалась вонючая слизь с остатками вчерашнего ланча.