Хотя извлеченное из могилы кольцо вскоре даровало Вилберну избавление от жуткого недомогания последних двух месяцев, а затем и вовсе плавно вознесло его на вершину блаженства, где всякая суматоха казалась абсурдной, тем ноябрьским утром они с Селеной все же спешно бежали прочь из деревни возле дома на холме. Разум обоих молодых людей оставался ясным, что диктовало им ни в коем разе не попадаться в руки правосудия или чего хуже суеверных местных жителей, которые могли запросто линчевать двух юных гробокопателей, невзирая на их оправдания и привилегированный статус бастарда. Вариант перебраться на другой континент сразу же отпал, поскольку было боязно пускаться в столь дальний путь с имеющимися у Вилберна довольно скромными средствами к существованию даже с учетом последнего щедрого вознаграждения от графа за помощь новому библиотекарю замка в устранении книжного бардака. Для безбедной жизни в доме на холме этих денег с лихвой хватило бы лет на пять, поскольку за продукты, уголь, а также иногда необходимую помощь по хозяйству рукастые крестьяне просили скромную, часто чисто символическую плату. Однако новые чрезвычайные обстоятельства требовали куда больших трат, поэтому после пересечения пролива на небольшом пассажирском судне беглецы решили не испытывать судьбу и осели невдалеке от родных берегов в крупном портовом городе материка, где было легко затеряться среди разношерстного населения. Представившись молодыми супругами, молодые люди сняли крошечную квартирку на шестом этаже угрюмого темно-серого доходного дома в мрачном квартале с покосившимися фонарными столбами и неистребимым запахом зловонных отходов на безымянных улицах. По прикидкам бастарда его денег должно было хватить как минимум на год существования здесь, если не позволять себе излишней роскоши в еде, предметах гардероба и реже посещать центральные районы с их соблазнами в виде концертных и театральных залов, книжных лавок, а также цирковых шатров, увеселительных и питейных заведений.

Вереница однообразных дней потянулась сразу же после того, как беглецы обосновались на новом месте. Вполне возможно, беспросветная скука свела бы с ума совсем еще молодых людей, если бы не волшебная сила кольца, раскрывающая в самой сердцевине гнетущего томления грани неизведанного ранее наслаждения, отчего объятый сладостной негой Вилберн проникался подлинным откровением того, что блаженство пребывает внутри него самого и заявляет о себе вне зависимости от внешних обстоятельств. Правда с Селеной у них был строгий уговор не носить на своем пальце кольцо более часа в день, чтобы не погибнуть подобно Агате от переизбытка его могучей энергии.

Обычно они надевали кольцо поочередно утром, причем сразу после пробуждения унизывала им пальчик Селена, а спустя час, ближе к завтраку, приятную тяжесть металла ощущал на своем мизинце бастард, всегда благородно позволяющей даме первой начать наслаждаться новым днем. После снятия кольца блаженная эйфория, куда не проникали тревоги за будущее и сожаления о прошлом, плавно сходила на нет, однако полученной таким образом энергии вполне хватало на сутки прекрасного самочувствия и душевной умиротворенности вопреки тягостной атмосфере в каморке доходного дома.

Весь неуловимо довольный вид и ставший нежно-певучим голос порозовевшей Селены говорили о том, что такое существование ей полностью по душе, словно она наконец обрела все самое ценное в жизни и теперь смаковала каждый миг собственного бытия. Девушка вела себя с Вилберном подобно покорной супруге, внимала каждому его слову, спускалась в лавку за продуктами, никогда не прикасалась к еде первой, вовремя накрывала на стол, мыла посуду, убиралась, чинила одежду и делила с ним единственную в квартирке кровать. Однако близости между молодыми людьми все не случалось, чему никто из них не удивлялся, поскольку кольцо ежедневно им дарило переживания несказанного блаженства, в сравнении с которым сладострастное соитие казалось чем-то банальным, грубым и необязательным.

В отличие от сестры покойной Агаты бастарда все же иногда терзали опасения за будущее, как правило заявляющие о себе во второй половине дня, когда окончательно спадала утренняя эйфория. К вечеру они усиливались, а ночью частенько не давали уснуть, заставляя Вилберна бесконечно прокручивать в голове возможные действия во избежание маячившей на отдаленном горизонте катастрофы в виде безденежья и нищеты. Так как делать своими руками бастард ничего не умел, ему на ум ничего путного не приходило, кроме варианта тяжелой физической работы за жалкие гроши. Конечно, он любил книги, умел читать и писать, однако говорившему на местном наречии с явственным акцентом чужеземцу вряд ли светила возможность устроиться помощником в книжную лаву или публичную библиотеку, а тем более поступить на службу писарем. В конце концов одной из бессонных ночей Вилберн решил взять за правило почаще выбираться в дебри большого города, по возможности вступая в общение с его жителями, чтобы появился шанс раньше или позже найти хоть какую-нибудь приемлемую для себя работу.

Практически каждый день первого месяца зимы после обеда бастард отправлялся бродить по незнакомым районам, оставив Селену одну в квартирке доходного дома. Девушка хорошо понимала его мужское желание стать добытчиком в их странном союзе и всегда желала ему удачи, после чего ждала возвращения Вилберна по несколько часов кряду, иногда до поздней ночи. Сам же он бывал на фермерском и рыбном рынках, заходил в несметное количество лавок, пристально наблюдал за каторжным трудом поденщиков, провожал изучающим взглядом громыхающие телеги ломовых извозчиков и не единожды посещал торговый порт, в любое время суток оглашаемый руганью местных грузчиков. Однако Вилберн каждый раз довольствовался лишь ролью постороннего зрителя чужой деятельности без малейших попыток договориться с управляющим, чтобы на себе ощутить всю тяжесть труда простолюдинов, вынужденных класть все свои силы ради скудного вознаграждения. Бастарду казалось, будто сама бегущая по его венам благородная кровь графа Реджинальда стынет от одной мысли о столь неблагодарных и поистине каторжных занятиях, не позволяя присоединиться к племени рабочего люда. Зато Вилберна постоянно тянуло заглянуть в музеи, картинные галереи и концертные залы, куда неспешно подъезжали элегантные кареты необремененных заботой о хлебе насущном посетителей в отороченных мехами щегольских одеяниях.

Однажды в канун нового года бастард оказался не в силах удержаться, увидев на дверях старинного здании афишу начинающегося вскоре концерта классической музыки одного из своих любимых композиторов. Билет стоил недорого, так как исполняющий симфонию оркестр был малоизвестен и не имел в своем составе признанных виртуозов, что только подстегнуло Вилберна расстаться с несколькими жалкими монетами в обмен на возможность оказаться в концертном зале. Усевшись в кресло самого отдаленного от сцены ряда, бастард достал из кармана своего потертого сюртука завернутое в шелковый платок кольцо, которое имел привычку всегда брать с собой несмотря на опасность стать жертвой облюбовавших шумный портовый город воров и грабителей всех мастей. Ему захотелось перед началом концерта на минутку ощутить опоясывающую мизинец прохладу серебра и тем самым быстро восстановить потраченные за несколько часов бесплодных блужданий по заснеженным улицам силы. Однако как только кольцо оказалось на пальце, в зале воцарилась темнота, бордовый бархатный занавес стал плавно раздвигаться, и уже сидевшие со своими инструментами музыканты грянули с ярко освещенной сцены сонатное аллегро. Первые же аккорды симфонии тронули сердце Вилберна настолько, что по телу побежала дрожь восторга от звуков знакомой музыки, неземная красота и сила которой по-настоящему раскрывалась ему только теперь. Даже улавливаемая мгновенно сделавшимся феноменально-утонченным слухом легкая фальшь второй скрипки и гобоя только подчеркивала великолепие чарующей мелодии, заставившей его сердце наполняться теплом вдохновения, а глаза увлажняться от наворачивающихся слез. Волнующие чувства быстро нарастали по мере звучания симфонии, и только когда бастарду стало трудно из-за них дышать, он догадался снять с мизинца кольцо, после чего спешно покинул концертный зал, поскольку боялся упасть в обморок от избытка эмоций и стыдился показать сидящим рядом ценителям классической музыки свое заплаканное лицо. Возвращаясь под холодным ветром домой, он не раз пожалел о своем решении преждевременно прервать прослушивание своего любимого произведения, однако потом успокоился мыслью о том, что благодаря силе кольца даже фрагмент симфонии подарил ему незабываемые переживания, которые, может быть, испытывал лишь сам композитор, а значит созданная им музыка по большому счету выполнила свою миссию.

До самого конца зимы Вилберн продолжал свои странные блуждания по становившемуся все более знакомым городу, разрываясь между стремлением побороть в себе отвращение к напряженному труду ради жалкого вознаграждения и неодолимым притяжением театров, музеев и концертных залов. Изредка бастард проводил вместе с Селеной весь день в квартирке доходного дома, и тогда настоящей отдушиной для него оказывалось чтение потрепанных книг, купленных у старьевщика за мизерную плату. Причем в утренние часы благодаря силе кольца Вилберн с первых прочитанных строк мог отделить откровенную графоманию от действительно достойных произведений, получая от последних превеликое удовольствие книгочея, выливающееся настоящим сеансом библиотерапии, во время которого он не просто пребывал на одной волне с автором, но и угадывал дальнейший ход его мысли.

Первые дни календарной весны отметились проливными дождями, быстро изничтожившими снежное покрывало улиц, отчего городской пейзаж лишился обманчивого зимнего уюта и чистоты. Бродя по грязи серых городских лабиринтов меж отсыревших стен обветшалых домов, бастард все более пропитывался окружающей атмосферой уныния и упадка. Изредка пробивавшееся сквозь нависшие над крышами тучи веселое весеннее солнце отнюдь не заряжало его оптимизмом, поскольку становившееся все более ярым светило лишний раз напоминало о неумолимом беге времени, вместе с которым постепенно исчерпываются средства к существованию.

Однажды миновав рыночную площадь с торговыми рядами, он остановился на углу старинного дома со сводчатой аркой и увидел невдалеке от себя сидящего на сырой земле нищего, каковых по городу было тьма. В другой раз он бы не обратил на горемыку внимания, однако взор Вилберна привлекла явственная печать скорой смерти на почерневшем костлявом лице с впалыми щеками и грязной спутанной бородой. Из-за полного отсутствия сил нищий упирался спиной о фонарный столб и только потому еще мог находиться в сидячем положении. Глаза его прикрывали дряблые веки, изо рта выделялась вязкая пенистая слюна, а дыхание, судя по еле различимым через лохмотья судорожным движениям груди и натужному хрипу, было редким и затрудненным. «А ведь я могу помочь ему уйти из жизни достойно, – вдруг подумал бастард. – Конечно, кольцо не исцелит его, зато придаст сил на некоторое время. Бедолага хоть успеет вдохнуть полной грудью и ощутить ясность сознания, чтобы окинуть взглядом свою жизнь, сообщить что-нибудь напоследок или в конце концов помолиться перед надвигающейся вечностью, если желает. Впасть в зависимость от силы кольца ему уже вряд ли суждено по причине скорой смерти, да и состояния хуже нынешнего у него точно не будет». Недолго думая, Вилберн подошел к фонарю, убедился в отсутствии постороннего внимания и уже нащупал свернутый шелковый платок в кармане сюртука, как из-за угла старинного дома выехала запряженная телега, через мгновение остановившаяся прямо перед ним.

– Жив он еще? – спросил слезший с козел возница в помятом цилиндре и, не дожидаясь ответа, подошел к нищему.

Пока не понимающий в чем дело бастард мямлил в ответ что-то маловразумительное, возница проверил у горемыки пульс, после чего поволок его к телеге. Видя, насколько тяжело приходится человеку в цилиндре, Вилберн бросился помогать, и вскоре они общими усилиями уложили нищего в устланную соломой повозку.

– Премного благодарен! – слегка поклонился бастарду отдышавшийся возница. – Признаться, я впервые вижу, чтобы благородный господин напрягался и марал руки из-за бездомного доходяги.

Расценив услышанное как банальный комплимент, Вилберн тем не менее оказался польщен, ведь на чужбине его еще никто не называл благородным господином.

– Пустяки! – по-аристократически небрежно бросил бастард, после чего поинтересовался: – И куда его теперь?

– В умиральню святого Иувенция, иными словами в хоспис. Обилие грязных доходяг на улицах всегда раздражало бургомистра, поэтому он разрешил монахиням наладить деятельность самого скорбного богоугодного заведения в пустующих казармах.

– Я еду с вами, – не терпящим возражений тоном заявил тут же взобравшийся в телегу Вилберн, ощущая себя вследствие лестных слов незнакомца не иначе как молодым графом.

Его порыв был продиктован бессознательным стремлением побывать среди тех, кто находится одной ногой в могиле, чтобы при созерцании предсмертной агонии чужих людей умалить собственное затруднительное положение, из которого всегда есть шанс выбраться, покуда ты жив. К тому же оставалось подспудное желание подарить какому-нибудь умирающему бедолаге краткое избавление от мучений при помощи силы кольца.

Возница посмотрел на Вилберна тем особенным взглядом, каковым оценивают выкинувших очередной фортель чудаков, затем недоуменно пожал плечами и со словами: «Что ж, дело ваше!», залез на козлы.

Спустя четверть часа бастард вошел в длинное приземистое здание красного кирпича с узенькими окнами, внутри которого на тесных рядах коек под светлыми льняными одеялами лежали обросшие люди. То и дело слышались сдавленные стоны, судорожный кашель, нечленораздельные звуки. Однако вопреки опасениям Вилберна, зловонный смрад тел свезенных сюда несчастных совсем не бил в нос, что, видимо, было заслугой ухаживающих за обреченными монахинь.

– Вы, господин, хотите сделать пожертвование? Или ищите у нас кого-то? – вдруг спросила у него невесть откуда появившаяся женщина с бескровным лицом, задрапированная с ног до головы в темное длиннополое одеяние.

– Я пишу трактат о человеческих страданиях, а потому милостиво прошу разрешения поговорить с некоторыми из пребывающих в этих стенах, – не растерялся бастард. – Уверяю, от беседы со мной им хуже не станет, поскольку у меня исключительно добрые намерения.

Несколько секунд монахиня оценивала Вилберна примерно таким же взглядом, каковым смотрел на него возница в помятом цилиндре.