тчеканил Аркадий Сергеевич.
– Ох уж эта метафизика, – пробормотал Савва и как-то уже не столь колюче взглянул на Косточкина. – Давно там были?
– В тот год и даже день, когда Качиньский навернулся у нас, – сказал Аркадий Сергеевич, – по всегдашней польской дерзости.
– Ну, Аркадий, – отозвался Валентин, – ты здесь, как обычно, пристрастен.
– Это перст истории, – сказал Аркадий Сергеевич и, конечно, вздернул свой узловатый и прокуренный перст. – Само смоленское небо бунтует. Нечего ему дерзить. Туман – значит, туман. Но как может польский лыцарь испугаться смоленского тумана?
– А я бы сравнил этот налетевший вихрь с платом, который распростерла Богородица во Влахернской церкви, спасая Константинополь от врагов, – сказал часовщик, безумно синея глазами.
– Сомнительное сравнение, – сказал Борис.
– Они летели только поклониться костям соплеменников, – поддержал его и Валентин. – Там были и женщины.
– И все же, сколько можно тыкать нам под нос эти кости? – спросил часовщик.
– Ну да, – тут же откликнулся Борис. – Мы же напрочь забыли своих красноармейцев, тысячи, сгнившие в их концентрационных лагерях Стшалково, Тухоли… Спроси любого у нас про эти лагеря, никто не знает. А скажи: Катынский лес, – сразу ответят: Сталин, поляки, Сталин. Как пароль – отклик. Это уж так!