Караван догнал одиночку ближе к вечеру, когда отблеск солнца уже навис над боком высокой дюны. Девушка плелась по тропе, и потертая холщовая сумка, перекинутая через плечо, покачивалась в такт неровному шагу. Капюшон фарки закрывал голову, шаровары – ноги, но рубашку путница почему-то сняла, открыв зною обожженные руки.

Чужачка.

Она не обернулась, даже когда Шуким гортанно, зычно крикнул.

Ящеры замедлили шаг и остановились. Бросив короткий взгляд на подопечных, тоо хлестнул вожака по чешуйчатому крупу. Зверь нервно огрызнулся, прыгнул вперед и, поравнявшись с безучастной находкой, тяжело затоптался рядом. Раздвоенный язык то и дело выскальзывал из пасти, касался вытертых, пыльных камней и отдергивался. Даже в тени, даже на закате Священный путь была раскален, как литая сковорода.

– Что привело тебя на мой путь? – традиционное приветствие арахов вышло глухим и невнятным из-за закрывающей рот куфии.

Злой восточный ветер бросил песок в их лица. Он атаковал караван последний час, все яростнее и яростнее с каждым новым рывком. Горизонт скрылся за непроглядной рыжей стеной, и тоо подгонял караван, надеясь добраться до скалистой гряды прежде, чем буря доберется до них.

Яснее неба, что одиночке с обожженными руками не пережить этой ночи. И будет проклят тот караван, что не даст приют погибающему.

Она остановилась, словно только сейчас сочла присутствие огромного ездового ящера чем-то значимым. Пошатнувшись, подняла глаза и прищурилась, рассматривая наездника. Будто ожидала, что тот растает, как и прочие миражи, что делили с ней дорогу прежде. Грязное лицо не защищал даже жалкий платок, и тоо поспешно опустил край куфии.

Чужачка наградила его длинным немигающим взглядом. Непонятно, понравилось ей увиденное или нет. Шуким не отличался особой красотой – широкое лицо бронзового цвета, темные глаза, крючковатый нос над узкими губами, искривленными старым шрамом.

Как и все в караване, поверх рубашки тоо носил яркую полосатую безрукавку – фарку. В отличие от женской, длинной, она едва доходила до середины бедра и не путалась в ногах у наездника.

– Ты понимаешь меня? – когда Шуким свесился с седла, чтобы не перекрикивать ветер, из-за ворота рубашки выскользнул и закачался на длинной цепочке треугольный медальон. – Воды?

Помедлив, путница кивнула. Тоо неспешно, нарочито неспешно снял с пояса обитую кожей флягу. Выхватив ее из заскорузлых пальцев, чужачка принялась пить жадно, взахлеб, так, словно последние несколько дней не позволяла себе больше одного-двух глотков за раз. Когда она запрокинула голову, тоо разглядел на шее бледную полоску. Такие могут появиться по сотне причин, лишь одна из которых – ошейник рабыни.

Солнце вытопило из нежной кожи лишнюю воду, но фигура еще сохраняла плавную округлость линий. Высокая грудь выделялась даже под мешковатой одеждой, а потрескавшиеся губы, хоть и небольшие, но полные, не привыкли сжиматься, сберегая дыхание.

Караван покинул Таэлит прошлой ночью. Значит, чужачка блуждает третью, не меньше. Не только глупая, но и везучая. Тоо редко доводилось видеть столько спокойных дней кряду, а первая же буря обычно становится для детей гор последней.

Шукиму понравилось, что путница посмотрела вопросительно прежде, чем смочить остатками воды край фарки и протереть лицо. Понравилось и то, что знала цену горсти воды, и то, что пыталась оставаться человеком.

Личико оказалось юным и довольно милым, если не считать шрама поперек брови. Демоны, изуродовавшие лицо тоо, оставили суровую метку и на чужачке. Чужачке, без всяких сомнений теперь. Слишком бледная кожа, слишком узкое лицо, слишком большие глаза, слишком гладкие волосы. Да и рослая она для арашни – пожалуй, вровень или даже на палец выше самого Шукима.

– Как тебя зовут? – спросил тоо на диалекте северных народов.

Девушка поморщилась, словно страдала от головной боли, и протянула пустую флягу. И тут же отдернула руку – вожак, беспокойный от наседающей на пятки бури, хлестнул перед собой узким языком.

Тоо оглянулся, нахмурился. Если раньше он переживал, что караван не доберется до скал вовремя, то теперь был в этом абсолютно уверен. Пыль и песок настигнут их раньше, пусть даже на пятки наступает не шторм, что вонзает молнии в лицо пустыни и уносятся дальше на бешеных ветрах, а буря из тех, что едва движутся, за ночь засыпая города до высоты колена.

Мимо, кувыркаясь, проскакал кочевой куст альфиры. Чужачка проводила его взглядом, а Шуким поднял руку, подавая сигнал погонщикам. И, спрыгнув с широкой спины ящера, ухватил его за продетое в нос кольцо. Длинные шесты тянулись к седлу, позволяя наезднику управлять норовистой зверюгой на бегу, но, если тот сбросит седока, то может и не остановиться. И уцелеть под лапами ринувшейся за вожаком стаи шансов нет даже у тоо.

– Буря близко, – сказал он, не глядя на чужачку. – Во имя Харру, наш путь открыт для тебя в эту ночь.

Не обращая больше на нее внимания, Шуким развернулся и направился к каравану.

Путница смотрела ему вслед, тяжело дыша. Капли воды застыли в уголках потрескавшихся губ, на висках остались грязные, похожие на дикарскую раскраску разводы. Она взглянула на сумку так, словно впервые увидела и, сорвав с плеча, отбросила в сторону. Даже от этого небольшого усилия чужачка устало пошатнулась.

Ветер не успокаивался уже ни на миг. Следы ящера на песке исчезли, уступив напору пыльной поземки.

Путница повернулась к каравану спиной, постояла, будто молилась или думала. Сделала нетвердый шаг, другой. Налетевший шквал толкнул ее в грудь. Попятившись, чужачка невольно обернулась и замерла, завороженная развернувшимся зрелищем.

Караван сошел с дороги в ложбину между двух высоких дюн, и огромные чешуйчатые зверюги цвета песка угрюмо брели по кругу. Они покорялись воле невысоких арахов, каждого из которых могли бы раздавить одной лапой.

Ящеры фыркали, трясли головами, пытаясь освободиться, но все же следовали за черным вожаком. Тоо вел его сам, не доверяя больше никому рисовать круг жизни. На предпоследнем цикле, когда разбросанный, темный песок поднялся до середины бедра, он заметил краем глаза чужачку. Она стояла рядом, закусив губу, и ждала, пока Шуким поймает ее взгляд.

Тоо отвернулся.

Когда круг был завершен, и ящеры улеглись в протоптанную канаву прямо вместе с поклажей, Шуким коротко махнул своей находке. Она сделала пару шагов и остановилась, не зная, как преодолеть валы.

Тоо цокнул языком, и вожак недовольно приподнял голову. Еще один короткий приказ – и хвост ящера взвился в воздух, свернулся полукольцом, формируя шаткий мостик над канавой. На большее рассчитывать не стоило – если ящеры заняли лежку, то поднимутся лишь перед рассветом.

Губы чужачки дрогнули, но Шуким не разобрал слов. Скупо улыбнувшись, он протянул ей руку – загорелую до черноты, с короткими натруженными пальцами, равно привычными и к поводьям, и к писчей чешуе, и к гладким золотым книрам, которыми платят за хороших рабов.

Всю ночь чужачка провела без сна, скорчившись в кармане общего шатра. Дрожа даже под тяжелым плетеным одеялом, которое ей выдал тоо, она лежала неподвижно, как мышка, заприметившая перед собой тень пикирующего хашина.

И слушала. Слушала, как по натянутому брезенту сначала барабанит, а потом стекает песок. Слушала, как фыркают ящеры.

Слушала неторопливые разговоры караульных, едва различимые за воем бури.

Перед рассветом чужачка встала, приблизилась к занятому сборами тоо и неловко поклонилась.

– Меня зовут Аори, – произнесла она хриплым, высушенным пустыней голосом.

За спиной вожака Шуким поднял навес. Плотная ткань, белая с внешней стороны и черная изнутри, не пропускала ни единого лучика встающего позади каравана солнца. Вот только укрытие вышло крохотным, и чужачка не знала, как уместиться в нем целиком. Она то и дело ерзала, пытаясь держать в тени хотя бы шелушащиеся плечи.

Шуким, как и всегда, отвечал за жизнь каравана и каждого в нем. Потому, если чужачка вонзит нож в чью-то спину, это будет спина тоо. Короткий кинжал он прицепил к седлу, обходясь в пути двумя кривыми саблями, и вытащить его не составило бы труда даже для девчонки.

– Через два часа мы доберемся до убежища, – тоо повернулся к Аори. Седла караванщиков, высокие и гибкие, позволяли проделать такой фокус без риска свалиться под когтистые лапы собственного животного. – Привал до вечера, затем снова в путь.

– Я бы не успела дойти, – кивнула она. Спокойно, безэмоционально, словно чувства первыми умерли в удушающем зное.

Резкий акцент пытал чуткий слух тоо. Чужачка не ошибалась в словах, но выговаривала каждое по отдельности, напрочь убивая осмысленную напевность речи.

– Харру ведает, зачем переплетает судьбы на Священном пути, – Шуким сложил ладони и поклонился в две стороны, на юг и на север. – И проклят будет тот, кто пойдет против его воли. Но люди обычно не прочь поведать, что привело их к месту встречи.

Аори молчала, покачиваясь в такт крупной рыси ящера. Когда вожак подпрыгнул, преодолевая разлом между плит, она изо всех сил вцепилась в седельный ремень, чтобы не коснуться тоо.

Боевой шар на конце хвоста врезался в песок рядом с передней лапой ящера. Чужачка вскинула руку, закрываясь от взлетевшей пыли, а вожак на ходу выловил языком раздавленную тушку гадюки и зачавкал, довольный увеличением рациона.

Тоо не пошевелился.

– Однажды мне довелось видеть, как Харру закрывает рот тому, кто обязан был молчать. Он хотел говорить, о, он хотел! Плоти его касалось раскаленное железо, но все, что мог из себя выдавить несчастный – стоны, лишенные смысла, и для него, и для тех, кто слушал. Страх оказался слабее высшей воли. Но, если Харру не смотрит, страх может принудить к молчанию.

Он потянулся до хруста в мышцах и поправил складку куфии на плече.

– На закате пятого дня мой караван прибыл в Таэлит. Мы вошли в город с востока, тогда как семья друга моего прибыла с севера днем ранее. Всю зиму и весну он провел в пути, добравшись до диких земель и, что удается не каждому, вернулся оттуда с хорошей добычей. В ночь, когда мои люди впервые преклонили головы на подушки вместо песка, брат был убит теми, кого ввел в город, теми, кто должен был принести богатство, но принес гибель.

Внешне задумчивый, спокойный, Шуким наблюдал за чужачкой, пытаясь прочесть на необычном лице ответы на незаданные вопросы.

– Мы не караем за стремление к свободе, равно как за жажду, голод и прочие желания, данные нам Харру. Человек слаб, человек создан из страстей, и кощунством было бы наказывать природу. Но тот, кто принес смерть, первым вкусит ее дары. Почти никто из беглецов не успел выбраться из города, никто, кроме тех, кто бежал сразу, отбросив месть, и тем подтвердил право стать свободным человеком.

Аори скованно кивнула и втянула голову в плечи, прячась то ли от света, то ли от проницательного взгляда тоо.

– Спрашиваю ли я, как оказалась ты на Священном пути? Нет, ибо ответ очевиден. Спрашиваю ли, сколько дней длилась дорога до Таэлита? Это неважно. Так же, как и то, где ты родилась, когда и как выучила мой язык. И, Аори, я не прошу награды за твое спасение. Харру не желал, чтобы ты умерла в тот день. Но наши пути разойдутся в убежище.

– Меня будут искать! – она подалась вперед с отчаянием на лице.

– О, нет. Тебя уже ищут. И чем, кроме свободы, ты можешь оплатить мою защиту?

Машинальным жестом Аори дотронулась до сережки в ухе. Тоо прищурился – насколько он видел, крохотный черный камень явно не был обычным угольком.

– Я умею драться.

На губы Шукима сама собой выползла кривая усмешка.

– Все демоны пустыни должны проклясть мой караван, чтобы мужчины в нем позабыли, как держать в руках оружие. Что-то иное?

Аори пожала плечами и отвела взгляд.

– Что ж, подумай. Вряд ли Леа-ки лишил тебя свободы потому, что хорошо сражалась.

– Его звали Нераим.

Она вовремя прикусила язык и не съязвила о том, что такое детское вранье едва ли тянет на испытание. Совершенно незачем подтверждать подозрения араха, что находку стоит проверять.

Шуким снова коротко улыбнулся и развернулся на седле, на ходу подхватывая шесты.

Ящеры, недовольные ранним подъемом, нехотя переваливались с лапы на лапу. Тоо не слишком-то нагрузил их товарами, только на боках трех массивных ящеров в середине каравана покачивались клети из выбеленной солнцем лозы. Аори пару раз замечала слабое движение за плетеными стенками, но зазоры были настолько мелкими, что не понять, что там. Животные? Кто способен выдержать долгий переход в темной клетушке?

Прямо над караваном, будто наблюдая за ним, парил хищник. Аори еще не знала, как зовется птица с широкими крыльями, уверенно взбирающаяся по спирали в рыжее небо, но не сомневалась, что она рождена убивать.

Что видно с такой высоты? Дюны. Лик пустыни, шрамы на котором зарастают за считанные часы. Лицо старухи, морщинистое и недовольное. Лицо девушки, изменчивое и живое. И линией разделения – Священный путь, древняя дорога, которую песок никогда не заметает выше, чем на пару пальцев.

Единственное чудо выжженного мира. Не считать же чудом тонкую пылевую дымку, заменившую планете облака, или сухой, дерущий, как наждачка, воздух?

Тяжелые лапы ритмично ударяли по плитам пути, прохладным после долгой ночи, после бури, перевернувшей каждую песчинку девятьсот и еще девять раз. Когда солнце взберется по рыжему небосводу, караван остановится, укроется в тени убежища. У людей будет несколько часов, чтобы умыться раскаленным песком и подремать посреди изнуряющего зноя под боком у холодного, как камень на дне реки, ящера.

Насколько привычно для арахов, настолько же унизительно и противно для нее. Аори с отчаянием вспоминала о чистом, наполненном холодом и покоем море Фаита, в котором она так и не искупалась. Сейчас возможность нырнуть в прохладную глубину казалась далекой, недоступной сказкой. Сном. А вот возможность больше никогда его не увидеть едва не сбылась вчера, когда будущая буря принялась размывать границу между небом и землей.

Но караван нашел Аори раньше, чем она смирилась с поражением. Ей дали воды, ее накормили, – то малое, что караван мог себе позволить потерять. С нее не потребовали платы. Но припасы не возникают из воздуха. И, если чужачка останется, уменьшится доля каждого араха.

Темнокожий тоо не настолько сентиментален или глуп, что, в целом, едино. Потому его караван и ходит семнадцатый год между Таэлитом и Ше-Бара, городом, в который не пускают изменяющих.

Птица резко завалилась на крыло, ушла вниз по широкой дуге, заметив что-то интересное. Аори проследила за ней взглядом, не в силах понять, как в раскаленной пустыне может существовать что-то живое. Хотя, впереди, за дюной, уже виднеется край скалистого отрога. Значит, недалеко и до убежища, и до воды, и до всех тех, кто без нее не может обходиться.

Дорога вильнула, описывая неполный круг. Древние, похоже, не совсем дружили то от с головой, то от с архитектурными мыслями в ней, раз каждый раз добавляли петлю перед незначительной сменой направления.

Караваны никогда не срезали Священный путь.

Песок внутри полукруга лежал идеально ровно, словно вода на поверхности тишайшего омута. Аори, поежившись, внутренне согласилась с предусмотрительностью арахов. Один шаг – и тебя утянет внутрь. Песок сыто отрыгнет парой пузырей, и под рыжим небом снова раскинется безмятежная шершавая пленка.

Миновав поворот, ящеры двинулись дальше.

Теперь дюна не скрывала гряду от нетерпеливых взглядов. Там, впереди, – отдых. Там найдется достаточно чистой воды для людей, и еще больше – не такой чистой, но вполне пригодной для ящеров и омовения. Даже тоо, поддавшись общему настроению, лишний раз тронул шесты, понукая вожака. И, спустя пару секунд, осадил его, вызвав негодующий рев.

Над грядой поднимались жирные струи дыма. Так не горит древесина даарше, столь редкая, столь ценная, что святотатством было бы сжигать ее бездумно. Так не горит каменный уголь, привезенный в плотном мешке на боку ящера, с величайшим тщанием отмеренный и сложенный пирамидкой в одном из очагов убежища.

Так горит черное масло. Кровь земли, что взрывается от малейшей искры и насылает смерть на все, чего коснется.