Нина Феликсовна Щербак: кандидат филологических наук (10.02.04 – Германские языки), филолог, прозаик, доцент кафедры английской филологии и лингвокультурологии СПбГУ. Автор повестей и рассказов («Роман с филфаком»: «Звезда», 2010, другие рассказы: «Звезда», 2003; «Русские женщины глазами востока», «Звезда», «Мерцающие сны», «Звезда», № 7, 2016), повести «Зеленые паруса», журнал «Парус», Москва, 2017, повести «Легкое пламя (триллер для двоих)», 2017; книги «Кумиры. Истории великой любви: любовь поэтов Серебряного века» (изд-во «Астрель-Аст»: 2012), книги «Конан Дойл: Шерлок Холмс. Лучшие повести и рассказы (вступительная статья и комментарии, М.: изд-во «Аст»: 2015), «Эрнест Хемингуэй. Праздник, который всегда с тобой. Старик и море» (Аст, 2016), «Роман Сэлинджера «Над пропастью во ржи»: Комментарии. Спб: РИО, 2015, «Сергей Есенин. Как с белых яблонь дым. Лучшие стихи и биография». М.: АСТ, 2017, «Рассекая волны. Из истории британской и американской литературы». Чехов, 2017, «Немного тени на желтом песке», Чехов, 2017; «Феномен чтения и обратимость времени», Чехов, 2018. Составитель более двух десятков поэтических сборников (вступ. статья и комментарии: Александр Блок; Поэты Серебряного века о любви; Лучшие стихи Золотого века о любви; Поэтессы Серебряного века; Марина Цветаева; Анна Ахматова и Марина Цветаева; Владимир Маяковский; Стихи и сонеты о любви, CПб.: изд-во «Астрель-Аст»: 2010-2012); Автор литературной версии киносценария «Танго втроем: В ритме разлуки», М.: т/к «Россия», Изд-во «Астрель», 2009. Автор сценария более 100 телепередач циклов «С-Петербург: Время и Место» (Гос. Премия РФ), «Неизвестный Петергоф» (т/к «Культура»). Живет в С.Петербурге.

1. Июньские дожди

 
Снег кружится, летает, летает.
И поземкою клубя.
Заметает зима, заметает, все, что было до тебя.
 

2013, С-Петербург

Это был день воспоминаний, и день этот был каким-то совершенно исключительным, особенным. Настолько особенным он был, этот день, она поняла еще накануне, или много лет назад, только все ждала-ждала, когда же он, наконец, наступит.

Спать совершенно не хотелось, перед глазами, то и дело, вставала картина их замечательной истории, когда вместе отправились десять лет назад на юг, а потом Роман ужасно заболел, и пришлось бегать за лекарствами под дождем, который, в какой-то момент, превратился в настоящий шквалистый ураган, южное, приморское, совершенно настоящее стихийное бедствие. Она пробиралась тогда вперед, по узкой мощеной улице, пытаясь что-то разглядеть за свинцовым дождем, а заодно и противостоять ветру всем корпусом. Ураган, разбушевавшись, обдувал ее всей своей страшной силой, изредка ударяя по лицу летящими и жгучими как льдинки прутиками, маленькими колючками и еще чем-то дряблым и мокрым. Узкая южная речка кое-где уже вышла из берегов, а за следующую ночь должна была, как потом оказалось, затопить половину побережья. Об этом Мила еще не знала, а только спешила вперед, попеременно прячась от дождя под одинокими мокрыми пальмами, в сторону небольшого рынка, недалеко от закрытого санатория, в елях, хвоях, дорожках и скамейках, где по южному пахло смолой и шпалами. Она хотела купить плащ для Романа, чтобы можно было бежать в соседний корпус на обед, и – лекарства, но никак не могла найти ни того, ни другого. Поселок вымирал, готовясь к смерчу. Рынок быстро сворачивали, продавцы испуганно собирали вещи с шатающихся прилавков. Ветер все усиливался, сбивая с пути все, что встречал, опрокидывая чаны, бидоны, ящики из-под фруктов. Стальные остроконечные палки с размаху падали об асфальт, а ветер вновь поднимал со стульев и лежаков маленькие подарочные амфоры из соседней Греции, большие граненые стаканы, расписные тарелки, посуду и утварь, остатки неубранных фруктов, с силой бросая их о каменный бордюр. Предметы, еще недавно привлекательно выставленные на всеобщую радость и обозрение, теперь разбивались о землю в мгновение ока, улетали ввысь, и рассыпались на бесчисленное число осколков.

Роман тогда быстро поправился. За несколько дней, буквально. Уже в первую ночь был шквалистый ураган, а в соседнем поселке, как передали наутро, по радио и телевидению, погибло двести человек. Все затопило. Море разбушевалось, прорывая все, что встречало на своем пути. Маленькие холодные южные речки вышли из берегов. На следующий день нельзя было добраться до вокзала. Шоссе вдоль побережья затопило. Радуясь от того, что живы, еще долго потом смеялись и шутили, что вода поднялась так высоко, что машины не могли ехать, стояли как калоши посреди шоссе. Волги, Лады, Москвичи были слегка продырявлены ржавчиной и временем: их затопило, и они просто не смогли двигаться, а иномарки, как пряничные домики, подняло над водой и тихо, бесшумно снесло вниз, почти к самому морю, где они, нетронутые ураганом и водой, спокойно отдыхали в ожидании перепуганных владельцев.

Роман, когда болел, всегда болел как ребенок. Злился, кашлял, был ужасно недоволен всем, что происходило, кричал даже. И по ночам кричал, еще отчетливее и громче, еще наивнее. Разговаривать с ней, впрочем, ни за что не хотел. Только просил иногда, в каком-то непохожем на его обычное состояние отчаянии, как-то ему помочь. Эта странная ранимость и нравилась ей, и раздражала невыносимо. Ночью она встала с кровати, скинула простыню, подошла к окну, потом вернулась, обняла его, приложила губы к его лбу. Так делала всегда ее мама в детстве. Так и она, как все, почти как все, обычно и мерила температуру. Он что-то прошептал, раскинулся, руки раскинул, зашептал что-то. Она замерла, сжалась, прислушалась к его дыханию, села на кровать. Долго так сидела и смотрела на его лицо, такое красивое, точеное. Такое знакомое. Потом стала его чем-то растирать, накладывала на запястье компрессы, гладила спину. Ужасно хотелось погладить его по голове, поцеловать, но она сразу отогнала эти мысли не вовремя, понимая, что у него еще высокая температура, и что чувствует он себя на редкость плохо. Он, как бывало всегда, как будто бы прочел ее мысли, даже ночью, даже во сне, попытался привстать, но не смог, снова провалился в свой мир, немного закашлял, а потом завернулся одеялом и прижался головой к стене.

В тот день, когда она, спустя столько лет после того шквалистого урагана на юге, снова хотела увидеть Романа, с самого утра ветер выл за окном как умалишенный, а болтающаяся по стеклу палка, то и дело ударялась о что-то железное, заставляя Катю попеременно вздрагивать. Потом задребезжал холодильник, как-то совсем по-особому, энергично. День снова казался странным, но должен был превратиться во что-то совершенно исключительное, особое. Она это точно знала.

Еще с утра, на работе, Андрей Васильевич ей все время говорил о чем-то общем и важном. Постоянно говорил. О том, что она обязательно должна сделать в этом месяце, и в этом квартале. Она и сама знала. И помимо этого, было много домашних дел. Оплата квартиры, какие-то там бумаги, и, самое главное, очень важные документы, связанные с дачей, которые нужно было в срок привезти в садоводческое правление, а потом, снова, увезти их домой. Катя радовалась тому, что было столько дел, пытаясь запомнить хотя бы одно.

Потом она ушла домой. Снова позвонили, уже с другой работы, и сказали, что главный эпизод ее встречи с ведущим пишется на видео завтра вечером. Она была этому тоже несказанно рада, и записалась к парикмахеру, чтобы выглядеть немного получше.

В какой-то момент она вдруг впервые за день посмотрела на часы и ахнула. Было уже три часа дня, а она не сделала совершенно ничего, более того, даже не начинала это что-то делать.

Еще час она быстро перекладывала вещи из одного угла в другой, потом вновь открывала холодильник, что-то там искала, запихивала туда консервные банки и овощи, а потом быстро закрывала его. Обед приготовился быстро, как это было ни странно. А потом она открыла балкон и стала выбрасывать в комнату все те старые вещи, которые накопились там с зимы. Обнаружила там даже старое пальто, которое, похоже, пролежала на этом балконе три года, и только сейчас, видавшее виды, его выбросила к ней судьба, такое замерзшее, бесформенное, но еще вполне узнаваемое.

Еще через полчаса она бежала, изредка спотыкаясь о неровные булыжники по Невскому проспекту. Куда-то совсем вперед, вдаль, мысленно фиксируя, то слева, то справа разноцветные рекламы магазинов и кафе. Мокрый асфальт, казалось, помогал ей даже не идти, а лететь куда-то вперед, быстро и бесшумно, брызгая по пяткам и лодыжкам непрошенными каплями песка и дождя.

Снова пришла на работу. Вообще, если честно, она очень много работала. Так повелось у нее как-то. Работала, работала. Дом, работа, снова дом. Работала много где. С языками, в основном, то есть переводами подрабатывала, писала-составляла какие-то важные документы на заказ. Потом еще получила юридическое образование, и стала каждый день ходить в юридическую контору, пропадать целый день там. Потом в какой-то момент стала она очень даже профессионалкой большой своего дела… А в тот день…

В тот день она не шла, а бежала на привычную работу, на какой-то там симпозиум очередной, в ужасе пытаясь сообразить, как потом успеет к Роману. Бежала себе в брючном костюме, готовясь предстать перед заказчиком…

– У вас всегда такие выражения, знаете ли, «несказанное», «недосказанное. Почему?» – он смотрел на Милу в упор, пытаясь угадать в ее чертах и отблеск светлого огня и холод вечной мерзлоты, которые обычно приписываются нечистой силе. Однако, обнаружить что-либо аномальное, странное, «не от мира сего» в ее лице сегодня он так и не смог. Или она, наконец, смогла это скрыть.

– Мы вас не судим, не мучим, не обманываем. Повторяю, я вам, еще раз, в который раз. Свой вопрос. Вам есть, что нам сказать, я имею в виду, ну, напоследок?

Теперь он сидел на подоконнике, положив ногу на ногу, и слегка свесившись вниз, весь в черном, в который раз бросал на Милу свой странно-одухотворенный пронзительный взгляд из-под пушистых белесых ресниц. Его голос был слегка размеренным, звучал баритонно-бархатно, тихо, красиво.

– Спросить вас? О чем? – Мила неловко поежилась, на секунду задумалась. Она знала, что на сегодняшний вечер был назначен бал, почти точно «бал у сатаны», она также знала, что была совершенно не в состоянии что-либо спросить, как будто бы мозг отключился сам собой, и уже не мог выдавать ничего благоразумного или хотя бы логичного. Собственные мысли были как будто бы выкрадены, заменены, зачеркнуты, одна за одной.

«Хоть бы обнял меня», – подумала Мила, глядя на своего элегантного собеседника, который, казалось, был здесь вне времени и пространства, не торопился, не медлил, поселился как вечный истукан, врос в этот треклятый подоконник, помахивал невидимым черным крылом ей и окружающим. Окружающих, впрочем, не было видно и о их существовании можно было догадаться только по легкому ветерку, трепавшему ее выгоревшие на солнце волосы и монотонное дыхание кого-то справа.

– М-у-у-у, – хотела вдруг сказать Мила, но не решилась, постеснялась.

– О чем спрашивать-то, – продолжала она с некоторой неловкостью.

– О любви и будущем, естественно, – пробубнил черт себе под нос, полез в карман своего твидового пиджака, достал конфету и стал медленно ее разворачивать прямо перед носом у Милы.

«И так ясно, что будет», – подумала Мила и тоскливо оглянулась на очередной порыв ветра, не видно ли кого-нибудь еще поблизости, и есть ли возможность спасения.

– Первый раз вижу alter ego, которое ничего не спрашивает и не просит, – продолжал черт.

– В каком смысле? – выдала из себя Мила, как будто бы снова опомнилась от мрачной отрешенности сна.

– Ну, как, в каком? – рассуждал вслух незнакомый голос. – Удовольствия там разные. Слава, – он слегка зевнул и снова перекинул ногу за ногу, а потом вдруг приосанился, весь выпрямился.

«Заботливый какой», – лихорадочно думала Мила, пытаясь сконцентрироваться. «Все равно ведь задушит, пристукнет. На балу своем так и сделает. Даже не станцует. Пришьет поленом, кровь выпьет, даже не вспомнит».

– Любви хочу, – выдавила из себя Мила неуверенно. – Романа и любви. И сегодня ее и хочу.

– Угу, – слегка оживился черт и заговорил быстрее. – Врешь ты все, не хочешь даже этого.

– Хочу! – Мила привстала, как будто бы почувствовала внутри что-то наподобие огонька, тепла, даже энтузиазма. – Здесь и сейчас хочу!

Она живо почувствовала прилив крови к голове, радужные мысли как будто бы сами врезались ей в мозг, согревая теплом организм, схлопывая и расталкивая таинственные миры бесконечной вселенной внутри.

– Хочу славы, любви и вас, – наконец, выпалила она, на всякий случай прибавив желание «хочу черта», чтобы не обидеть, и, ощущая бурный прилив молодости, вскочила, подпрыгнула и снова села на подоконник.

– А меня-то зачем? – черт округлил глаза как по заказу, прямо выпучил их, даже стал на инопланетянина похож чем-то, правда, на какой-то только момент.

– Меня-то зачем? Мне – триста лет! – продолжал он вразумлять ее уже более спокойным голосом, как-то заботливо и трогательно улыбаясь.

– А хочу вас просто так, за компанию! – Мила оживленно болтала ногой, слегка подпрыгивая на месте.

– Хорошо, – черт, казалось, тоже слегка оживился, и даже повеселел теперь. – уже лучше, что ты хоть чего-то и хоть кого-то хочешь. Только ты обязательно должна….

– Я вам ничего не должна! Кому-кому, а вам совершенно ничего не должна! – отчетливо повторила Мила, вновь ощущая ниоткуда взявшееся тепло внутри, которое теперь было совершенно бесконечным, странно фатальным и еще более удивительным. Теперь она уже внимательно присматривалась к нему, своему странному спутнику, вновь хотела понять, о чем он думает, что его так волнует, почему он так трогательно просил вначале о чем-нибудь его спросить.

Был он немного расстроенным, даже романтично грустным, потом стал задавать все эти вопросы свои глупые, как ей показалось, а потом вдруг как-то повеселел неожиданно, приободрился. Мила вновь и вновь чувствовала совершенный прилив сил, радость, нежность, все одновременно, что вдохнулось ей в душу, буквально за несколько минут.

Ей ужасно захотелось, чтобы он был не просто чертом, а даже вампиром, или кем-нибудь этаким еще хуже, из старинной сказки. Она вспомнила, как в редакции ей когда-то долго рассказывали о том, как нужно у сатаны целовать на балу колено, что это не всегда колено, но там рана дикая всегда, глубокая и страшная, а целовать ее все равно нужно, и нужно – долго, и что она, эта рана никогда не заживала и никогда не заживет, если только она, Мила, сама три раза не умрет, не оживет, и не искупает этого чертика странного в крови собственной.