Глава 1. Земельный господин

Новость о нападении на город разлетелась настолько быстро, что приобрела пугающий вес. От него до поместья Сфе́та всего лишь час пешком. Однако не успели немногочисленные работники собрать вещи и сбежать, как пришла весточка – через четыре часа после начала осады наёмники бежали. Но у слуг появился новый страх – они не знали, что ждать от своей госпожи, когда та вернётся из города.

Новую хозяйку звали Ра́дис. Она не так давно приехала в поместье. Служанка Бавва была одной из немногих, кто был уверен в порядочности новой госпожи Сфета. Девушка не показала обычных для представителей её рода черт: гневливости и поспешности. Ещё десять лет назад, когда дочь господина Ифа́тхи переехала жить к отцу, в ней не было какой-то особенной злобы. Только присущая любому ребёнку непоседливость. Лишь иногда, когда родители вынуждали проявлять покладистость, в опущенных глазах девочки был какой-то огонёк, то ли от обиды, то ли от стыда. Только один раз Радис показала своё недовольство и было это в момент очень важный и больной для неё.

Как только Радис в первый раз зашла в дом и заговорила, Бавве стало понятно, что девушка совсем не похожа на отца. Она не переняла его манеру командовать, видеть повсюду упрёки и привычку возвышать себя над окружающими. А ещё она не унаследовала от матери тягу к скандалам и мелким интригам. Говорила Радис по-простому, порой даже проще, чем слуги. Портило впечатление только то, что девушка была усмеркой¹. Хотя и использовала свои силы лишь в домашних делах.

Когда Радис узнала о нападении на городок, то убежала туда. Бавва не сомневалась, что она вступит в бой. Если бы Радис не была магом, то взяла бы ближайшую палку, чтобы ей выбивать захватчиков. Служанке нравилась подобная решительность, но возможно, что после боя девушка проявит все тёмные стороны своего характера. Момент её возвращения станет моментом истины.

Бавва ждала её. Она сидела на подоконнике, смотрела на неухоженную клумбу перед входом в дом, ржавые кованые ворота и дорогу за ними. Ничего не менялось. Только облака иногда закрывали солнце. Бавва задумалась и не заметила, как госпожа Сфета уже прошла ворота.

Девушка спустилась и помогла открыть дверь поместья – почему-то это оказалось для Радис непросто. Бавва заметила, что на ней была не её одежда: рубаха не по размеру, излишне длинная юбка и старые лапти. Кроме прочего, руки, лицо и шея немного грязные, словно она упала в печную трубу, а потом старательно умылась без зеркала. Обо всём этом служанка решила не спрашивать.

– Госпожа? Как вы?

Радис посмотрела на неё затуманенным взглядом, облизнула сухие губы и помотала головой.

– Меня надо будет укрыть, принесите много воды, – задумавшись на мгновение, прошептала госпожа Сфета.

Она положила руку на перила и начала подниматься на второй этаж.

– Это само пройдёт. Надо просто…

Она тяжело вздохнула и прикрыла глаза.

– Просто подождать.

Бавва кивнула. Других указаний не последовало. Радис поставила ногу на ступеньку, схватилась за перила обеими руками и начала оседать.

***

Я не знала, сколько времени прошло после того, как добралась до поместья и как долго проспала. Возможно, было уже утро следующего дня.

Казалось, что половина моего тела онемела. Я начала ворочаться, стараясь устроиться поудобнее и снова заснуть. Мне стало жарко. На лбу выступила испарина, к ней прилипли волосы. Откинула покрывало: сил терпеть духоту больше не было. Кожа, изнеженная теплотой покрова, покрылась мурашками, словно вокруг была не моя комната, а суровая зимняя стужа.

Чтобы хоть как-то избавиться от нарастающей сухости во рту, я выпила воды. Глиняная кружка со сколотым краем и стеклянный графин стояли тут, рядом, на тумбочке. Баловались солнечными лучами, причудливо выпадающими из кружева занавесок. Графин был почти пуст: едва хватит ещё на одну кружку. Наверное, я сама его опустошила, но забыла, что просыпалась. Если никто не придёт и не наполнит его, то придётся как-то иначе справляться с жаждой.

Моё отвратительное состояние называется усмерской болезнью². Как у некоторых раскалывается голова перед непогодой, так и мне нездоровится после затянувшегося боя. Надеялась, что скоро мне станет легче, но сейчас постоянно нуждалась в воде. Окажись я в таком состоянии на болоте, то без брезгливости опустила бы голову по самые уши в ближайшую лужу и напилась до такой степени, чтобы в животе не осталось места. О том, что пить грязную воду совсем неполезно для здоровья задумалась бы намного позже.

Каждые полчаса или чуть чаще у меня начинали невыносимо болеть пальцы, запястья и локти. Боль была настолько сильная, что я не могла ни о чём думать. Она играла со мной. Приходила. Наносила удар. И медленно отступала, чтобы потом вернуться в неожиданный момент.

Да-а, можно сказать, что она умела делать засады. Иногда я наивно откидывала покрывало, в надежде, что уже миновал последний укол. Но боль, как дикая кошка, впивалась в предплечья с такой силой, словно мстила за то, что посмела недооценить её коварство. Тогда я непослушными руками натягивала покрывало на голову.

Тепло баюкало боль, и казалось, мои ноющие конечности поглощали его, как земля после засухи с благодарностью впитывает капли первого дождя сезона. Тогда «покусывания» боли напоминали слегка саднящую рану.

После приступа я предпочитала сидеть под покрывалами так долго, сколько могла. Лучше пропотеть, как в бане, и дуреть от духоты. Вот и сейчас только через десять минут после последнего «укуса» отважилась вылезти из-под укрытия. Радовало только то, что во сне приступов не происходит.

Пока лежала, мне казалось, что я бодра и полна сил. Но на самом деле через минуту неспешной прогулки появлялась отдышка, как у глубокой старухи, и подкашивались ноги. В поместье я рухнула прямо на ступеньки, словно мешок с картошкой. Бавва, моя служаночка, едва с ума не сошла. Она настолько перепугалась, что начала скулить и плакать. Трясла меня так сильно, что я клацала зубами. Если бы я её не остановила, то она могла до смерти замотать, наверное.

Ещё в Академии³ мне объясняли, что усмерская болезнь связана с сутью силы, которая, мол, извращена и не предназначена для того, чтобы её использовали живые существа. Для кого она в таком случае предназначена, конечно же, не уточнили. Но в полной мере рассказали обо всём остальном.

Любой порыв идёт от основания шеи, безболезненно обвивает её, спускается на ключицы, перетекает на плечи и скатывается до кончиков пальцев словно лавина, набирая мощь, вес и волю усмера. Остатки магии, как мутный осадок, как губительная плесень или как грязная ржавчина оседают на коже, мышцах и костях и отравляют их. Они начинают выполнять прямую задачу и медленно разрушают человеческое тело. Это похоже на невидимые язвочки, которые с каждым часом всё больше воспаляются. Если усмер не использовал слишком много силы, то и не заметит, как тело само себя излечит. А если нет, то… Усмерская болезнь.

Подобный маршрут порыва в теле человека объясняет, почему для того, чтобы ограничить таких, как я, в магии достаточно просто прижать руки к шее. Сила как белка в колесе будет метаться по кругу и наберёт такой вес, что боль приходит сразу же. И она куда сильнее той, от которой можно спрятаться в тепле. Мне рассказывали, что кто-то так погибал от болевого удара или на всю жизнь оставался с жуткими шрамами, словно от раскалённой до бела рубахи из железных пластин.

За час, что я провела одна, у меня прошло всего несколько приступов. Потом пришла Бавва. Как большинство дигридских⁴ девушек она была среднего роста, черноглаза и темноволоса. Перед собой она держала большой поднос с кувшином, деревянной ложкой и глубокой чашей, над которой танцевал едва заметный пар. Из кармана на её фартуке выглядывали уголки конвертов.

– Несколько писем пришло.

Бавва поставила поднос на стол и протянула их мне. Я не стала даже смотреть от кого они. Меня намного больше интересовало совсем другое – мне не терпелось поесть.

Когда чашка опустела, я решила, что пришло время для менее приятных вещей, и взяла письма. Первое на ощупь было хрупким и ломким, как печенье в Анулейне⁵. Только вместо присыпки из сахарной пыли были маленькие буковки. Они плотно стояли на небрежно стёртых линиях разметки и тянулись вверх, отчего казались острыми и неясными на первый взгляд. Но не было ни одного завитка, что меня безмерно радовало.

Тут, в Дигриде-Саха, я возненавидела каллиграфию. Это началось сразу же, как взялась за дела в поместье. Чиновники, архивариусы или городские господа, которым хотелось от меня отвязаться, присылали мне в ответ на просьбы длинные письма с вензелями, петлями и прочим. Я всегда поражалась, как не лень людям так долго и кропотливо выводить на бумаге ответы, смысл которых сводился к простому отказу.

Из этого наблюдения выросло другое, которое звучало весьма неоднозначно, но ещё ни разу не было опровергнуто: если нет вензелей, то это важное и содержательное письмо.

Уважаемая Госпожа Радис Сфета

Вы меня не знаете, но я знакомый вашего координатора и поэтому в курсе событий. Пишу поздравить вас с успехом. Принц взойдёт на трон, и его покровительство больше не позволит вашим соседям посягать на Сен-Сфета.

Я наслышан о ситуации и о ваших поступках. В Дигрида-Саха слишком много сплетен, и я не могу быть уверен в том, что знаю хотя бы малую часть настоящего. Но уверен в одном – у вас выдающиеся мастерство, и вы заставили отступить войска соперника. Если это так, то представляю вас невероятным и интересным человеком. Надеюсь, в скором времени у нас получится встретиться.

Желаю скорейшего выздоровления.

Ламиру Осхрих

Тёплые слова незнакомца грели душу. Я надеялась, что при встрече он окажется таким же, каким представила его, читая послание: открытым и приятным собеседником.

Во втором письме не было и двух строчек. Даже если бы послание не подписали, я знала, кто его составил. Конечно же, приставленный ко мне смотритель, Королевский секретарь.

Вернул войска в город. Приеду, обсудим новость.

Послание не вызвало у меня никакого отклика в душе или предвкушения. Видимо, я чувствовала себя слишком подавленной. Ведь до этого каждый вопрос, связанный с будущим моих владений, встречала с большим интересом.

Третье письмо я распечатывать не спешила. Мне вообще не хотелось к нему прикасаться – испытывала отвращение, которое никак не могла побороть. Казалось, что прочитать послание будет сложнее, чем встать с постели. И не потому, что там, скорее всего, будут вензеля.

Это послание от Ихи́ра Хае́лион, моего соседа. В том, что мне пришлось спасать родной город, рискуя жизнью и здоровьем, во многом его вина. Мысли об этом вгоняли в тоску и бессильную злобу.

Письмо отправилось на тумбу с графином.

– Я потом прочту, – пояснила я сдержано.

– Конечно.

Ещё раз обратила внимание на графин. А потом мне отчего-то захотелось осмотреться, что я и сделала: старые шкафы, стол в дальней части комнаты, деревянный пол и ковры. Как-то не изучала обстановку раньше – голову последний месяц занимали мысли совсем о другом. Я не хотела думать об этом доме, но, видимо, придётся.

Это родовое поместье. Старое, горевшее и восстановленное несколько раз. Никогда не считала его своим домом. Всегда получалось так, что я была тут гостем. Всё слишком чужое и непонятное, чтобы чувствовать себя в безопасности. Если бы не было Баввы, я бы наверняка предпочла жить в Сен-Сфета или даже в Дигриде.

В доме два этажа, просторные тёплые комнаты и длинные коридоры. Но старость пропитала здесь всё – от бледных кружевных занавесок до ковров в коридорах. Её мутный лик выступал в грязи на окнах и в ржавчине на трубах отопительной системы. Её голос был в мерзком скрипе лестницы и дверных петель. А запах… Он был повсюду. Эта затхлость, которую способны приглушить только длительные проветривания и уборка, въелась во все предметы. Особенно в мебель. У старости этого места был даже вкус: то, что оставалось на языке после глотка воды из домашнего колодца или скудного ужина из одной лишь репы и старых яблок.

– Знаешь, мне бы хотелось здесь прибраться. Как-то всё освежить, – сказала я, словно в пустоту.

Бавва широко улыбнулась:

– Генеральная уборка?

Я кивнула. Девушка быстро собрала пустую посуду и поспешила из комнаты. Она так торопилась, что задела плечом дверной косяк и чуть не уронила поднос, но сама этого словно и не заметила.

Генеральная уборка.

Лучше и не назвать.

Я откинулась на подушки и стала мечтать о том, как со временем в доме будет кипеть жизнь. Новая, совсем другая. Такая, какой в этих краях ещё не было. Всё изменится до неузнаваемости, и люди будут дивиться тому, как преобразилось старое поместье.

Желаю, чтобы здесь пахло сушёной ромашкой и тёплым металлом. Чтобы ножи никогда не тупились, звонко резали капусту и свежий хлеб. Чтобы в распахнутые окна без сопротивления заходил запах после дождя, и повсюду стояли толстые восковые свечи, а огонь бежал по фитилям, как ручной зверь. У книг благородный и таинственный запах, а не запах бумажной гнили. В шкафу не было бы ни одной моли и ни одной старой забытой навсегда одёжки. На стенах в потёртой раме не было бы высокомерных лиц. И чтобы слуги о живых говорили чаще, чем о мёртвых.

Кроме того, длинный коридор со множеством дверей напоминал мне тюрьму города Анулейн, а не родовое поместье. И пока даже мысль о счастье здесь казалась неуместной. Я пообещала себе, что как только болезнь отступит, то распоряжусь, чтобы несколько стен снесли и обустроили парочку гостиных. Но для начала комнаты нужно хотя бы очистить. Кабинет отца не считаю – с ним разобралась, как только приехала сюда. Я перетащила в котельную его коллекцию газет и почитаемые отцом как семейную реликвию тридцать томов невнятного жизнеописания деда моего прадеда Ибхе. И к тому же избавилась от мерзких старых шкафов, покрытых сеточкой царапин на мутном лаке. Но вот остальные помещения оставались нетронутыми. И будь у меня достаточно сил, я бы продолжила заниматься другими комнатами вместе с остальными.

Бавва не меньше меня хотела избавиться от хлама, поэтому взяла руководство над слугами в свои руки. Мужчины и женщины, большинство которых я всё ещё не знала по имени, скидывали в огонь всё, что нельзя было применить в хозяйстве. Вечером решила посидеть у этого костра. Закутавшись в шерстяное покрывало, устроилась на поваленном дереве и наблюдала за пиром огня.

Когда я видела, как уничтожаются вещи родителей, то испытывала множество эмоций. Когда старую одежду матери разрывали на половые тряпки, я испытывала неописуемый трепет, словно происходило нечто неправильное, но притягательное. Когда горели простыни, которые Бавва побрезговала приспособить в быту, я морщилась. Сжигание бездарных картин отчего-то вызвало у меня тихий истеричный смешок: я уничтожала историю, заключённую в искусстве. Как какой-то захватчик. Словно пришла сюда не как наследник, а как тупой болван с дубиной, не понимающий ценности ничего, кроме золота. В огонь пошло ещё много чего.

Через несколько часов силы начали покидать меня. В наступающих сумерках мой взгляд различал только пламя. И не заметила, как ко мне пришёл гость. Мануи́ль, как я иногда отваживалась называть секретаря, положил на бревно серый плащ и сел. Он не придержал брюки, и плотная ткань натянулась на острых коленках. Словно неудачно приделанные к кукле детали из рукавов торчали тощие руки с длинными узловатыми пальцами. И точно так же торчали щиколотки из модно укороченных штанин. Его худоба была вызывающей и притягивала к себе очень много внимания. Секретарь никогда не снимал плотного пиджака, видимо, зная об этой своей особенности и стесняясь её.

Мануиль занимал хорошую должность при правителях, но вот только его настоящее имя и лицо никто не знал. Детали образа секретаря ускользали из памяти после расставания и вновь появлялись при встрече. И это было странно даже для мест, где иногда иве́ны⁶ возникали из ниоткуда в глубине бесплодной земли. Человек, лицо которого невозможно запомнить, навевал суеверный ужас. Я часто замечала за собой, что слежу за его движениями краем глаза, всегда проверяю закрыт ли замок в комнате, когда он ночует в поместье. Боюсь, сама не знаю чего, и, думаю, Мануиль отлично это видит.

– Опять слуг распугали? Что-то они редко ходить стали.

Он смутился, а потом чудесно рассмеялся.

– Я зашёл в поместье и увидел, что они делают. Решил, что собрались тебя обворовать.

Да, точно. Прямо в прихожей Бавва устроила что-то вроде сортировочного пункта. Когда я видела её в последний раз, там уже были отдельные кучи старой одежды, занавесок, книг. Думаю, там появилось ещё несколько.

Один из слуг, Оисх, подошёл и быстро вывалил в костёр ворох писем и какие-то грязные тряпки, взявшиеся колом. Он мельком взглянул на меня, словно ожидал распоряжения. Я отмахнулась. Слуга тут же ушёл либо за новой партией хлама, либо чтобы подольше посидеть в поместье и не встречаться с Мануилем.

Огонь упал, но не задохнулся. Совсем скоро он вернул прежнюю силу и стал задорно гудеть – письма нравились ему всё больше и больше.

– А там нет ничего важного? Она же не зря их хранила.

– Да нет там ничего. Она просто ничего не выбрасывала. Любой хлам. Вот такая госпожа была.

– Но это всё же письма.

– Ну и что?

Его брови поднялись от удивления.

– Расскажешь, что вы не поделили. Про твоего отца я знаю, а вот…

– Госпожа! Бавва говорит, что на сегодня мы заканчиваем! – крикнул кто-то.

Я отмахнулась от расспросов секретаря:

– Не хочу об этом говорить. Если так интересно, то, думаю, Бавва с радостью с тобой посплетничает.

В ответ на такое предложение секретарь поджал губы и стал задумчиво смотреть на огонь.