Этот сон преследовал его уже несколько лет.

Жизнь словно разделилась на две половинки. День, наполненный до краев делами и заботами, и ночь – темная чаша, переполненная горьким вином. В последнее время сон стал повторяться слишком часто. Он даже начал всерьез задумываться о том, какая из этих двух половинок его жизни настоящая. Попытка ответить на этот вопрос еще ни разу не увенчалась успехом. Потому что днем, несмотря на нескончаемые дела и заботы, он все равно не мог избавиться от ощущения реальности сна. Особенно в те редкие минуты, когда оставался в своем кабинете один. В полной тишине, наедине со своими мыслями. Тогда уже ничто не могло спасти от ощущения призрачности окружающего мира. Он чувствовал себя здесь, как случайный гость. Стены, жалюзи на окнах, стол, старенький монитор с пожелтевшим экраном… Как декорации, расставленные в строгом порядке на театральной сцене. Декорации, призванные убедить не только зрителей, но и самих актеров в том, что все происходящие события – настоящие.

И даже солнце за окном – яркое, свежее весеннее солнце – казалось лишь мастерски сработанным сияющим желтым шаром, подвешенным на невидимой нити к потолку Вселенной. В существование солнца верилось почему-то меньше всего.

Телефонный звонок или стук в дверь обрывал мысленную цепочку. Он снова погружался в реальность, переставал обращать внимание на солнце и задумываться о природе его происхождения. Проблемы, которые постоянно приходилось решать, возвращали уверенность в несомненной подлинности жизни. Но только на время.

Желтый шар медленно катился по голубому полю, опускаясь к реке. Становился оранжевым, красным, багровым. Плескался в ледяных брызгах, растапливая последние хрупкие осколки весеннего льда на ожившей реке. Разливался вдоль полосы горизонта розовой сахарной глазурью и тихо таял, уже не оставляя сомнений в том, что его и не было никогда. Наступала ночь, и чернота неба, усыпанного мелкой сеткой серебряных звезд, окончательно стирала в памяти сверкающую желтизну прошедшего дня.

Граница между днем и ночью, между сном и реальностью стала теперь для него настолько зыбкой, что он уже перестал бояться заснуть. Хотя раньше, еще несколько лет назад, этот страх просто сводил его с ума.

Что ж, рано или поздно приходится мириться с тем, что изменить невозможно.

Обычно сон приходил под утро. Он словно ждал своего назначенного часа, робко притаившись на самом дне шкатулки, в которой хранятся человеческие сны. Но когда приходило его время, он вступал в свои права, как полновластный хозяин. Вмещал в себя прошлое, будущее и настоящее, заполнял собой каждую клеточку души и уже не оставлял шансов на то, чтобы можно было усомниться в его реальности.

Нет, конечно же, это не сон. Потому что снов таких – не бывает.

Слишком отчетливо в этом сне виден был каждый листок на дереве. Каждая прожилка на этом листке, и даже потоки влаги, струящиеся в этих прожилках, можно было различить сквозь прозрачно хрустальную зелень. Зеленый цвет листьев был по-весеннему новым, завораживающим. Сон, как красиво сделанный фильм, почему-то всегда начинался с этой зеленой заставки.

Вверх от теплой земли поднималось облако ни с чем не сравнимого запаха весны. Клейкие ароматы лопающихся под натиском зарождающейся жизни почек, теплое благоухание влажной, разомлевшей под теплыми лучами проснувшегося солнца земли, и еще сотни тонких, едва уловимых нот пронзительной весенней сонаты. Воспоминание об отзвуках волшебной мартовской капели витало в воздухе, аккомпанируя беззаботному и радостному чириканью городских воробьев на сером асфальте. И даже этот серый цвет казался каким-то весенним, выпадая из своей привычной, традиционной гаммы, вполне удачно вписываясь в палитру голубого, оранжевого и зеленого.

Сон начинался звуками и ароматами весны. Но это было начало. Режиссер этого сна-фильма, по всей видимости, относился к числу авангардистов. Это было интеллектуальное кино. Кино не для всех. Весна и чириканье взъерошенных пташек внезапно отодвигалось на второй план, становилось всего лишь фоном. Продолжение сна явно диссонировало с его началом.

Теперь он уже всматривался в черты лица молодого парня, который неторопливой походкой шел вдоль тротуара, щурясь от солнца. Солнце проникало и раздражало глаза даже сквозь очки. Собственно, иначе и быть не могло, ведь цвет стекол был розовым, а не классическим черным или коричневым. В то время очки с цветными стеклами были очень модными, а парню этому на вид было не больше двадцати. Именно тот возраст, когда соответствовать моде кажется исключительно важным. Спортивная сумка через плечо, широкие льняные брюки и ярко-оранжевая футболка навыпуск – ни капли солидности, присущей мужчине более зрелого возраста. Волосы до плеч собраны сзади резинкой, одна самовольная прядь, оказавшаяся на свободе, пляшет под звуки весеннего ветра, изредка падая на лицо и закрывая обзор. Парень сдувает ее, чтобы не мешала, выдвигая слегка вперед нижнюю челюсть или заправляя за ухо пальцами. Ветер снова подхватывает ее, ненадолго позволяя снова сосредоточиться на музыке.

Он поправляет наушники в ушах, окидывает взглядом розовые улицы и идет дальше, тихонько подпевая Борису Гребенщикову.

«Десять стрел на десяти ветрах. Лук, сплетенный из ветвей и трав…»

Кажется, этот парень ему знаком. И розовые очки, и наушники в ушах, и сутулость плеч, характерная для многих людей высокого роста, и походка, и движения рук при ходьбе. Но самое главное – музыка. Эту музыку он точно где-то слышал раньше.

Парень снимает очки, и глаза у него оказываются тоже знакомыми – серыми и глубокими, взгляд немного девичий, растерянный какой-то. Наверное, раньше они встречались. Только вот где? Во сне почему-то он так ни разу и не смог этого вспомнить.

«Он придет издалека, меч дождя в его руках… Белый волк ведет его сквозь лес, белый гриф следит за ним с небес…»

Голос в наушниках потрескивает, низкие частоты явно преобладают, перенасыщая композицию «бухающими» звуками, искажая мелодичность басов. Он тоскливо вздыхает, сожалея о том, что так нескоро сможет оказаться дома, включить музыкальный центр и насладиться качественным звуком. Четыре пары в институте закончатся около трех. Потом еще целый час добираться до дома.

До недавних пор музыка была главным в его жизни. Но чего-то не хватало, и только потом, когда появилась Лиля, все встало на свои места. Теперь они слушают музыку вдвоем. А больше в жизни, кажется, ничего и не нужно.

Внезапно он останавливается посреди дороги. Неподалеку, возле входа в городской парк, он видит толпу детей. Все дети маленькие, а вокруг них, пытаясь собрать в кучу и разделить по парам, суетятся озабоченные воспитательницы. Он останавливается просто потому, что эта песня Гребенщикова была на кассете последней, и теперь нужно открыть крышку плеера, чтобы перевернуть кассету. Поменять сторону «А» на сторону «Б». В то время ведь еще не было СИ-ДИ плееров, а «эм-пэ три» вообще, кажется, не придумали.

Крышка плеера выпрыгивает наверх. Кончиками пальцев он приподнимает кассету и аккуратно переворачивает ее на другую сторону. Закрывает крышку, нажимает на кнопку «play». Тихое потрескивание пустой магнитофонной ленты сменяется звуками скрипки. Он делает шаг вперед и вдруг замечает, как от толпы детей отделяется фигурка маленького мальчишки.

Этот мальчишка, раскинув руки, бежит ему навстречу и что-то кричит. В наушниках уже зазвучала бас-гитара, уже пошел мелодичный речитатив знакомого голоса, поэтому он не смог различить ни слова. Но все же остановился, изумленный странным порывом чувств этого незнакомого ребенка.

На вид мальчишке было не больше трех лет. Впрочем, тогда он совсем не разбирался в этом – ему могло быть и два, и четыре. Симметричные ссадины на обеих коленках, выступающие ключицы и пятна зеленки на худых плечах делали ребенка одновременно и забавным, и немного несчастным.

Не слишком большое расстояние их разделяло. Парень еще не успел сообразить, что к чему, а прыткий мальчишка уже подлетел к нему, подпрыгнул и совершенно неожиданно повис у него на шее. Как это получилось, неизвестно – видимо, повинуясь какому-то внутреннему сигналу, он все же наклонился слегка, иначе бы не получилось у пацана так лихо запрыгнуть на шею почти двухметровому дядьке. Мальчишка обхватил его крепко, так, что даже дышать трудно стало. Потянув за провод, он освободился от наушников и услышал вдруг совершеннейшую нелепость:

– Папа! Папочка!

Слегка смутившись от подобных обвинений в свой адрес, он попытался отодрать мальчишку от себя. Чтобы хоть посмотреть на него – в самом деле, мало ли приключений в ранней юности было! Но тот вцепился, как перепуганный котенок, почти намертво, и все продолжал твердить, теперь уже шепотом, в самое ухо:

– Папочка, папочка…

Папочка – и все тут. Он попытался взять себя в руки, успокоиться:

– Эй, ребенок, ты ведь так задушишь меня. Ну, отпусти, я же никуда не убегу от тебя, слышишь?

«И вообще, давай разберемся, – продолжил он уже мысленно. – Тебе сколько лет? Три? Четыре? А мне двадцать! Подумай сам, это же невозможно. Ребенка же еще девять месяцев вынашивать надо. Соответственно… Соответственно, быть такого не может. Однозначно – не может! Даже если тебе не четыре, а три. Я-то знаю…»

Но вслух ничего такого не сказал. Только добавил, тихо и даже ласково:

– Ну, ребенок, будь человеком. Отпусти меня, пожалуйста. Мне же больно.

К ним уже бежала, колыхаясь, полнотелая дама-воспитательница. Издалека было заметно, что лицо ее перекосилось гримасой злобы. Он вдруг понял, что сейчас тетка станет орать на непослушного своего воспитанника, который ведет себя столь неподобающим образом. Отбился от «стада», пугает прохожих… И правда ведь, заслужил хорошего пинка этот ребенок.

Только почему-то стало жалко его. Повинуясь внезапно нахлынувшему чувству, он вдруг прижал его к себе, сомкнул руки вокруг худой спины, почувствовав каждый хрупкий позвонок и мягкие, едва прикрытые кожей, ребра. И снова вырвалось, само собой:

– Что ж ты такой худой, а? Не кормит тебя, что ли, мама твоя?

А тот снова прошептал в ответ:

– Папочка…

Словно заевшая пластинка.

Парень вздохнул, как будто примирившись с фактом существования в своей жизни сына. Может, и правда, дети появляются именно таким образом, а вся физиология, которую они в школе еще изучали – просто выдумка ученых? Просто падают откуда-то с неба, повиснув у тебя на шее – и все, ты уже отец. Кто знает… Вот еще минуту назад не было у него сына, а теперь вдруг – бац, появился. Что ж, пусть… Все же это не навсегда, на время. Вот сейчас подлетит к ним разъяренная тетка, надает ребенку по попе, чтоб неповадно было к прохожим приставать, и утащит его с собой на крепком поводке. А он пойдет себе своей дорогой – в институт, на занятие по методике преподавания литературы. И правда, если уж ребенку так хочется, пусть называет его папочкой. Мало ли, у кого какие заскоки в детском возрасте случаются. А то, что музыку пришлось оборвать, так это не страшно, все равно ведь качество звука не давало насладиться в полной мере… Нет, наверное, напрасно эта тетка так разозлилась. Все-таки ребенок, скидки на детский возраст быть должны.

– Ах ты, дрянь! – завизжала она тонким, абсолютно не соответствующим ее комплекции, голосом. – Дрянь какая, а? Я же сказала – строимся по парам и идем… Господи, боже мой, дай мне силы с этими ублюдками…

– Вы, мадам, господа бога-то сюда не приплетайте, – опешил парень от такого кощунственного соседства в ее фразе двух несопоставимых вещей. – Для него, для господа бога, понятия «ублюдок» как такового, не существует…

Она даже и не услышала, что он там говорит. Или сделала вид, что не услышала. По крайней мере, все это не имело для тетки абсолютно никакого значения.

Она вцепилась ребенку в плечи и потянула его на себя:

– Иди сюда, я сказала!

Ребенок проявил неожиданную покорность. Словно этот истеричный визгливый голос имел над ним какую-то тайную власть. Как волшебная флейта из сказки заставляла смеяться или плакать тех, кто совершенно этого не хотел.

Почему-то вспомнилась эта детская сказка. Хотя столько лет прошло уже с тех пор, когда он сказки читал. Но сравнение показалось все же неудачным. Нет, никак не походил этот истошный вопль на мелодию флейты. Скорее на пожарную сирену.

– Вот так-то! – она размахнулась и со всей силы залепила ребенку по заднице. Потом подняла глаза, хлопнула густо накрашенными, редкими и какими-то деревянными, ресницами, и изобразила на лице подобие извиняющейся улыбки:

– Простите, молодой человек, пожалуйста. Они у нас все такие дикие, что с них взять. А этот – так особенно. Ему вчера одна добренькая тетя-воспитательница сказала, что скоро за ним папа придет и заберет его. Вот он теперь и кидается на прохожих… Ну разве можно такие вещи детям говорить? Родные родители от них отказались, а чужим они разве нужны?

– Так вы, значит… – теперь до него дошло, в чем дело.

– Да-да, – оборвала она его и, повернувшись к мальчишке, строго сказала: – Чтобы больше такого не было, понял? Этот дядя к тебе не имеет никакого отношения, он не твой папа. Твой папа тебя бросил, он от тебя отказался, и никого, кроме воспитателей, у тебя нет. Так что ты должен нас слушаться…

Глаза мальчишки потухли, словно налетевший порыв ветра загасил едва тлеющий огонек костра. Ужасно жалко стало его, и слишком жестокими показались слова тетки-воспитательницы. Несмотря на то, что она, наверное, правду говорила. Ресницы у ребенка дрогнули, он опустил глаза и принялся хныкать.

– Замолчи сейчас же, – приказала ему воспитательница. – Заткнись!

– Да что вы такое себе позволяете? – возмутился парень и даже протянул руку к ребенку. Захотелось погладить его по голове, вытереть слезы. А что еще он мог сделать для него?

Но тетка, словно предугадав его намерения, торопливо забормотала:

– Не нужно, молодой человек. Не нужно его успокаивать. Вот вы сейчас его по головке погладите и пойдете своей дорогой. А он потом целый месяц тосковать будет и спрашивать, когда к нему тот добрый дядя придет. И интересоваться – может быть, он и в самом деле его папа? И что я ему отвечу?

Парень промолчал, а тетка, выдержав надлежащую паузу, завершила свою речь:

– В том-то и дело, что ответить ему будет нечего. Ох уж, эта ваша доброта, эта жалость на расстоянии… Все вокруг такие добренькие! Только как до дела доходит, каждый тысячу причин найдет, чтобы откреститься… Пойдем! – она дернула мальчишку за руку, и тот послушно засеменил вслед за ней, безуспешно пытаясь подстроиться под ритм широких и быстрых шагов.

Парень стоял, молча глядя им вслед, и нервно теребил пальцами провод от наушников. Отойдя на несколько шагов, мальчишка вдруг обернулся и посмотрел на него.

– Эй, ребенок… – начал было он, только не знал, что нужно сказать дальше. Просто попрощаться было бы глупо. – Ребенок, скажи… Зовут-то тебя как?

– Пашка, – всхлипнув, тихо ответил тот, и отвернулся.

– Ну, прощай значит, Пашка…

Через минуту он уже смешался с толпой детей, и вскоре все они скрылись за воротами парка. Гомон детских голосов и окрики воспитателей стихли, растворившись в уличном шуме. Словно и не было ничего.

А парень так и стоял, безуспешно пытаясь справиться со странным, незнакомым ему прежде чувством беспомощности перед неотвратимой жестокостью окружающего мира.

Несмотря на то, что ему отчаянно хотелось проснуться, сон все продолжался. Правда, теперь, во второй своей части, он был уже лишен той целостности и последовательности в отражении событий.

В этом сне он всегда видел Лилю. Ее синие глаза и пшеничные волосы, струящиеся у него между пальцев. Он так любил перебирать эти волосы, подносить густые пряди к лицу и вдыхать их запах. Запах диких луговых трав и цветов. Он часто говорил ей о том, что волосы ее пахнут цветами, а она, смеявшись, отвечала, что это просто шампунь. И даже иногда показывала ему бледно-зеленый пузырек, водила тонким пальцем по написанным строчкам, сквозь смех повторяя: «Экстракт ромашки… экстракт шалфея… масло чайного дерева…» А под конец добавляла совершенно непонятное, диковинное какое-то слово «октопирокос». Ему нравился ее смех. Взгляд послушно скользил по строчкам, выискивая на этикетке всю «прозу жизни»: «восстанавливает жизнеспособность волосяных фолликулов, стимулирует микроциркуляцию…»

Но для него это было не важно. Он-то знал, что шампунь здесь ни при чем. Что эти волосы цвета пшеницы сами по себе пахнут дикими цветами и травами, и загадочный «октопирокос» не имеет к этому аромату никакого отношения.

Даже теперь, спустя столько лет, во сне он чувствовал этот волшебный запах. Но теперь он казался предвестием беды, и глупое сердце сжималось в тоскливом предчувствии. Глупое сердце. Ведь сколько раз он уже видел этот сон? Сто, а может быть, тысячу? Пора бы уже привыкнуть к тому, что «хэппи энда» не будет в этой истории. Все закончится так, что хуже не бывает… Пора привыкнуть и перестать выскакивать из груди, протестуя против давно утвержденного, неизменного сценария. Так нет ведь…

Он видел Лилю, слышал ее смех, вдыхал запах ее волос. Чаще всего в своем сне он видел ее у воды, в парке. Солнце купалось в мутной голубизне пруда, бликуя золотыми пятнами. Играло с Лилькиными волосами, делая их совсем золотыми. «Если б я умел это, я нарисовал бы тебя там, где зеленые деревья и золото на голубом…»

Рядом с ней, непременно держа за руку, стоял тот самый парень. В ярко-оранжевой футболке навыпуск, со спортивной сумкой через плечо и очках с розовыми стеклами. Широкие джинсы, в одном ухе – наушник, а другой наушник у Лильки. Они всегда слушали одну музыку на двоих, часто ходили по улицам «на поводке», вызывая по-доброму завистливые взгляды у пожилых людей и насмешливые – у молодежи. Но насмешки не задевали. Потому что для них было важно слушать одну музыку на двоих.

Потом музыка обрывалась. «Я думаю, – слышал он Лилькин голос, – что нам нужно пойти познакомиться с этим Пашкой. Если он тебе так понравился…» «Да не то что понравился, – смущенно бормотал в ответ парень в оранжевой футболке. – Просто жалко его стало… Прикольный ребенок, знаешь…»

У Лильки было доброе сердце. Оно готово было вместить в себя весь мир, прийти на помощь каждому, кому только эта помощь только требуется. Абсолютно безвозмездно…

«Да-да, – соглашалась Лилька. – Но я же вижу, ты целыми днями только об этом и думаешь. Только ведь я не против, нужно просто узнать, как это все оформляется…» «Что – оформляется?!» «Ну, усыновление… Так, кажется, это называется? Мы могли бы усыновить этого ребенка. Только для этого, я думаю, нам сперва нужно будет пожениться… – сосредоточенно и всерьез рассуждала она. – Ой, я, кажется, тебе предложение сделала… Ну, думаю, ты мне не откажешь?» «Чокнутая, – он отворачивался, почти обидевшись. – Разве так бывает? Это же не котенок и не щенок. Ребенок, все-таки…» «Тем более, – ничуть не смутившись, отвечала она. – Ты уходишь от ответа на мой вопрос…» «На какой вопрос?» «Кажется, я только что сделала тебе предложение…»

Он окунался в запах ее волос, и все становилось на свои места. Черт возьми, я усыновлю столько детей, сколько ты пожелаешь. Я сделаю все, чтобы только ты была рядом. И этот мальчишка – он не плохой, в самом деле, нормальный ребенок. Жалко его, конечно. И как ты могла подумать, что я не приму твое предложение…

Все эти мысли вихрем кружились в голове. «Он вырастет, и мы вместе будем слушать музыку». Лилька смеялась в ответ: «Таких наушников не бывает. Где ты видел человека с тремя ушами?» «А мы сами сконструируем наушники. И будем ходить на поводке втроем – я, ты и ребенок этот…» «Ты все время его ребенком называешь. У него ведь имя есть, Пашка…»