– Получай подарки от шефов! – говорила Надя, подавая Ольге посылку. – Посмотрим, что нам прислали шефы.
Небольшим ножом она открыла ящик, стала извлекать из него вещи. Вера тоже вскрыла ножом обшивку своей посылки, вытащила сверток.
– Девочки, колбаса, да еще копченая! – воскликнула она, показывая завернутый в прозрачную бумагу круг колбасы.
– Угадали, – лукаво посмотрела на нее Надя. – Будто знали твое желание.
Вера достала бутылку.
– Смотрите, водка! Надо же… Все есть: и выпить, и закусить. Предусмотрительный хозяин. Спасибо тебе за это.
– Только не тому досталась, – заметила Надя.
Вера вытащила кисет, расшитый яркими нитками, потрясла им в воздухе:
– А вот и кисет с махорочкой!
– Сразу видно, на мужчин рассчитывал, – подала голос Ольга.
– А мы мужчинам все это и отдадим, – проговорила Вера, складывая подарки обратно в ящик. – Кроме, разумеется, колбасы.
В Надиной посылке оказались платочки, шерстяной шарф, перчатки, носки, галеты и письмо.
«Здравствуй, незнакомый боец, – читала Надя неровные мелкие строчки. – Посылаю тебе свои скромные подарки. Надеюсь, это пригодится. Если не затруднит, то напишите о своих делах на фронте. Мы всегда думаем о вас и желаем скорой победы. Валя».
Надя отложила письмо, задумчиво посмотрела на подарки. Ей представилось уставшее лицо девушки, натруженные руки, и сердце наполнилось жалостью к далеким труженицам, работающим день и ночь, чтобы обеспечить огромный фронт оружием и хлебом. Она отложила письмо, подошла к Ольге.
– Как чувствуешь себя?
– Лучше… На живой, как говорят, все заживет.
– Это верно, – вздохнула Надя. Помолчав, добавила: – Я бы, наверное, так не смогла, как ты. Раненой в голову бомбить мост, да еще с пикирования, и вернуться, и посадить самолет на свой аэродром…
– Что женщина не сможет, Надюша, если надо…
– Ты права, Оля, что женщина не сможет… – повторила Надя в раздумье. Встала, взяла гитару, слегка тронула струны. По саду поплыла, хватая за душу, песня:
Поговори хоть ты со мной,
Гитара семиструнная.
Вся душа полна тобой…
А ночь такая лунная.
Эх, раз, еще раз…
Еще много, много раз…
– Тебе артисткой быть, не летчицей, – ласково посмотрела на нее Вера.
– Можно и в артистки, – улыбнулась она. – За этим дело не станет. Петь я люблю.
Тяжело дыша, прибежала Аня.
– Ой, девочки! – воскликнула она радостно и замолчала, опускаясь на лавку.
– Чего сияешь, как летнее солнышко? – спросила Надя.
– Угадай!
– Артисты приехали?
– Вот еще! – обиженно фыркнула Аня. – Наградили нас. Олю и меня. Оле – орден Ленина, а мне – Красную Звезду…
– Откуда такие вести? – недоверчиво посмотрела на нее Вера.
– Узнала вот… Из дивизии сообщили. Сама телеграмму в штабе читала. Я так рада, так рада!
– Поздравляю, – Надя встала, обняла подругу.
– И я поздравляю, – подошла Вера. – Обмоем? Аня растерянно развела руками:
– Да нету у нас. Я сбегаю к техникам, у них всегда спирт в запасе есть.
Вера показала бутылку:
– Вам повезло.
– Всегда ты вовремя! – кинулась к ней Аня.
– Интуиция…
Незаметно в сад пробрались капитан Костенко и лейтенант Кикнадзе.
Они узнали о награждении девушек и пришли их поздравить.
– Ашуги[12] Кавказа поют вам славу! – произнес торжественно Кикнадзе, снимая фуражку и низко кланяясь.
Девушки испуганно обернулись на голос, не ожидая у себя мужчин, а потом набросились на незваных гостей.
– Напугали так!.. – колотила Аня маленьким кулачком по спине Кикнадзе. – Откуда узнали?
Кикнадзе вскинул кверху руки:
– На одной земле живем, в одном небе летаем – как не узнать!
Офицеры преподнесли им цветы, чем окончательно растрогали девушек.
– С вас причитается, – подмигнул Костенко Ольге.
– Такое не держим. – Вера спрятала бутылку в ящик и пододвинула им корзину с яблоками. – Вот, угощайтесь…
– Ай, как жаль, как жаль! – с наигранной грустью покачал головой Кикнадзе. – Нам бы по стопке – сразу на душе весна, а в голове – девятый вал, а в ногах – лезгинка. Музыку давай!
И он пустился в пляс.
В это время в сад вошла Звягинцева, замполит полка, и, увидев девушек в обществе мужчин, изрядно удивилась.
– Это что еще тут за хоровод? – недовольно проговорила она.
Офицеры растерянно переглянулись, потянулись к фуражкам.
– Да вот… поздравить пришли, товарищ майор, – замялся Костенко, испытывая неловкость.
– Откуда вам об этом известно? – хмуро вскинула брови Звягинцева.
– Разве такое утаишь, товарищ майор? – развел руками Костенко. – Как-никак, мы соседи ваши. А соседи должны жить друг с другом в мире и согласии.
Звягинцева смягчилась, смуглое от загара лицо ее потеплело, под уголками глаз сбежалась мелкие морщинки. Она протянула руку.
– Ну, здравствуйте, соседи! Что-то зачастили к нам в гости.
– А почему хороших соседей не проведать? – улыбнулся Костенко.
– Я на танцах не раз видела вас.
– На танцах? – с деланым удивлением воскликнул он. – Да какие же мы танцоры?! Весь день: взлет – посадка, взлет – посадка. К вечеру с ног валимся.
– Видела, видела… Не увиливайте. А еще капитан…
– Так ведь молодость, Вера Петровна! – рассмеялся Костенко. – Ну, счастливых вам взлетов и посадок…
Они раскланялись, ушли.
Некоторое время в саду стояла неловкая тишина.
– Товарищ майор, – подошла к Звягинцевой Аня. – Вот кстати, что пришли.
Звягинцева неловко обняла ее, тепло проговорила:
– Поздравляю, Аннушка, поздравляю, милая.
Потом подошла к Ольге.
– Поздравляю, Оля, от души поздравляю.
– Вера Петровна, с легкой руки, да чтобы ордена были не последние, – подала ей стакан водки Надя.
– Вы уж извините нас, – оправдывалась Аня, – поздравить они приходили.
Звягинцева покосилась на стакан:
– Откуда это у вас?
– Шефы, – показала бутылку Вера.
– Не эти ли пугливые? – кивнула она в сторону ушедших офицеров.
– Нет… В посылке обнаружили, – уточнила Вера.
– Уж потерпите до вечера. Отметим в столовой. Весь полк соберем.
Видя, что Звягинцева оттаяла, смягчилась, Надя спросила:
– А посторонних можно пригласить?
– Можно, в порядке исключения, – улыбнулась она.
– А мне, Вера Петровна? – засмеялась Аня.
– И ты с ухажером? – всплеснула руками Звягинцева.
– И я… – опустила глаза Аня. Звягинцева покачала головой.
– Что с вами делать? Ума не приложу… Надя обняла Звягинцеву, притворно вздохнула:
– Баба без мужика, Вера Петровна, что цветок без солнца… Завянуть может.
– Ты эти присказки оставь, – погрозила ей пальцем Звягинцева. Взяла из корзины яблоко, стала есть. – И вообще, любовь, свадьбы – после войны.
– Это уж как получится, Вера Петровна, – засмеялась Надя.
– Все равно не разрешу… И на свадьбу не пойду, так и знайте, – отшучивалась Звягинцева. Повернувшись к Ольге, участливо спросила: – Оля, домой на недельку хочешь?
– Домой?! – не веря своим ушам, переспросила Ольга.
– Все равно пока не летаешь. Завтра самолет в Саратов пойдет. С Макаровым я говорила, он не возражает. Пелагее Петровне кланяйся. – Звягинцева помолчала, потом с грустью добавила: – Так хочется своих ребят повидать. Двое их у меня… Оба на фронте.
Все замолчали. В саду стало тихо, лишь слабо шумели верхушки деревьев да трепетно дрожали на ветру листья.
Пришла адъютант эскадрильи Якубович.
– А я к вам, товарищ майор. Письмо вот принесла, – помахала она конвертом. – Так что придется, Вера Петровна, поплясать…
– Давай, давай! Заждалась этих писем, – она нетерпеливо взяла письмо и посмотрела на конверт.
Лицо ее сразу потускнело: адрес был написан незнакомым почерком. Звягинцева разорвала конверт, руки ее мелко дрожали, буквы прыгали перед глазами. Она никак не могла сосредоточиться.
– Саша… – произнесла она глухо, хотела сказать что-то еще, но спазмы сдавили горло.
Сутуло покачиваясь, она медленно вышла из сада.
– Сын? – спросила Аня у Якубович.
– Сын… – зашмыгала она носом и расплакалась. – Разве я знала, что там похоронка на сына?.. Разве я знала?..
Домой Ольга попала поздним вечером. Мать возилась на кухне с посудой и не слышала, как вошла Ольга.
– Здравствуй, мама!..
Пелагея Петровна обернулась, всплеснула руками.
– Оля…
Ольга подбежала к ней, обняла, почувствовав, как под кофтой затряслись худые плечи матери.
– Ну, успокойся, успокойся… Радоваться надо, а ты в слезы… – мягко проговорила Ольга и заспешила к кроватке сына.
Сережа спал, разбросав руки поверх одеяла, рот был чуточку открыт, и было слышно, как он посапывал.
– Сынулька! Родненький! – всхлипывала Ольга, наклоняясь к кроватке. – Ну, проснись, проснись, сонуля… Мама приехала…
Пелагея Петровна, не выдержав этой сцены, отвернулась, вытерла платком глаза.
– Разденься хоть… Или сразу обратно? – с укоризной проговорила она.
– Побуду, побуду… Дня четыре.
– С головой-то что? – Мать сразу насторожила повязка на голове Ольги, как только она увидела дочь.
– Так, пустяки…
Ольга взяла на руки сына, стала целовать лицо, руки. Сережа открыл глаза и, увидев незнакомую женщину, заплакал.
Подошла Пелагея Петровна, взяла его к себе.
– Это твоя мама, Сережа. Твоя мама…
На руках у бабушки мальчик успокоился, но продолжал смотреть на Ольгу сердито и хмуро.
– Совсем отвык, – кручинилась бабушка. – Долго воевать-то собралась?
– До конца войны.
Ольга вытащила из чемодана игрушечный самолетик, сделанный умельцами из плексигласа, дала сыну. Но он отвернулся, не взял.
– Может, хватит, пока жива? – не унималась Пелагея Петровна. – И о нас подумай. О сыне.
– Не надо об этом, мама. – Ольга подошла к сыну. – Ну иди ко мне, иди, мой маленький.
Сережа нехотя протянул к ней руки. Ольга прижала его к себе, стала целовать лицо, голову… Слезы застилали ей глаза, и она ушла с ним в другую комнату.
Раздосадованная Пелагея Петровна устало села на стул. Трудно жилось ей с внуком. Сама она работала на фабрике, где шили солдатское обмундирование. Рабочий день длился по 14–15 часов, и она так изматывалась за день, что домой возвращалась еле волоча ноги. Пока она была на фабрике, с внуком сидела знакомая старушка из соседнего подъезда. Вечером Пелагея Петровна приводила его домой, готовила ужин, кормила, укладывала спать. А когда он засыпал, шла в ванную, стирала белье, потом на кухне варила кашу на завтра. И так каждый день. Годы уже не те, силы заметно поубавилось, а такая нагрузка была для нее, конечно, тяжеловата. Но она успевала все делать дома, была хорошей производственницей. За ударный труд ее не раз премировали, писали о ней в местной газете. Казалось, что еще надо старому человеку? Но ее постоянно тревожила Олина жизнь. «Что будет делать она, если Оля погибнет на фронте? На кого оставит внука? Сама уже старенькая, одолевают болезни. Так что долго не протянет. И будет расти внук сиротой, один-одинешенек». Она никак не могла, да и не хотела мириться с этой мыслью. Конечно, в душе Пелагея Петровна гордилась дочерью, ее настойчивостью, смелостью. Трусливые люди в авиацию не идут, это она понимала. Да и орден, который был на ее груди, говорил о том, что дочь на фронте воюет умело. Только вот ранение Ольги очень взволновало Пелагею Петровну.
«Могут ведь убить. Это война». Она и раньше с тревогой думала об этом, но за работой, в сутолоке жизни как-то все забывалась, а теперь эти мысли снова лезли в голову. Она знала, что поправить ничего уже нельзя, Ольга не отступится, но, как и всякая мать, она беспокоилась, переживала, хотела дочери в жизни только добра и счастья.
«А в чем оно, счастье? Может, для нее летать – это и есть то самое счастье?» – потихонечку успокаивала она себя, прислушиваясь к веселому смеху внука и дочери за стеной.
Пошла на кухню готовить ужин.
За столом пили чай, ели бутерброды с колбасой и маслом, слушали словоохотливого Сережу. Ольга заметно преобразилась, на щеках появился румянец, в глазах светилась радость.
Пелагея Петровна украдкой поглядывала то на внука, то на дочь и чувствовала, как умиротворенная теплота обволакивает сердце.
«Пусть летает… Пусть летает… Что же теперь делать? Видно, судьба ее такая. Только веди себя там, доченька, по совести, не срами себя. А мы уж как-нибудь проживем тут. Глядишь, и тебя дождемся. Летай, бей проклятых иродов…»
У дома на лавочке сидела Надя, пришивала к гимнастерке воротничок. Рядом стояла, нервно теребя пилотку, растроенная Аня. Она узнала сегодня от врачей, что Ольгу хотят отстранить от полетов на ПЕ-2 и перевести в легкомоторную авиацию. Это известие ее ошеломило. Ей было жаль Ольгу. Да она и сама не представляла, как будет летать с другой летчицей: до того привыкла к Ольге.
«Пусть переводят и меня. С другими летать я не буду!» – горячилась она.
У соседнего дома залаяла собака. Надя отложила шитье, прислушалась.
– На кого она там лает? Видно, чужой кто-то.
Аня вышла за калитку, увидела Ольгу.
– Оля! – кинулась ей навстречу. – Наконец-то! Заждались тебя…
– Насилу добралась… Как вы тут? – присев па лавку, спросила Ольга.
– Летаем помаленьку, – блеснула карими глазами Надя, обнимая Ольгу. – У мамы была?
– Была, была… – Ольга достала из чемодана письма, свертки, коробки, раздала девушкам. – Получайте свои подарки.
Аня развернула письмо, быстро забегала по листу глазами.
– Все обо мне волнуется, – складывая письмо, тоскливо проговорила Аня. – Мама, мама…
Надя оторвалась от своего письма, глухо проговорила:
– Для них мы всегда дети.
Аня села на лавку, вздохнула:
– Так хочется побыть дома… Закрою глаза, и все мне город представляется, Волга… Дом наш на берегу реки стоит. Встанешь утром – кругом тихо-тихо. Птицы поют… Березки колышутся… Пароходы плывут…
Ольга тепло посмотрела на Аню, подумала: «Сколько в тебе, Анна, осталось еще от детства! Бегать бы тебе по берегу Волги, встречать рассвет…» – и подала ей коробку:
– Твои любимые.
– Пирожки! Вот здорово! – Развернув коробку, предложила: – Угощайтесь. Моя мама – большая мастерица печь пирожки.
Девушки потянулись к домашним пирожкам, от которых давно уже отвыкли.
– Так вкусно! – нахваливала Надя, уплетая один пирожок за другим.
Аня покосилась на Надю, ей очень хотелось сообщить Ольге про Надино замужество, да колебалась, ждала, может, Надя сама скажет об этом, но она лишь с аппетитом ела пирожки да нахваливала их.
И тогда Аня решилась.
– А у нас новость.
– Какая? – повернулась к ней Ольга.
– Расписались они…
– Правда… – улыбнулась Надя.
– А свадьба?
– Свадьба после войны. Такой был уговор.
– Поздравляю, милая! – обняла ее Ольга. – Счастья тебе и дюжину ребят.
– Это насколько духу хватит, – тихо, сдавленно засмеялась она.
– А как к этому отнеслось начальство? – спросила Ольга.
– Пришли, поздравили…
– Да кто имеет право запретить? – вскинула Аня брови: – Это любовь! Дело личное.
– Может, ты тоже собралась? – посмотрела на нее Ольга.
– Я пока подожду… – Аня гордо подняла голову, расправила под ремнем гимнастерку. В ее поведении, рассуждениях порой было столько непосредственности, категоричности и прямолинейности, что иной раз девушки не знали как и вести себя с ней.
Ольга надела пилотку, встала.
– Пойду доложу начальству о своем прибытии из отпуска.
Девушки растерянно смотрели ей вслед, и, когда Ольга скрылась за углом дома, Аня печально произнесла:
– Такой удар для нее… Надо было как-то ее подготовить.
– Может, все еще и обойдется… – возразила Надя.
– Хорошо бы так…
Прибежала посыльная – рослая, полная девушка.
– Товарищ Басова! – закричала она от калитки. – Тебя вызывают в штаб вместе с экипажем.
– А что там такое?
– Говорят, срочный вылет.
Надя собрала свои вещи, отнесла в дом, переоделась в летний комбинезон, заторопилась на аэродром.
– Счастливые… Опять летят на задание, – завистливо проговорила Аня. – А тут – одни волнения.
Пока болела Ольга, Аню к полетам не привлекали: штурманов в полку хватало. Ее посылали то на КП в помощь руководителю полетов, то в штаб – оформлять полетную документацию.
Частенько выпадало ей и дежурство по аэродрому. Ходить по нарядам, копаться в штабных бумагах изрядно надоело. Она с нетерпением ждала Ольгу, чтобы снова летать. Но Ольгу к полетам не допустили, и это расстроило Аню еще больше.
«Ну и порядки, елки моталки!.. – возмущалась она. – Человек воевать просится, а его не пускают. Подумаешь – ранение! Заживет! Отстранить такую летчицу от полетов – это несправедливо, бессердечно».
Долго бы еще она, наверное, промывала косточки начальству, но тут показались Звягинцева и Ольга. Открыв калитку, они направились к дому.
– Не можем мы, Оля, отменить решение медкомиссии, – долетели до Ани, обжигая, как угли, слова Звягинцевой, и сердце ее болезненно сжалось. – Доказывали с Макаровым, возражали. Но мы не всесильны. Ранение у тебя серьезное. И летать пока не советуют. По-дружески тебе говорю. Поработай в штабе. Поправишься, окрепнешь… Тогда видно будет. Поживи, как говорят, на земле.
– Я живу, когда летаю, – упрямо и глухо проговорила Ольга. – Вы это понимаете?
– Понимаю, все понимаю, родная. Но изменить ничего не могу. Ты же знаешь, с медиками спорить по этим вопросам бесполезно.
Когда они подошли к дому, Аня решительно заявила:
– Я с другим экипажем летать не буду. Так и знайте! – Схватила шлемофон, в сердцах швырнула его на землю. – Человек воевать просится, а его в штаб. Ну и порядочки… Нечего сказать…
Не ожидая от штурмана такой реакции, Звягинцева сначала растерялась, а потом осуждающе заметила:
– Что это у вас за манера такая, товарищ Высотина? Чуть что – шлемофоном об землю… Голубкину отстранили от полетов временно. Понимаете, временно, – перешла она на официальный тон.
Ольга стояла бледная, как белая стена, еле держалась на ногах. Никогда она не чувствовала себя так скверно, как сейчас. В груди опять тоскливо заныло, голова от всех этих переживаний раскалывалась. Ольга, конечно, не ожидала такого решения. Ее будто лишили опоры, обрезали крылья, и она, потеряв устойчивость, вот-вот рухнет на землю. Ей казалось, что жизнь для нее теряет смысл.
– А если обратиться к генералу? – спросила Ольга с надеждой.
– Звонили. Он на стороне медкомиссии.
– Разрешите мне самой?
– Обращайся, – пожала плечами Звягинцева, – только лишние волнения.
Аня встала рядом с Ольгой.
– И я с тобой… Уж мы добьемся! Уж мы добьемся! – Глаза ее горели гневно и сухо.
Зазвонил телефон. Аня убежала в дом, подала в окно трубку Звягинцевой.
Взяв трубку, словно предчувствуя беду, медленно произнесла:
– Слушаю.
Лицо ее сразу поблекло, глаза потускнели. Она опустила трубку, сдавленно, будто слова застревали в горле, проговорила:
– Басова не вернулась с боевого задания…
О проекте
О подписке