6-го сентября 1862 года.

Известный господин фон Шнабелевопский уверяет в своих записках, что его мистическое стремление к осуществлению аграрных законов в новейшей форме произошло не вследствие некоторых особенностей его дородового развития. Он объясняет в себе это стремление тем, что его родительница, нося его в своем чреве, постоянно читала Плутарха и, может быть, заинтересовалась одним из его великих мужей. Господин фон Шнабелевопский полагает, что если бы в этот многозначительный период матушка его читала жизнеописание Картуша, то он, может быть, сделался бы знаменитым банкиром, а сделавшись известным банкиром, г. фон Шнабелевопский, разумеется, мог бы быть и министром финансов; но в то время, как г. фон Шнабелевопский писал свои поучительные записки, знаменитый парижский банкир г. Фульд не был знаменитым министром. Высокие мнения г. фон Шнабелевопского имели на меня такое большое влияние, что я перестал смотреть на людей как на независимых, самостоятельных деятелей и все их поступки, нравы и направления объясняю обстоятельствами, происходившими во время их рождения. Впоследствии, когда я прочел Тристрама Шенди, я еще более утвердился в сказанном положении и теорию Роберта Оуэна ставлю выше всех известных и не известных мне уголовных кодексов. Несчастное чтение записок г. фон Шнабелевопского и еще более Тристрама Шенди сделало меня в известном смысле фаталистом. Оно также развило во мне терпимость, вследствие которой я с одинаковым спокойствием наблюдаю деяния банкиров и хлопоты о введении между ангелами, населяющими землю, новых аграрных законов, отчего, впрочем, хлеб непременно вздорожает. Но это же чтение причинило мне очень много совершенно лишних забот. Когда я встречаюсь с новыми людьми, я впадаю в ужасное беспокойство, потому что меня сейчас же начинает мучить вопрос: что читали их матери в то время, когда были ими беременны? Разрешение этого вопроса в некоторых странах должно быть очень затруднительным, и я не знаю, что было бы со мною до сих пор, если бы я родился не в России. Россия мне необыкновенно мила тем, что в ней я могу гораздо легче определять, каких авторов читали матери моих земляков. У нас лица для этого необыкновенно удобны. Особенно утешает меня выразительность лиц московских и киевских. По рельефности этих выражений я давно решил, что матери современных москвичей во время беременности или ничем себя не беспокоили, или же всего внимательнее просматривали «Московские полицейские ведомости». Киевские же, наоборот, страдали всегдашним беспокойством и проводили время за «Сандрильоною». Волынские матери читают календарь, издаваемый в Бердичеве отцами-кармелитами или бернардинами, орловские – «Евгения Онегина» и киевские святцы, а курские – киевские святцы и «Евгения Онегина». Камень преткновения для меня всегда находился в Петербурге. Очевидно, что матери наехавшего сюда населения что-то читали; но что такое они читали, нося залоги супружеской любви, я этого никогда отгадать, верно, не мог. То же самое могу сказать и об окрестностях нашей милой столицы. Всякая поездка из Петербурга меня мучит, и я успокаиваюсь только в Москве, когда понесет съестным. Вот, например, теперь, в купе, которого 1/8 часть я приобрел за 14 сребреников, от Петербурга до Вильна, есть одна барыня, сидящая со мною нос против носа; немец, сидящий рядом с барыней; священник, сидящий рядом со мною против немца, и четыре француза. Когда они взошли и уселись – я не заметил, потому что уселся раньше всех и тотчас, усевшись, впал в то моральное и физическое бездействие, которое, как известно, итальянцы называют dolce far niente.^[1] Странность состава моей компании я заметил только тогда, когда вагон качнулся, и послышалось несколько прощальных возгласов: «adieu,^[2] прощайте, do zobaczenia!^[3]» Немец ничего не кричал, и этой скромностью заслужил некоторое мое внимание. Зато другие – Господи! что же это за варварство! Французы говорили все вместе и каким-то образом понимали друг друга, а дама, сидящая против моего носа, не медля ни единой минуты, обратилась к немцу с вопросом:

– Который теперь час?

Едва немец успел ответить, дама повернулась к священнику.

– Вы до Варшавы, батюшка?

– Нет-с, ближе.

– До Вильна? – пристает дама.

– Еще ближе-с, – отвечает, улыбаясь, священник.

– В Псков?

– Ближе-с, ближе, – говорит священник.

– В Гатчино?

– Дальше-с.

– Верно, на небо отправляется, – говорит дама по-французски и исключительно обращаясь ко мне. Плохо, подумал я, доходит и до меня очередь.

– А вы тоже ни близко, ни далеко?

Вопрос прямо идет к моей персоне, и на французском диалекте.

– Я еду дальше батюшки, – отвечал я моей соотечественнице по-русски.

– Они так могут подумать, что вы едете превыше небес, – подсказал священник спокойным и ровным голосом, но немножко улыбаясь.

Дама не покраснела, а все-таки как-то смешалась.

– Вы, конечно, не сердитесь за шутку, – сказала она, обращаясь с французскою фразою к священнику.

– Нет-с, за что же? Шутка никому не вредит, – отвечал священник на французско-латинском языке.

– Вы, верно, служите при каком-нибудь посольстве? – опять допрашивает дама.

– Нет-с, я служу при – ском институте.

– Ах! – ские институтки удивительно выдержаны. Просто прелесть, чудо, чудо, что такое.

Священник молчит.

– Вы, верно, не согласны со мною? – говорит барыня.

– Я ничего не сказал-с.

– Да промолчали.

– Да-с, промолчал.

– А молчание…

– Знак согласия, говорят, – подсказал священник.

– Хитрите, батюшка!

– Это как вам угодно.

– А, правда, что у нас женщины более образованы, чем мужчины?

– Как-с?

– Правда, что наши женщины образованы более чем мужчины? – повторила дама.

– Я об этом не думал как-то, – отвечал священник.

– А вы думали об этом или нет? Э!! да вы, кажется, спать хотите?

– Да, я хочу спать, – отвечал я довольно жалобным голосом.

– Нет-с, это невозможно!

– Как невозможно?

– А так! невозможно спать, сидя против женщины.

– Вы преподаете в институте? – обратилась затем дама к священнику.

– Да-с, закон Божий.

– Я очень уважаю религию, – отозвалась дама.

Священник сделал «мм» и ничего не сказал.

– То есть, понимаете, я не биготка, не фанатичка, я уважаю чистую религию и для того сына моего отдала в училище правоведения, чтобы был… ну, понимаете, не то, что из университетов выходят. Я даже отдала бы его в ваш институт, – прибавила дама, весело расхохотавшись, – да не примут.

– Да, в институт не примут, – сказал священник.

Я готов был думать, что родительница моей соседки, увлекалась сочинениями эпикурейцев.

Немец оскалил зубы и проговорил: «О, никак нельзя».

– А знаете, батюшка, – продолжала соседка, – я вам скажу; вот это может показаться странным, но все равно, я у вас исповедоваться не буду…

– Сударыня, здесь много людей, – заметил священник на своем французско-латинском наречии.

Французы обернулись и порскнули сдержанным смехом: им, вероятно, показалось, что люди на сей раз Бог весть чему помешали. Священник покраснел и завернулся в воротник своей рясы.

– Что же люди? Я это могу сказать пред целым миром. Отчего такая несправедливость? Отчего мужчине позволено все… понимаете, все… а женщину клеймят за всякое увлечение? Нет, это гадко, это просто… подло.

Никто ничего не отвечал.

– А вы, кажется, опять спите? – обратилась ко мне дама.

– Нет-с, я слушаю, – отвечал я.

– Кого?

– Всех.

– И меня?

– Зачем же для вас исключения.

– Что же вы думаете?

– О чем, смею спросить? Говорено было много.

– Фуй! да вы, кажется, бестолковы?

– На некоторые вещи бестолков.

– Ну, что вы думаете о правах женщины?

– То есть о ее правах увлекаться?

– Ну да.

– Что ж, пусть увлекается, если хочет.

– А вы будете бросать в нее каменьями?

– Зачем же?

– Так уж заведено.

– Я говорю о себе, а не о заведении.

– А уж вас, батюшка, и не спрашиваю.

– За что я вам, сударыня, и сердечно благодарен.

– А можно ли, однако, по-вашему, прощать увлечения?

– Прощать должно все, – отвечал священник.

– Значит, вы извиняете женщину более, чем наши моралисты.

– Извините, я сказал о прощении, а не об извинении.

– Ах! я и не заметила этой тонкости.

– Женщина совсем не то, что мужчина, – проговорил немец.

– Юбку вместо панталонов носит и чинов не получает? – задорно спросила дама.

– Ну, не только это. Есть различные другие такие обстоятельства.

– Par exemple?^[4]

– Ну, семейство.

– А! чужое дитя, как говорят, введет в семью!

Немец сконфузился.

– Это, что ли, вы хотели сказать?

– Я хотел… да, то есть, видите.

– Ну, да это самое?

– Да не это.

– А у вас не бывает детей, чужих для ваших жен?

Немец совсем загорелся.

– Говорят: первая любовь бывает самая сильная, – обратилась дама ко мне, оставив конфузливого немца.

– Говорят, – отвечал я.

– А вы как думаете?

– Да это как до человека.

– То есть для одного да, для другого нет?

– Да.

– Ну, а, по-вашему, как?

– По-моему, один раз полюбивши, пожалуй, и в другой полюбишь.

– Прекрасно! Ну, а разлюбить можно?

– Это опять как кому.

– А вам?

– Я, право, об этом не думал. – Эта дребедень, однако, становилась утомительною. На пятой станции я нашел место в соседнем купе и заснул сном невинного младенца, оставив батюшку и немца на жертву представительнице нашей гнилой эмансипации, но в пятом часу меня там зато нашла моя дама.

7-го сентября.

Не понимаю, чего жалуются на Главное общество? Вагоны прелестные, я спал мягко и растянувшись во весь свой рост. Буфеты опрятные, цены дешевле, чем на Московской дороге. За папиросу здесь берут две копейки, а там пять; за бутылку пива двадцать копеек, а там даниельсоновское пиво продают по 30 коп. В Динабурге пиво особенно вкусное; я его рекомендовал генералу, который сидел около меня за столом, и тот остался отменно доволен «сим здоровым напитком», как называет пиво г. Крон.

– А как вы хорошо говорите по-русски! – заметил мне генерал после того, как я заявил свое удовольствие, что динабургское пиво нравится его превосходительству.

– Неудивительно, – отвечал я, – тридцать годочков живу на русской земле.

Генерал посмотрел на меня инспекторским взглядом и с видимым недоверием спросил: «Да вам всего-то сколько лет?»

– Да тридцать лет.

– Так вы в России родились?

– В – ской губернии.

– Да, но все-таки вы ведь француз?