Цитаты из книги «Нота. Жизнь Рудольфа Баршая, рассказанная им в фильме Олега Дормана»

Десятая симфония – о жизни после смерти

Не люблю людей несомневающихся, людей, которые во всем уверены, не люблю. Они мне всегда подозрительны. Моцарт был очень сомневающимся, Бетховен был каким сомневающимся!

Впечатление было огромным. Я лично был просто ошеломлен. Что это за музыка… В первой же части есть места, когда тебя как будто за волосы тащат кверху, с такой колоссальной силой, что невозможно слушать сидя, – и потом звучит невероятный аккорд, который при анализе оказался аккордом двенадцатитонной системы: в нем все ноты есть. Шура считал, что это звучит небесный орган. Орган с неба, небесных сил орган. Этот страшный аккорд охватывает душу. Перед концом первой части он повторяется, но уже несколько иначе, а потом голоса по очереди сходят, сходят, сходят на нет и растаивают. Начинается вторая часть – “Пургаторий”. Чистилище. Монотонно работает налаженный механизм, чиновник передает чиновнику формуляры: вот прибыл такой-то, вот его грехи, вот заслуги, – этого в рай. А вот другой: заслуги, грехи – в преисподнюю. Идет работа, техническая работа: определяют, кому куда. Суд идет, Страшный суд. И вдруг снова полный боли и ужаса аккорд. Спустя годы в рукописи я прочитал над ним надписанные Малером слова: “Отче, для чего Ты Меня оставил?” Последние слова Христа. Нужно было найти для этого аккорда особое звучание. Это душа кричит от страшной боли, сам Спаситель кричит.

– Вот тут у вас написано “измучась всем, я умереть хочу”. Чем это измучась, Александр Лазаревич? – Дело в том, что это было в очень давние времена, триста лет назад. А кроме того, в Англии.

Один секретарь Cоюза советских композиторов дал Локшину совет: “Ты ведь знаешь, Шура, мы с Боженькой на “вы”. Измени текст, и все будет в порядке, “Реквием” исполнят”. Александр Лазаревич встретился с Шостаковичем. Тот ему сказал: “Не сдавайтесь. Ни в коем случае не сдавайтесь. Надо ждать. Ждать, ждать – десять лет, двадцать, тридцать – ждать”. И слова его оказались пророческими. Я впервые смог продирижировать “Реквием” именно через тридцать лет, в Англии. Успех музыки был такой грандиозный, что оркестр не отпускали, – я пять раз выходил, десять раз. Взял партитуру, поднял над головой и показал публике. И тогда весь зал встал. В России я впервые исполнил “Реквием” Локшина только в двадцать первом веке, по случаю международной конференции памяти жертв советских и фашистских концлагерей.

С сорок восьмого года Локшина никогда никуда не брали на работу.

Учился Шура у бывшего профессора Петербургской консерватории, пианиста Алексея Федоровича Штейна, которого выслали в Сибирь в тридцатые годы. В Сибири с царских времен собирались исключительные таланты.

Локшин написал одиннадцать симфоний, кантату на “Реквием” Ахматовой и на тексты из православной заупокойной службы, оперу “Три сцены из “Фауста”, множество произведений.

Князя устроили ночным сторожем в его бывшее имение. Выдали ружье.

просачивались к музыкантам знания о новой музыке, партитуры, записи передавались из рук в руки, на одну ночь. А ведь “новая музыка”, когда она настоящая, не шарлатанская, – это естественное развитие, поиск, расширение восприятия человеческого. Это смелость, свобода и вызов, а никакой не “упадок”, как пытались нам вдолбить. Я согласен с Антоном Веберном, который считает, что додекафонную систему Шёнберг не выдумал, а только оформил. А нашел ее еще Малер. В самом деле, у Малера уже есть додекафонные аккорды – скажем, в Десятой симфонии