Памяти моего сына Женечки посвящается

Пролог

Уже неделю подряд, не переставая, лил холодный дождь. Изо дня в день в окне виднелась одна и та же мрачная картина: пышная зелень сада занавешена мутной серой пеленой, небо в свинцовых тучах, мокрая трава прибита к земле, на дорожках непросыхающие лужи в вечных кругах от падающих капель. Дом казался стылым и промозглым, словно глубокой осенью – а ведь на дворе была только середина июля, по идее самое жаркое время в году. Черт знает что творится с погодой, никакого лета…

Впрочем, в библиотеке, где он сидел, холод совсем не ощущался. Наоборот, благодаря топившемуся столько дней подряд камину здесь было тепло, пожалуй, даже слишком тепло, и очень душно. Но человек, с удобством расположившийся в придвинутом к каминной решетке кресле, казалось, совсем не чувствовал жары и не открывал окон. Пушистый мохеровый плед в светло-и темно-коричневую клетку укрывал его колени, пламя, весело плясавшее на березовых поленьях, отбрасывало багровые отсветы на его лицо, отчего в полутьме библиотеки оно выглядело особенно бледным.

Человек сидел здесь, не вставая, уже несколько долгих часов, и, взглянув на него со стороны, можно было бы подумать, что он заснул, разнежившись в натопленной комнате. Но ничего подобного! Человек не спал и даже не дремал. Он работал, и работа эта – как всегда – требовала от него бесконечной собранности и наивысшего напряжения всех душевных сил, а полуприкрытые глаза лишь помогали сосредоточиться.

Как это уже нередко случалось, усиленная работа мысли привела к головной боли. И человек воспринял это как должное. Подобное состояние, похожее на тяжелый дурман, пограничное между сном и явью, было ему хорошо знакомо. Он привык относиться к нему как к неизбежной плате за успех своей работы. Так уж устроен этот мир, ничего не дается даром – и чужая жизнь, чужая молодость тем более…

Огонь в камине вспыхнул последним всполохом, прощальным аккордом музыки догоревших поленьев, и угас. Тотчас подкралась темнота, протянула к человеку руки, исподтишка взяла за горло, и он понял, что новой мысленной схватки, нового жаркого, хоть и безрезультатного спора с невидимым противником не избежать.

Кто-то мог бы назвать его воображаемого собеседника совестью, кто-то – нравственной стороной личности, существующей в каждом из нас, но сам человек предпочитал именовать это зыбкое непонятное «нечто» своим оппонентом. Человек боялся его и одновременно нуждался в нем. И если первый факт он не признал бы ни за что и никогда, то со вторым, пожалуй, готов был согласиться. Хотя для себя он определял это приблизительно так:

«Наши споры забавляют меня. И добавляют в мое дело еще большей остроты. Пожалуй, мне было бы скучно без этих разговоров…»

И потому каждый раз, когда был занят работой или еще только готовился к ней, он стремился уединиться в саду, в лесу или в той же библиотеке, с волнением ожидая прихода невидимого собеседника. Неважно, являлся ли тот в облике отца, изображенного на потемневшем от времени портрете над камином, или же в виде загадочного голоса, доносившегося неведомо откуда, или просто как слабый внутренний протест, еле слышный сквозь поток его собственных саркастических возражений, он все равно знал: их диалог будет долгим, аргументы весомыми, спор бурным и интересным, но бесполезным. Окончится он в любом случае его, человека, победой. Иначе не случалось еще ни разу – да и могло ли вообще быть иначе?

Голова болела все сильнее, и человек в кресле наконец-то пошевелился. Такая головная боль была верным знаком того, что собеседник его вот-вот появится, вот-вот заговорит. Отчего же сегодня он медлит?..

– Ты здесь? – нетерпеливо спросил человек, вглядываясь воспаленными глазами в полумрак.

И, видимо, ему что-то послышалось в тишине – нечто, похожее на еле различимый вздох.

– Значит, здесь, – удовлетворенно кивнул человек в кресле. – Почему же ты молчишь? Или не знаешь, что я только что начал новый проект? Тебе что, совсем не жалко его? Того, над кем я сейчас работаю?

– Если я скажу, что мне жаль его, как и всех остальных, – осторожный шепот, казалось, был не более чем дуновением ветра за окном или шорохом чуть вздрагивающих от сквозняка занавесок, – разве ты остановишься? Разве послушаешь меня?

Человек засмеялся. В голосе его, когда он вновь заговорил, явственно звучало самодовольство сытого кота, который только что вдоволь наигрался с мышкой, то отпуская ее, делая вид, что отпускает, но тотчас схватывая вновь, едва она попытается убежать.

– Ну, разумеется, нет! Не послушаюсь и не остановлюсь… Это хорошо, что ты наконец-то начинаешь понимать меня. Погоди, вот увидишь: ты станешь еще моим сторонником. Ты поймешь, что эти жалкие людишки не стоят того, чтобы их жалеть. И еще ты поймешь, что моя технология – величайшее, даже, может быть, самое главное открытие человечества…

Собеседник не отвечал. И тишина в комнате в этот миг стала густой, чернильной, почти осязаемой, с привкусом безысходности и страха. Головная боль сделалась почти невыносимой, но человека в кресле сейчас беспокоила не она, а непонятное молчание вечного противника. Его сегодняшний тихий голос и отсутствие возражений показались странными, подозрительными и даже словно бы угрожающими.

– Ты здесь? – снова тревожно спросил человек. И, не получив ответа, вдруг неожиданно для себя пожаловался: – Знаешь, я очень устал. Думаешь, это легко – каждый раз находить подходящую жертву, действовать по всем правилам и никого не допускать до постижения этих правил?.. Думаешь, просто вершить чужие судьбы по законам собственной справедливости?

– Так оставь их в покое, эти судьбы, – колыхнулся в комнате знакомый шепот. – Ты и правда устал. Отдохни.

– Ну не-е-ет, – упрямо, словно капризный ребенок, протянул человек. Он рад был услышать новые возражения, вновь ощутить азарт спора, из которого непременно выйдет победителем. – Отказаться от моего дела? Ни за что! Без него мне и жизнь будет не в радость!

– Ты противоречишь сам себе, – тихий голос доносился теперь откуда-то из-за массивного шкафа красного дерева, где на полках чуть виднелось в полутьме золотое тиснение на обложках старинных книг. – Ты нашел способ красть у других людей их жизнь. Их молодость, их здоровье, их успех, их богатство…

– Богатство мне не нужно! – перебил человек. – Ты же знаешь, деньги давно перестали быть для меня целью. Да никогда и не были. Они лишь средство, позволяющее мне существовать так, как я хочу!

– Пусть ты и не стремишься к богатству, – согласился невидимый оппонент. – Но это нисколько не оправдывает тебя. Ты силен, бодр и даже, можно сказать, молод лишь потому, что украл все это у других. У тех, кому оно принадлежало по праву. И сам говоришь, что взял это только для того, чтобы снова и снова красть чужие жизни!

– Это не кража, а возмездие, – человек издал что-то похожее на смешок. – Своеобразное наказание за грехи. Ты же знаешь, моя технология позволяет иметь дело лишь с теми, кто грешен.

– А ты мнишь себя Богом и берешь на себя право решать, кто в чем грешен и кто и за что должен быть наказан? – голос переместился теперь ближе к камину и звучал саркастично.

– Ну а если и так? – усмехнулся человек в кресле. – Если технология, которую я изобрел, действительно приблизила меня к богам?

– Тогда тебе стоило бы прежде всего научиться творить добро. Боги всегда справедливы. Они не только карают, но и награждают. Боги милосердны.

– Кто тебе сказал такую чушь?

– Это не чушь. На этом держится мир. Ты уже слишком много сделал зла, слишком много украл чужих жизней, их хватит тебе надолго. Пора задуматься о том, как искупить свою вину. Начни с того, что пожалей жертву, которую себе наметил. Отпусти его!

– Ишь, чего захотел! – снова усмехнулся человек. – Ну уж нет. Как раз этого, последнего, я тебе ни за что не уступлю. Этот проект будет особенным; я давно готовился к нему, давно его ждал… Предыдущий замысел был слишком прост, и жертва оказалась неинтересной: она почти не сопротивлялась. А этот… о, этот будет самым изысканным блюдом в моей трапезе! Если хочешь, десертом. Шоколадным суфле. Ванильным мороженым. Сырным фондю. Или, лучше даже, бокалом коньяка «Хеннесси». Ты же знаешь, как я люблю настоящий французский коньяк…

Тишина вновь сгустилась вокруг человека в кресле, но теперь она больше не пугала его. Голова вдруг почти перестала болеть, неудержимо потянуло в сон, и воображаемый противник больше не внушал страх. Человек поворошил угли в камине тяжелой старинной кочергой, слабые огоньки в золе осветили его склонившееся лицо. В последнем треске догорающих угольков ему послышался настойчивый шепот:

– И как же зовут твою новую жертву?

– Да какая тебе разница, право!

И, поглубже усаживаясь в свое низкое кресло, еще выше натягивая на себя уютный клетчатый плед, человек пробормотал уже совсем невнятно, погружаясь в глубины сна, который – он был уверен в этом – непременно принесет ему исцеление от головной боли и полное забвение нынешнего разговора:

– Я скажу тебе только, что у него сейчас в жизни все очень хорошо. Так хорошо, что это даже кажется ему неестественным… Ты часто упрекал меня в жестокости, но я совсем не жесток, я просто справедлив. Как боги… И даже где-то милосерден. Пусть он порадуется жизни напоследок. Пусть ощутит себя богачом, прежде чем начнет платить по счетам… Это и есть высшая, главная справедливость…

Ответа человек в кресле уже не слышал. Уронив голову на грудь, он тихо спал, освещаемый еле теплящимися огоньками догорающего камина.