© Нина Русанова, 2019

ISBN 978-5-0050-2294-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Мадонна

В детстве репродукция этой картины, вырезанная из какого-то журнала, лежала у отца на письменном столе под стеклом.

– Дети, посмотрите, это ваша мать, – часто говорил нам папа, указывая, как я тогда думала, на большую цветную фотографию.

И потом, когда стол перекочевал из комнаты родителей в детскую и я уже знала, что это не просто фотография, а фотография картины, папа тоже любил повторять что-то вроде: «…А это ты у мамы на ручках…» или «Дети, ваша мама – мадонна».

Надо ли говорить о том, что я выросла в этой непоколебимой уверенности и даже вере в то, что – да, это я у мамы на ручках.

Всё логично: мама искупала меня и, завернув в полотенце, выносит из ванной. Как, собственно, всегда и бывало.

Да и внешнее сходство имелось: мамины тонкие черты лица, мамины тёмные волосы, длинные – в молодости у мамы они были именно такими.

Халат, правда, не мамин: красный и синий – вообще не её цвета, но вот художнику захотелось изобразить маму именно в такой гамме.

А полотенце – большое коричневое – папино, тут всё правильно.

По левую руку от мамы сидит моя тётя Галя, конечно же, – сходство и тут не вызывало сомнений.

По правую… ну да, стоит какой-то дедушка. Чужой, не наш. Просто персонаж какой-то. Могут же быть на картине и другие персонажи? Вон там и ангелочки внизу пририсованы – для красоты.

Про мыльные пузыри на заднем плане и про похожую на облака белую пену под ногами у мамы я вообще молчу.

А пухлый младенец у неё на руках – это я и есть, один в один, поскольку лет до двух я вовсе не была худышкой, а была очень даже упитанной девочкой. И больше даже походила на мальчика. «Пока мы тебя в сад не отдали», – тут уже маму цитирую.

Каким же страшным было моё разочарование, когда старшая сестра нанесла сокрушительный удар по этой моей наивной и светлой убеждённости, вероломно заявив, что на картине с мамой вовсе не я! Услышав это, я аж задохнулась: как это – «не я»?!

– Это не ты а я, – пояснила она. – И всегда была я. Потому что я родилась раньше.

И не поспоришь.

И целый мой мир, один из них, самый первый, сорвался и рухнул, точно стеклянный шар с еловой ветки.

Почему вдруг вспомнилось? А это я искала иллюстрацию к «Купанью» – задала параметры поиска: «мать с младенцем на руках живопись» – вот и выскочило. Именно это: «Сикстинская мадонна» Рафаэля – ни много ни мало.

А именно это потому, что у моей мамы в тот, следующий после Крещенья день, день рождения.

И на ручках у неё, конечно же, я – потому что у Ольки тёмные волосы, а у меня – светлые!

А раз светлые – значит, я!

Купанье

 
Не Бог, не Пророчица – мама.
Но истинно вам говорю:
Небесную сладкую манну —
Я манную кашку варю.
А после, хоть он и упрямый,
За это ведь тоже люблю,
В голубенькой ванночке, в ванной —
Купанье в воде Иордана —
Я чадо своё окроплю.
Зачем нам крутые морозы
И горечь воды ледяной?
У нас и без этого слёзы!
– Но мы их осушим, родной,
Махровым большим полотенцем.
И вот уж не плачем, молчим.
Сухое и чистое тельце
В пижамку сейчас облачим…
И пахнущий тёплым печеньем
Доволен и сладок малыш.
– А знаешь, сегодня Крещенье…
Но ты уже, кажется, спишь:
Сопишь своим крошечным носом
И чмокаешь розовым ртом…
И светят на коврике звёзды —
То вышивка мелким крестом.
И тоненький локон за ушком,
И теплится светом ночник,
На облачке белой подушки
Покоится ангельский лик.
И «бог», и «пророчица».
Мама.
 

Саша и волк. Страшная песня

Саша бузит.

Только что пришёл с прогулки.

Ввалился и – свалился, плюхнулся на свой стульчик в прихожей.

Сидит и не даёт себя раздевать-разувать. Никому.

Буянит: кричит и яростно отбивается, так что старенький, мамин ещё, детский стульчик ходит под ним ходуном и, скрипя и скребясь о стену и о паркет, взывает к ним то возмущённо, то жалобно. Размахивая во все стороны ногами, обутыми в серые с чёрными колошами валенки, насколько хватает сил и ног (а только на это их сейчас и хватает), Саша лупит, колотит по полу. Получается здорово.

«Слава богу, – думают взрослые, – что это для паркета совершенно безвредно». Но зато громко и гулко. А если совсем близко подойти, то ещё и больно.

Метод устрашения действует безотказно. Никто уже – ни мама, ни папа, ни бабушка – не знает, с какого боку к этому ребёнку подступиться, как к нему хотя бы приблизиться, не то что валенки с ног стянуть. Да и штаны хорошо бы – ведь по колено… да какое там! – по самую попу мокрые. А попробуй-ка сними, хоть они и на молнии: толстые, с «грудкой», на бретельках – это же комбинезон, кафандл кацманафта! Или даже валадаза (водолаза). Еле успели, пока шёл к стулу, расстегнуть и стащить с мальчика шубу и вязаную шапку-шлем. Тяжёлые от воды варежки сами упали с Сашиных рук ещё в подъезде.

Щёки красные, глаза горят, волосы на голове совершенно мокрые и на макушке всклокоченные.

Нагулялся, укатался до такой степени, что сам уже не знает, чего хочет:

– Ни катю́ дамо́й!

– Ку́сать ни катю́!

– Ни катю́ путя́та! (купаться)

– Ни катю́ пать! (спать)

А дальше уже просто:

– А-а-а-а-а-а!

А взрослым, ой, как непросто… «О-о-о-о-о…» – только и остаётся сказать.

– А ну-ка… А вот я сейчас спою ему эту «страшную песню», про серого волчка, – неожиданно находится дедушка.

Все в недоумении: «Какой ещё „волчок“? Ну ты, дедушка, даёшь… Ребёнок голодный!..» – однако сразу же соглашаются, потому как другие, уже опробованные, педагогические (и даже те, что «не очень») приёмы, а также совсем уже не педагогичные хитрости (и даже угрозы) не дали абсолютно никакого результата. Не считая разве того, что Сашины крики стали ещё громче, а удары ног о пол – ещё ожесточённее. И тоже громче.

Дедушка садится перед Сашей на корточки (калоши почему-то сразу же перестают колошматить), протягивает к нему руки и низким голосом тихо заводит:

– Баю-баюшки-баю…

Саша без единого звука… встаёт со стульчика… с большим трудом… (кацманафт – гравитация!) делает два шага навстречу деду и… – падает (сила гравитации особенно велика в этот момент!) в его объятия.

Дедушка большой, тёплый и добрый, и байковая рубашка в клеточку на нём сухая; а Саша маленький, горячий и мокрый. И очень устал.

Продолжая (уже без слов) петь, а вернее мычать, свой «утробно-загробный» мотив, дед с Сашей на руках осторожно поднимается и, медленно покачивая его, идёт по коридору в сторону детской.

Мама бежит за ними на цыпочках, догоняет и знаками объясняет, что неплохо бы снять с ребёнка тяжёлые валенки: у того ноги уже болтаются, как у тряпичной куклы, и валенки в калошах – клоц-клоц, бум-бум – стукаются друг о друга. Ещё, чего доброго, разбудят…

– Уйди. Потом снимешь, – одним лицом, бровями, говорит дед. Руки-то заняты, а голосом он продолжает всё так же «страшно» петь.

Действительно, валенки и штаны потом можно снять.

Как хорошо, что на Саше, под кафандлом, – не лубаска (рубашка), не фитылок (свитерок) с высоким и узким горлом, а верх от пивамы! Удобно и нежарко. И низ – от неё же – вместо кавоток (колготок). Утром после завтрака еле удалось одеть и вывести этого мальчика на улицу: «Ни катю́ на голку!.. Ни катю́ на санки!..» Так и выволокли – в пижаме, надев поверх неё комбинезон и шубу.

Точно так же, как пришла, на цыпочках и словно по струнке, мама уходит, ретируется на кухню, где её за закрытой дверью и за накрытым столом тихо-тихо, как мышки, сидят и ждут такие же «приструнённые» Сашей «цыпочки» – папа и бабушка. Счастливые уже от одного только предвкушения обеда в тишине.

Условный рефлекс на «страшную песню» сработал.

«Саша и Волк».

Почти по Прокофьеву.

Или по Павлову?

Или по Сухомлинскому, Ушинскому, Песталоцци, Монтессори и Споку?

Или в полном противоречии с ними? То есть с их теорией. Или – с теориями?..

Неважно. Важно, что ребёнок уже спок… то есть спит.