Предисловие

Дорогой читатель! Думаю, у этой книги много читателей, но я пишу тебе.

Это книга, хоть и написана в жанре фолк-хоррора, то есть мистической фэнтези, не совсем сказка. Даже совсем не сказка, скажу прямо.

Она про Урал. Край сам по себе волшебный, где лучший реалист – Бажов.

Она в значительной мере про геологов, волшебников своей науки. И совершенно точна и реалистична в отношении спелеологии, карстологии и геологии. Насколько это возможно в художественной книге.

И в то же время она про то, что наш мир по-северному многослоен, что мы обитаем в суровом мидгарде, под которым в недрах хельхейма спят чудовища и сокровища и древние боги манси. Но над нами – асгард, где живет любовь, дарящая нам всем надежду на лучшее.

Она про людей, про чудовищ и ангелов внутри нас.

И про Урал.

Юрий Долотов, геолог и спелеолог, РСС

Глава 1. Цвет «Малахит»

1.

Со Снегурочкой что-то было не так. С виду правильная, шубка-кокошник, и сама девчонка красивая, длинноногая, и голос звонкий – на весь зал, музыку перекрывает, и вот познакомиться бы…

– А, это одноклассница теперь твоя, Богодай, из одиннадцатого «А», –директриса заметила, на кого он смотрит. – Хорошая девочка. И класс хороший. Елку к завтрашнему празднику репетируют, молодцы, – она посмотрела на маму: – Теперь после каникул жду документы, – керамическая улыбка и ему тоже: – Если хочешь, иди в зал к ребятам, познакомишься.

– Спасибо, но еще столько дел, – мама все нервничала.

Что ей сказать, чтоб наконец успокоилась? По большому счету Мур ведь на нее не злился.

– Нам к нотариусу, мы…

Снегурочка выпорхнула из дверей актового зала и едва не влепилась в директрису:

– Ой, а нам бы еще один микрофон, а то…

Глаза зеленущие, как весна. Воздух вдруг стал не нужен, и Мур перестал дышать. А, так вот в чем дело: узоры у нее на шубе-то тоже зеленые. И на кокошнике – зеленые. Цвет для Снегурочек совсем неподходящий. И косы нет, темные волосы распущенные, если погладить –шелковые, наверно… Какая ж она, эта одноклассница Богодай… Взять эту зеленоглазую себе и ото всех спрятать.

Богодай вся сверкнула, как изумруд, и снова уставилась на директрису:

– Я у завуча спрошу, можно?

Директриса милостиво кивнула:

– Спроси. Найдут тебе микрофоны. Да, вот новенький в ваш класс, знакомьтесь, – и вновь обратила внимание на маму: – Давайте провожу вас. Вы же понимаете, ситуация нестандартная, и…

От Богодай пахло яблоками. Стоять бы, дышать ею и любоваться. Мур спросил:

– Как тебя зовут, Снегурочка?

– Какая Снегурочка, – засмеялась она. – Не видно, что ли? Не узнал? Я – Хозяйка Медной Горы! Каждый новый год, с садика еще, всегда я – Хозяйка!

Что-то совсем из детства, зеленое и каменное, замелькало в голове. Но неясно:

– Я не в теме. В Петербурге на елках все больше Снегурочки, а не хозяйки. Расскажешь завтра? Во сколько приходить?

– Откуда-откуда ты? – обомлела девчонка. – Ты что тут – к нам? Что, так бывает, что ли? С ума сойти! Оттуда! Зачем?!

– Семейные обстоятельства, – не вываливать же на нее самосвал всех этих его сложностей. Да и вообще – не вываливать. Ни на кого. – Доучусь тут. С тобой. Слушай, я ляпнул, не подумав, – заторопился он. – Давай утаим это дело, а то чего объяснять всем.

– Культурную столицу тебе не простят, – нахмурилась девчонка. И тут же засмеялась: – Ладно, договорились, но, чур, мне ты правду расскажешь, чего вдруг тебя сюда занесло. Давай, завтра приходи, поможешь. И если что, ты теперь – мой парень, понял?

– Какая скорость, – восхитился он.

– А что, есть возражения? В Петербурге плачет чье-то верное сердце?

– Какие могут быть возражения под взглядом таких глаз!

– Цвет «малахит», – загадочно усмехнулась девчонка. – До завтра, да? Смотри ж, ты обещал!

– Ты тоже!

Снаружи снега, крыши, деревья стали синие, пахло тоже яблоками – разве зима может так пахнуть! Как Богодай совсем. Странная какая фамилия. Что, эта изумрудная одноклассница так и будет мерещиться? А чего ж. Красивее ведь всех девчонок, что он видел. Пусть мерещится. Только она-то что в нем увидела? Он ведь простой. Разве что парня из Петербурга? Хотя что ей до этого? Какая корысть?

Снег. Сыпало сверху, мело по белым дорожкам; в громадах строящихся домов напротив школы сверкали синие огни сварки. Какой же синий этот город. Весь день казалось, что они сошли с поезда по ошибке, что реальная жизнь осталась далеко за бесконечно громыхающим мостом над белой в синих торосах Камой, на том берегу – а тут что-то совсем другое, колдовское, как сам этот морозный город. Мимо прохромала странная, как из прошлого века, в черном, длинном до земли, старуха – она зачем-то несла старую, в облезающей краске, деревянную лыжу – одну. Может, тут в самом деле ведьмы водятся? Следом промчались мелкие пацаны с клюшками наперевес и коньками за спиной.

– Тут раньше в каждом дворе хоккейные коробки были, – сказала мама. – Ну что, родной, не передумал? Школа-то так себе.

– Школа как школа, – он оглянулся на композицию из двух слепленных трамвайчиком зданий, двухэтажного старинного и громадного советского. – Странно как-то, разве так строят? Да какая теперь уже разница. Полгода всей этой школы, и все. Не волнуйся. По-моему, мы все правильно сделали.

– Не уверена. Ну, твой дед, тебе и решать. Наследство.

– Хибарка под снос, – отмахнулся он. – Просто интересно стало. И… Да, я деда пожалел. Он так захотел, чтоб я остался, что сразу это смешное наследство и предложил. Ему одиноко.

– Добрый ты, Мурашка. А наследство не такое уж смешное. Не в хибарке дело, а в том, что под ней. Смотри, это ж практически центр, тут земля уж поди диких денег стоит.

– Так ты потому не против, чтоб я остался?

– И потому тоже. Я… Мне кажется, ты тут… Счастливее будешь. Я ж тоже вижу, как у Петра Петровича глаза светятся. Но… Сложный он человек, скрытный. Вот ты веришь, что он не может позвонить твоему отцу?

– Экспедиция же, – Мур пожал плечами.

– Зимой? – Мама поежилась. – Тут вон стужа, а на Северном-то Урале… Все вышки связи перемерзли, что ли?

Мур и сам понимал, что зимой геологи не выезжают. Ищи там ископаемые-то под снегом и льдом, как олень ягель, ага, в мороз. И тут-то вон какая доисторическая холодина. В общем, отца в городе нет, документы не подписать, значит, никакой заграницы. Хотя Мур и раньше там не бывал, в каникулы хватало дачи. «Обойдетесь», – говорил отчим и улетал в Европу «по работе», а они втроем и мама оставались на шести сотках кормить комаров и поливать редиску. Редиска была невкусная, едкая.

Хоть отчим и в самом деле, наверно, крутой специалист, им с мамой, наверно, сложновато было растить их троих. Какой уж тут туризм. Сколько он помнил, мама всегда была грустная, экономила денежки. И сейчас: смотрит на все вокруг без улыбки, вроде бы даже с испугом. Когда ждали автобус на остановке, мама добавила тихонько:

– Не очень я деду верю. Скрывает он что-то. Ну, как это так, что он не знал о тебе? Может, и на меня в обиде, что тебя увезла, да и вообще утаила. А тебе он потом ту правду, которая ему правдой кажется, раскроет, родному-то внуку, – она вздохнула. – Кто еще обижаться-то должен.

Подкатил красный автобус с медведем, нарисованным на боку. Внутри народ предновогодний, и кто-то елку на задней площадке везет. И опять эта черная ведьма с лыжей, стоит посреди автобуса, всем мешает. Во рту у нее что-то светится? Да нет, показалось. Окна заиндевели. Мама вдруг, как девчонка, подышала на стекло двери, долго смотрела в дырочку. Через пару остановок они сошли, и мама сказала:

– Ой, а Разгуляй-то вон сносят.

– Что сносят?

– А казалось, он будет всегда… Вот, райончик у дамбы, весь левый край у лога. Город триста лет назад отсюда начинался.

Мур узнал горстку белых крыш черных домишек, сбившихся на пятачке между современными громадинами и обрывом в лог. Тут живет дед.

– Домишки маленькие, ветхие. Видишь, как новая-то застройка прет, город не узнать. Жить-то людям нечем, только стройкой. Заводы оборонные давно уж позаброшены. Так что и тут все застроят. Как Петра Петровича домик-то уцелел? Чудо, а то б не нашли никого. И что он не уехал отсюда за столько лет, не пойму? Ждал, наверно, когда эта земля под хибарками золотая станет, наверно, – мама все смотрела и смотрела по сторонам. – А за логом уж Мотовилиха… Все равно не жалею, что уехала. Не вернусь сюда больше. Места, где плохо пришлось, потом никак не полюбишь.

– «Плохо пришлось»?

– Дело прошлое. Надеюсь, тебя-то Урал не сожрет. Меня вон не успел, поперхнулся. И ты насовсем не оставайся. Смотри, в пять нотариат, пока еще можешь передумать, а потом – все.

– Мам, не передумаю я. У вас там дело долгое, пока устроитесь еще, пока близнецов там в школу, пока финский учить. Еврики не лишние, чтоб на меня еще тратить, на такого лося. Во-вторых, тут интересно, как в параллельном мире. Все другое. Странный город.

– Ты не представляешь, насколько, – усмехнулась мама. Она тоже знала, что без него ей будет легче. Во всех смыслах. – Ладно, твоя жизнь, сам решай, что с ней делать. Большой уже. Может, так оно и к лучшему, себя узнаешь, повзрослеешь. Деньги буду присылать. Я тебе что могла – предложила, но… Сынок, серьезно, как только что – уезжай домой.

– Что «что»?

– Если б я знала! Мало ли!

Она все нервничала. Как будто боялась этого города. А еще боялась, что Мур ее осудит. Потом он жалел, что не догадался в этот момент остановить ее и обнять. Он бы тоже на ее месте нервничал. Всю его жизнь она скрывала, что отец, оказывается, не умер. Зачем? Что, Мур бросил бы ее за малейшую обиду и помчался к папочке? Что у них там стряслось? Может – он сам и стрясся? Мало ли. И дальше бы скрывала, и он бы принимал все как данность, нет отца и нет, обычное дело, вон у половины одноклассников отцов днем с огнем не найдешь. Жизнь как жизнь.

Но осенью про отчима вдруг вспомнила та финская фирма, с которой он работал раньше, когда его предприятие проектировало и строило для финнов горнопроходческое оборудование, и предложила крутую работу на самом севере Финляндии, и можно взять с собой семью – кто ж откажется. Мама занервничала. Потому что городок этот в Лапландии, где рудники, и нужно, чтоб это самое оборудование работало, уже за Полярным кругом. Надо паковать чемоданы – а Мур неожиданно стал семье проблемой. Мама занервничала еще больше. Муру еще не исполнилось восемнадцати, и требовалось разрешение на выезд от родного отца. И мама созналась, что не то что никакого свидетельства о смерти нет, но и вообще отец живет своей жизнью на Урале, и, видимо, за разрешением придется туда ехать, искать его, а то не дозвониться. Вот и приехали. И, хоть разрешения не добыть, поскольку отец в экспедиции, Мур верил, что, похоже, приехали не зря – в каком-то еще более важном смысле. Здесь-то он не лишний, здесь вон у него – родной дед, настоящий, и отец где-то, можно будет с ним потом как-то встретиться. И больше не быть безотцовщиной. И пасынком отчиму не быть. А быть… Кем? Собой? А он сам – кто? Ну, в общем, никто.

Как же вести себя при встрече с отцом? Стрясется же когда-нибудь эта встреча. Все эти дни и дома, как решили ехать, и в поезде, провожая глазами черно-белые, будто простым карандашом нарисованные ландшафты за вагонными окнами, Мур чувствовал себя как в безвоздушном пространстве: зачем ему отец? Считаться теперь с ним. Ладно он сам – пацан, который ничего не знал, но отец-то что – плевать ему было, что есть сын, что нет?

Временами шел снег и стирал страну снаружи «Демидовского экспресса» окончательно. В снежном стекле отражались стаканы с темно-кирпичным чаем и ярко-желтыми кружками лимона, сверкали ложки и подстаканники с вензелем «РЖД» – мама все пила чай, хрустела ванильными железнодорожными сухариками, наверно, чтоб не нервничать.

И с мамой – как ей теперь верить? Почему она скрывала? Он так и не решился спросить. Боялся, что для мамы этот повод приехать за документами – что-то вроде мести отцу, мол, посмотри, я все смогла сама, сын взрослый, смотри-смотри, мерзавец, сколько ты упустил. Мама умная, конечно, да только весь ее ум замешан на эмоциях. Не разобраться. Нет уж, пусть они, взрослые люди, живут как знают, а он тоже будет сам по себе.

И вообще Мур сомневался, что понравился бы отцу. Тот – геолог-экспедиционник, такие ценят сыновей крутых, у которых руки откуда надо растут, а Мур что: худой, тупой, ниже всех парней в классе, и кем быть – до сих пор не знает. Мама хочет, чтоб юристом. Отчиму – плевать, главное, чтоб на шее не сидел.

В Лапландию-то захотелось, когда отчим влез на пьедестал с этим карьерным достижением и завел лекцию, как надо ценить возможности, что он им всем теперь предоставляет, потому что крутой специалист, незаменимый, что его даже в такие трудные времена вот пригласили. Наверно, поучиться где-то в Турку да хоть и в Лапландии – идея крутая, другая жизнь, Европа и все такое, даже отчима можно бы и потерпеть. Построить себе какую-то совсем другую жизнь.

Но Урал – это тоже другая жизнь. И возможности. Самый край Европы, за горами – уже Азия. И город этот, на холмах, прорезанных логами, на берегу широченной реки, за которой синий океан тайги, правда странный. Как будто на голограмму современного многоэтажного города с бесшумными сверкающими трамваями и красными автобусами наложили другую, старинного купеческого городка с нарядными игрушечными особняками. Колдовство какое-то. Эти старинные домики среди теснин многоэтажек, заваленные снегом чуть ли не под самые крыши, со столбами белого дыма над трубами – серьезно, там печки топят! – казались декорациями к фильму про царскую Россию. У деда почти такой же, врос в грунт, как кусок уральской геологии, кирпичным первым этажом. А второй – из бревен, почерневших лет за двести-триста. Мур таких домов и не видел никогда. Наследство, ага. И двор еще, и… Неужели в домике этом правда можно пожить?

А дед-то добрый. Он обрадовался Муру. Может, ему не важно, какой Мур, тощий или мощный? Главное, что внук.

– Давай за дедом и к нотариусу скорей. Потом я в гостиницу, – сказала мама, не отрываясь от экрана телефона. – Ты со мной или у деда уже останешься?

– Я хочу с ним поговорить.

– Ох, передумал бы он… Ну зачем тебе это все? Пожил бы до лета один, – опять завела мама волшебную сказку, которая с сегодняшнего дня уже не имела значения. А мама все в нее верила: – Подучил бы английский, приехал бы к нам, поступил бы в университет в Хельсинки или в Турку, потом…

– Мам, не начинай опять. Я справлюсь. Сама подумай. На кой я вам там в Финляндии сейчас? Осмотрюсь тут, а там и лето, и день рождения. Никакого разрешения не надо будет, захочу – действительно приеду к вам.

– Захочешь? Это вряд ли. А может, и правда, тут поступить проще, а там и в Петербург переведешься. Господибожетымой, зачем тебе этот город? Обидно. Я так старалась уехать, а ты…

– Мам, да ну что ты сразу? Что я тебе, деревяшка, чтоб меня гвоздями к одному городу приколачивать? Мир большой, городов много. Поживу, посмотрю. Тут вон как интересно.

– И девочки красивые.

– Девочки везде красивые.

– Эта малахитница – хитрая какая-то, мне показалось.

– Ну мам!

– И дед тоже чего-то хитрит. Может, пестерь передать хочет?

– …Что передать?

– А, так, суеверия… Давай уедем, Мурашка? Ну, не поедешь с нами сразу, правда один поживешь до лета, все-таки подготовка, репетиторы…

– Мам, обещаю, что поступлю летом, не волнуйся. Может, и не на юридический, но поступлю. Чтобы ты не переживала. А вообще… Ну пойми. Я просто не хочу быть лишним. Я уж столько лет… Терплю. А тут отчима нет, терпеть-то больше не надо! Можно просто жить. Тут я вроде не лишний, вон как дед обрадовался. Да, и разобраться надо. И вообще – мам, ты только посмотри, какое тут все… Даже мороз не злой, а зима – синяя. Как в волшебном мире. Другое.

– Другое, да. Ты поэт, Мурашка, – грустно сказала мама. – Хочется – оставайся. Я же счастья для тебя хочу. Но мне страшно. То на глазах тебя держала и знала, что ты в безопасности, а теперь живи и бойся, как ты тут. Это опасный край. Урал – страна другая, люди другие. Не злые, да, но… Не знаю. Другие.

2.

Гирлянду пришлось перепаивать, звук устанавливать, потом декорации таскать – да хоть сто декораций, этих фанерных щитов, хоть тысячу! Лишь бы только эта одноклассница Богодай попросила. А вот потому что.

А еще… О-о.

А глаза большие зеленые или неизвестно какие там под малахитом, но это и не важно. Сама умная. Как она слушала, как смотрела. Зовут ее смешно, «Долли», но он быстро привык. А еще как карамелька на вкус, сладкая ледышка – Долли. Долли Богодай. На самом деле просто Дашка она, но вот вычитала в десятом классе в «Анне Карениной», что там героиню Дарью Облонскую как-то неожиданно не по-русски «Долли» зовут, и сразу решила, что так, мол, взрослее. А Мур обалдел от «Анны Карениной» – это кто ж сейчас такое читает? Точно, здесь другой мир, другие люди. Он-то еле «Войну и мир» домучил в десятом, да и то лишь из-за Пьера, тезка же, Петр. А Муром он сам себя прозвал года в три. Нормальное имя, может, и короткое, но зато только его.

С утра они вдвоем были, кажется, во всей школе одни, как на Приполярном Урале, и через час уже целовались, и она обняла его, как никто никогда, и прошептала: «Мурчик, какой же ты худой!» Кобальт намалеванных деревьев на декорациях ожил, они зашевелили ветками, куда-то полетел снегирь, щедро и мягко посыпался с белого потолка снег… Потом пришли одноклассники, еще человек семь, а Долька без комплексов льнула к Муру на глазах у всех – парнишки вроде напряглись сначала, помрачнели, а может, показалось. Нормальные парни. И девчонки тоже. Говорок только у них смешной. Ну, и смотрят все, смотрят. Присматриваются. Рослые все, крепкие, что он им – мелкий, ростом не выше Дольки. Ну и что.

Потом резко стало некогда, повалила младшая школа: ни одной снежинки или зайца, все больше медведи, да Огневушки-Поскакушки, да Данилушки в фартуках с картонными молотками, и еще какая-то девчонка высокая, худая-худая, вся в синем и с длинными синими косами из пряжи; забегали взрослые, началась елка. Долька засияла в центре зала, как все уральские изумруды сразу. Какая же она красивая, темноволосая, зеленоглазая! Вот ведь тайная сила!