5
Снова Ганя

Отношения Петухова с дочерью начали портиться с каждым днем, и жизнь Гани все более становилась невыносимой. Объяснения у них никакого не было. Да, собственно, объяснения и не могло быть: ничего существенного не произошло. Куликов предложения не делал, Петухов ничего от дочери не требовал, и сама Ганя ничего не хотела и не просила. А между тем что-то произошло, что-то неясное, неопределенное, даже непонятное, а есть. Старик не звал к себе, не ласкал Гани, не толковал с ней долгими часами. Целыми днями они теперь не говорили друг другу ни слова. Ганя несколько похудела, побледнела, улыбка исчезла у нее с лица. Она все о чем-то задумывалась, и печаль легла у нее складками на лбу. Куликов бывал у них часто, но не оставался обедать и с Ганей почти не виделся. Можно было подумать, что любовь и привязанность старика перешли с дочери на Куликова. С ним Петухов был безгранично ласков, любезен и выражал даже радость, когда он приходил. Они толковали о делах, и Петухов почти ничего не предпринимал теперь без совета Куликова.

– Иван Степанович, а я думаю уволить Гесенера.

– Это ваш младший мастер, который недавно поступил?

– Да, он служил раньше у Брускина.

– Ненадежный малый, да и дело плохо знает. Не бережет хозяйского добра! Это уж не слуга.

– Намедни испортил мне три шкуры, а вчера совсем на работу не вышел; жена у него, видите ли, именинница.

– У него жена именинница, а вы машины остановите по этому случаю! Вот они как к хозяйскому интересу относятся! Нет уж, таких работников гнать следует! Они разорить завод могут.

– Я думаю совсем сократить эту должность. Надо уменьшать производство. Теперь кожевенный товар подешевел. Чуть что не в убыток работать приходится.

– А разве за границу не идут ваши выделки?

– Куда там. Мы у себя-то, дома, с заграничными кожами не можем конкурировать, а где тут думать о заграницах!

– И совсем напрасно вы так думаете. У нас из Орла огромные партии разных товаров шли за границу и очень выгодно сбывались! Все дело в предприимчивости. Наши купцы не хотят шевелиться, сидят дома и довольствуются тем, что есть.

– Да, – протянул Петухов, – если бы все купцы были так образованы, ловки и энергичны, как вы, Иван Степанович.

– Я имел дело с Гамбургом. Из Орла поставлял им лесные изделия, а из Петербурга-то рукой подать. Вы подумайте, право, Тимофей Тимофеевич, насчет этого. Вам легко открыть себе сбыт. Я готов помочь, если хотите.

– Потолкуем, потолкуем, Иван Степанович. Теперь надо не сокращать, а развивать производство, потому что капитал все меньше и меньше приносит. Вон новая, говорят, «куверция» будет. Мы считаем, что почитай в убыток работаем, когда четыре-пять процентов не наживем… Хорошее дело легко и без риска дает двенадцать, а понатужишься, рискнешь, мозгами пошевелишь, так и двадцать схватишь… А с капиталом далеко не ускачешь!..

– Совершенно верно. Давно пора нашему купечеству сознать это!

– Сознаем! Вы думаете, не сознаем! Обстоятельства принуждают! Вот, к примеру, мое дело… Сам стар, сына нет, близкого человека тоже… Одна дочка… что ж дочь может? Ее дело женское… Вот зятя бы хорошего Бог послал, да нет… дочь и слышать не хочет.

– Странно… Девушке двадцать два года минуло и не хочет подумать об устройстве судьбы своей и отца своего… Ведь, храни бог, осиротеет она… И пропала! Все прахом пойдет.

– Вот это-то меня и кручинит! Спать не могу покойно… Сон и аппетит теряю!

– А вы воздействуйте! Урезоньте! Проявите власть свою, волю. Она ведь девушка, много ли она понимает? Растолкуйте, что она поступает легкомысленно и каяться будет потом, страдать…

– Ох, больно прибегать к крутым мерам, а придется, видно… ведь характерная какая! Ни с одним мужчиной говорить не хочет!

– Смотрите, не приглянулся ли ей какой-нибудь работник или мальчик соседский… Это случается!

– Что вы, что вы! Да я ее с глаз не спускаю…

– На что другое, а на это у девушек много ума и хитрости!

– Нет, этого быть не может!

– А если нет, так вам, Тимофей Тимофеевич, жениха не искать. Всякий сосед, всякий, кто видел Ганю, с руками и ногами возьмет без всякого приданого. Я, Тимофей Тимофеевич, если не делаю предложения, то потому, что уверен в отказе. А если бы я мог надеяться, я был бы счастливейший человек в мире! Я полюбил вашу дочь, как увидел, не смею только признаваться. Да и Ганя не хочет на меня смотреть, а не только разговаривать.

– Откровенно говоря, я очень рад был бы иметь вас своим зятем… Надо будет поговорить с Ганей…

Тимофей Тимофеевич позвонил.

– Попросите сюда дочь, – сказал он вошедшей служанке.

Через минуту вошла Ганя, по обыкновению теперь скучная, побледневшая. Даже о туалете своем она перестала заботиться и вошла в какой-то старенькой кофточке.

– Вы меня звали, папенька?

– Да. Иван Степаныч хочет с тобой поздороваться и побеседовать. Ты точно прячешься.

– Мне не совсем здоровится, – произнесла она, посмотрев исподлобья на Куликова и протянув ему руку.

– У вас лихорадка, кажется. Ручка горячая такая, – заметил Куликов, не выпуская из рук протянутой руки девушки.

Ганя почти насильно выдернула руку и отвернулась.

– Я вам нужна, папенька? – спросила она упавшим голосом.

– Сядь с нами, посиди. Я тебя не вижу теперь целыми днями.

– Я никуда не выхожу из дому, папенька, и всегда около вас.

– Ты никогда ничего не говоришь. Разве тебе не о чем со мной потолковать?

– Вы все заняты, папенька, я не хочу вам мешать, у вас так много дел. Помочь вам я не могу.

– Правда, правда, но что ж делать! Не хочешь ты сына и помощника мне дать!

Девушка покраснела и потупилась.

– Пора, Агафья Тимофеевна, подумать вам о супружестве, в самом деле, папеньке тяжело. Да и вам покойнее будет.

– Я и так покойна была, – Ганя сделала сильное ударение на последнем слове.

– Это не то. Весь век за отцовской спиной нельзя прожить. Папенька стареет, ему тяжело нести бремя.

Все замолчали.

– Ганя! Иван Степанович говорит, что он был бы счастливейшим человеком, если бы ты пошла за него замуж.

Девушка нагнулась еще ниже, плечи стали вздрагивать, на глазах выступили слезы, и она зарыдала.

– Ну, вот и слезы! Чего же ты плачешь? Я тебя не неволю, я только так говорю.

Девушка порывисто встала и вышла из комнаты.

– Видите. Ну, что ж вы поделаете?

– Всякая девушка так. Без слез нельзя. Это ничего… Обойдется… Сразу нельзя.

– Вы думаете обойдется?

– Беспременно. Поплакать необходимо. А все-таки следует воздействовать. Убеждать, уговаривать. Женский ум короток, а девичий еще короче. После ведь сама благодарить будет. Это – как дети, которых насильно надо заставлять принимать лекарство. А не заставь их? Помрут…

– Вы справедливо говорите, только…

– Что только?

– Не могу понять, почему она так к вам не расположена.

Когда Куликов ушел, старик Петухов позвал к себе дочь.

Ганя явилась с распухшими от слез глазами и с поникшей головой.

– Что это, дочь моя? Что значит твое поведение! Я не узнаю тебя!

– Папенька! Что я вам сделала? За что вы на меня сердитесь? – произнесла девушка упавшим голосом.

– За глупость твою! Возможно ли относиться так к человеку, как ты относишься к Ивану Степановичу? Вспомни, что он заслуженный, почтенный и солидный человек, имеющий право на уважение…

– Господи! Да что же мне до Иван Степановича?! Я не трогаю его, ничего ему не говорю… Пусть он оставит меня в покое? Какое он имеет право читать мне нотации, делать выговоры?! Я не девочка ему, и он никакого права не имеет.

– Имеет, – возвысил голос Тимофей Тимофеевич, – имеет, потому что я дал ему это право! Он друг мой, и ты, как дочь моя, должна считать его также и своим другом! Понимаешь?!

– Не могу, папенька! Хоть убивайте, не могу! Ваша воля, делайте со мной что хотите!..

– Не заставляй меня, Ганя, принимать такие меры, которые я не хотел бы принимать! Вспомни, что я был тебе не злым отцом…

Ганя вдруг разрыдалась, всхлипывая, она повторила:

– Был, был, да был и нет!.. За что, за что, боже милосердный! Что я сделала, в чем провинилась?! Ты, Господи, свидетель, как я любила отца, и вдруг… за что, за что…

Старик Петухов сидел молча; у него не находилось слов, чтоб утешить дочь, хотя раньше, если его Ганя задумается, бывало, он спешил разогнать ее печаль ласками и увещеваниями.

«Блажь, дурь одна, – думал он, смотря на рыдающую дочь. – Не понимает счастья своего, бежит от радостей и покоя. Бежит по глупости, и меня старика тащит за собой, не жалеет, не подумает, что мне и отдохнуть пора. Правду говорит Иван Степанович, что девичий ум короток, а уступи вот ей, позволь упустить такого редкостного жениха, и после сама упрекать будет».

– Папенька, – простонала Ганя, – неужели вы стали чужим мне, не жаль вам меня, за что вы меня изводите!

– Не смей говорите мне глупостей, – строго произнес старик. – Думай о том, что говоришь! Уж если я тебя не любил, не жалел, так что же после этого и говорить!

– Любил, жалел… Отчего вы не говорите «люблю», «жалею». Неужели в самом деле вы перестали меня и любить, и жалеть! Вспомните, говорили ли вы когда-нибудь со мной так, как теперь? Относились ли вы ко мне так безучастно? Вспомните, когда я стала ходить в школу, вы не отпустили меня ни разу из дому, не проверив все мои уроки! Вы не дали мне ни разу уснуть, не получив вашего благословения! Не проходило дня в нашей жизни, чтобы вы меня не приласкали, не справились, здорова ли я, о чем думаю, чего хочу. А теперь?

– Теперь, теперь, – нетерпеливо перебил старик, – теперь ты не ребенок! Теперь ты сама могла бы позаботиться об отце и дать ему отдохнуть.

И он вышел из комнаты, не взглянув на дочь.

6
Замыслы громил

Вьюн, Рябчик, Тумба и до двадцати других громил и заставных бродяг, в рубище и с подбитыми физиономиями собрались на черной половине «Красного кабачка».

Компания носила какой-то удрученный характер. Все были точно упавши духом, обездолены, сокрушены. Говорили неуверенно, тихо и боязливо озирались, как дети, внезапно лишившиеся матери, или воины, только что потерявшие своего полководца.

– Рассказывай, Тумба, что тебе сказал Куликов?

– Да что сказал? Заорал, как я смею обращаться к нему, пригрозил полицией и выгнал вон, прибавив: «Если ты, каналья, еще посмеешь подойти ко мне, то я тебя запрячу куда Макар телят не гонял».

– Видишь! Какой важный!! А наш Гусь к нему всегда ходил без доклада, – произнес Рябчик. – Нет, что-то тут совершилось загадочное! Он с нашим Гусем что-нибудь сотворил недоброе! Однако, ребята, во всяком случае, нам надо что-нибудь предпринимать. Надо выбрать вместо Гуся вожалого и начинать дела. Помните, что нас никто не кормит и никто не заботится о нас. Положим зубы на полку и насидимся голодными; хоть помирай – никому дела нет. Убогим да нищим хоть копеечку подадут, а нам кто подаст?

Вьюн вытянул громадный кулачище и сострил:

– Этакую ручку и протягивать совестно.

Все засмеялись.

– Нечего и протягивать такую ручку, когда она сама может взять за пятью висячими запорами и пятью внутренними!

– Митрич, – скомандовал Рябчик, – выстрой-ка нам две банки сивушного зелья да дюжину пива…

Буфетчик засуетился.

– Ну, ребята, так как же? Я предложил бы Тумбу в вожалые, конечно, на время, пока не отыщется Гусь… Тумба бывалый… Два раза из Сибири пришел. Два куля руками поднимает, пятаки гнет пальцами… И опять же большой знаток слесарной премудрости… При случае, когда надо, не церемонится и перышко запустить!.. Вожалый хоть куда. Далеко ему до Гуся, но по пословице, на безрыбье и рак рыба.

– Согласны, согласны, – загудели голоса.

– Что же, Тумба? Согласен, што ли? Пить спрыски?

– Согласен! Наливай…

Тумба, молодой еще мужчина, лет тридцати, среднего роста, коренастый, с густыми волосами. Его лицо с узким высоким лбом, узенькими прищуренными глазами, приплюснутым носом и безгубым ртом производило отталкивающее впечатление. Прошлое его покрыто мраком неизвестности. Неразговорчивый и необщительный от природы, он терпеть не мог говорить о себе самом, так что даже подруга его жизни не знала ничего из его биографии. Даже имя его составляло тайну. Среди товарищей его всегда называли Тумбой, а паспорта у него или не было вовсе, или был чужой, так что настоящее имя и фамилия его никому не были известны. Он сам острил иногда: переменил столько разных имен и фамилий, что сбился в конце концов и сам – как меня зовут на самом деле…

До исчезновения Гуся Тумба занимал среди заставных бродяг и громил амплуа зачинщика. По указанию или под предводительством Гуся он всегда первый шел на дело, какие бы трудности оно ни представляло. Судился и высылался он несчетное число раз, но каждый раз, как только переходил за пределы столицы, ему удавалось бежать и благополучно возвращаться на Горячее поле или к заставе…

Когда Митрич подал водку и пиво, стаканы были налиты, Рябчик обратился к Тумбе с речью:

– По нашему обычаю, Тумба, мы даем тебе клятву свято исполнять все твои приказания и беречь тебя пуще наших собственных спин. Если будет опасность, то мы обязуемся спасать тебя, рискуя сами, и грудью защищать твою свободу! Тот, кто ослушается тебя, делается нашим общим врагом и выключается из нашей среды, а кто предаст тебя, рискует собственной жизнью. Мы же ждем от тебя, Тумба, таких же забот и попечений о всех нас, какими пользовались мы при Гусе. Мы надеемся, что ты поможешь нам разыскать нашего бедного Гуся, а если понадобится, то и выручить его. За здоровье, ребята, нашего нового вожалого. Ура!

Все залпом осушили стаканы и потянулись целоваться с Тумбой. Когда бокалы опять были налиты, стал говорить Тумба:

– Братцы, я не учен, как Рябчик. Спасибо вам на добром слове! Помогу, а вот насчет Гуся это точно: надо постараться. Ваше здоровье!

Он опрокинул стакан и низко поклонился. Воцарилась тишина; налили опять стаканы, выпили и снова налили. У всех было тяжело на душе, и даже хмель плохо одушевлял. Неизвестность хуже всякой неприятности. Когда в прошлом году Гусь попался в обходе кобызевского ночлежного приюта и его забрали, все хотя и были огорчены, но не унывали и не падали духом. Теперь же их вожалый исчез как-то таинственно, неожиданно и неизвестно куда. Ни у кого не явилось мысли, что Гусь мог бросить их или продать. Нет, такого коварства не могло быть! Но, несомненно, что с ним приключилось несчастье, потому что иначе ему негде было бы найти себе приюта, пропитания и прикрытия от сыщиков.

Общее молчание прервал Вьюн.

– Однако наши молодцы заснули. Не развлечься ли нам, ребятушки, в винном погребке в Можайской улице. Я облюбовал его. В сторонке, одинок, лавок в доме других нет, жилья в погребе – тоже. Если выручка окажется слаба, так запасемся хоть выпивкой основательной. Как ваше мнение, вожалый?

– Отчего же? Только там многим делать нечего, – отвечал Тумба: – возьми себе подводчика, да и действуй; а то прибавь еще караульного для поста – все равно теперь дел немного. А я, вы знаете, братцы, не любитель городских взломов. Тут риск велик, всегда спешить надо и сплошь и рядом приходится впустую играть. То ли дело на окраинах, за городом или даже в пригородах. Помните, в Колпино, мы завод грабили, так на возах увозили, свои подводы имели. А здесь что? В выручке три алтына да пару бутылок. Много бутылей не унесешь! Так стоит ли пачкаться?! А риску-то сколько. То дворник соседский, то прохожий, то запоздалый жилец. А коли и все по-хорошему удалось, так смотри городовой на посту задержит «по сомнению», подозрительны они к нашему брату! Нет, за городом, на воле, на просторе куда лучше! У меня, братцы, несколько планов уже есть.

– Что же? Давай, давай! Мы постараемся!

– Во-первых, – продолжал Тумба, – церкви на отдаленных кладбищах, в деревнях пригорода. Не дурно? Во-вторых, мастерские и заводские кладовые на окраинах. В-третьих, дачи, где живут зимой сами владельцы или зажиточные больные. Кто охраняет их? Где там дворники, городовые? А поживиться есть чем, да и забраться гораздо легче, не спеша, на досуге; можно в несколько приемов взломы сделать.

– И впрямь! Как это только раньше нам в голову не приходило! Ай, Тумба! Молодчина!

– Но раньше чем действовать нам надо себе сбыт обеспечить, ведь наши маклаки, братцы, хуже обкрадывают нас, чем мы чужие квартиры! Мы ведь рискуем, идем на опасность и часто платим животами и свободой, а они чужими руками жар загребают и львиную долю себе берут. Прошлый раз они за серебряные ложки нам по тридцать копеек отвалили, а две лисьи ротонды оценили в три с полтиной. Ну, разве не грабеж это? Вон Петьке-буравчику тогда дворники ребро сломали каблучищами, так били, а опосля в полицию отправили, шесть месяцев в тюрьме продержали да на родину выслали, пришлось оттуда пешим возвратиться, и за все за это три с полтиной. А татарин Хабибуло Дарохман за ротонды рублей двести выручил и не почесался! Это не по совести! Ну, дай нам хоть третью, четвертую часть того, что стоит! А то гроши дают и богатеют нашими животами! Поди ведь и нам не всегда сладко!..

– Верно, Тумба, верно, пробовали мы, да ничего не поделаешь! Пойдешь сам закладывать или продавать – рискуешь, что заберут. А они сами приезжают к нам, забирают, и мы знать ничего больше не знаем!