Глава 7

Даниил прислал сообщение: «Зоечка! Если не заняты, хочу пригласить вас на дачу. Будет скучно: снег, шампанское и я. Вы как?» Чтобы убедиться, что она не спит, Мама Зоя как следует ущипнула пухлыми пальчиками пухлую ручку, – нет, не спит. Внутри стремительно разливалось ощущение счастья.

Мама Зоя не верила в происходящее. Тем не менее он элегантно, с алой розой в руке, встретил ее на вокзале. Они ехали и целовались в пустой электричке, затем шли по тропкам, рука об руку среди старых фонарей и елок с нахлобученными снежными шапками. И ей все никак не верилось в неожиданно свалившееся на нее счастье. И лишь когда на долгие счастливые семьдесят два часа за ними закрылась краснокожая дверь – лишь тогда Мама Зоя поверила: то, что случилось с нею, происходит на самом деле. Часы летели незаметно, одинаково сладкие, обволакивающие, будто липкая сахарная вата. Укачанная и оглушенная, она проваливалась в радостный и обессиленный сон, просыпалась, ощущая аромат кофе и слыша скрежет лопаты – Даниил, облаченный в ватные штаны, куртку и ушанку, чистил снег.

Он рисовал ее во всех видах, по желанию – портрет, в полный рост, шарж, в стиле толстушки Хильды. У постели в сияющем ведерке неизменно присутствовала бутылка шампанского и необычные легкие закуски. Например, засахаренные лепестки роз, им собственноручно приготовленные. Мама Зоя, которая состояла, казалось, теперь целиком из пульсирующего, горячего сердца, заливалась счастливыми слезами.

И совершенно было непонятно, как сообщить ему о том, что месяцев через восемь он станет папой.

…Даниил добрился, увенчал священнодействие похлопываниями ладонями по щекам и принялся облачаться. Ну а поскольку хромой мужчина, пытающийся угодить в собственные штанины, неизбежно теряет в респектабельности, то Зоя расслабилась, набралась смелости и сказала:

– Данечка, тут такое дело…

– Да?

Известие о грядущем событии он выслушал, на ясном челе отобразилось удивление. Уточнил, серьезно ли она говорит, получил уверение, что серьезно, и весьма, а потом вдруг улыбнулся своей невероятной, застенчивой, обезоруживающей улыбкой и сказал:

– Ну так это же поправимо.

– Что-что?!

– Поправимо, говорю. Ну не куксись, пышечка. Что тут поделаешь, надо – значит, надо. – Он посмотрел на часы. – Такси через час, раньше вряд ли прибудет, много вызовов. Не залеживайся и приберись немного, ладно? Папа собирался нагрянуть. Ключ повесь на крючок. А насчет этого, – он изобразил руками выпирающий живот, – этого хватит?

И он ушел, оставив на столе толстую пачку в банковской обертке.

Мама Зоя осталась лежать, глотая слезы и рассматривая потолок с бронзовым крюком. Теперь она ощущала себя как человек, который, испытывая радость и восторг, собирал на лугу маргаритки и вдруг был сбит ударом поезда в спину.

…Приехав домой, Даниил принял в очередной раз душ, надел неформальный костюм и, очинив карандаш, засел за перевод Тертуллиана. Столько времени потрачено с Мамой Зоей, надо торопиться…

Он с детства писал только от руки, старательно развивая мелкую моторику, – сначала по настоянию врачей, потом по доброй воле. Ну а после художественной школы вообще лучше обращался с карандашом и пером, чем с ножом и вилкой.

Итак, Счастливый работал, забыв обо всем на свете, до тех пор, пока на него неожиданно не обрушился град оплеух и ругательств.

Никогда раньше он от отца ничего подобного не видывал и не слыхивал.

– Папа! – улучив момент между ударами, крикнул сын. – За что?!

– Гнида! – выл пан Ректор, нанося сыну телесные повреждения, да еще какие! Он хлестал по породистому носу отпрыска растрепанной, но не вскрытой пачкой денег. – Мгазь, пачкун, сволочь!.. – продолжал Счастливый-старший излагать обидные тезисы, и от Ректора, академика несло банальной водкой.

Даниил, наловчившись ставить блоки, попытался перевести диалог в цивилизованное русло:

– Да в чем дело-то? Плохо убралась? Или вообще не убралась? Не вопрос, убью мерзавку.

Ректор взвыл волком, но вдруг сник, упал в кресло – и, о ужас – зарыдал:

– Своими гуками… двадцать лет в следствии… своими же гуками! Болталась под потолком… зачем люстгу снял?

– Ну как же. Бра же есть… для интима, – машинально ответил Даниил и вдруг понял все и сразу. Тогда же впервые в жизни осознал, что волосы, шевелящиеся на голове, никакая не фигура речи, а реальность. Выходит, Мама Зоя того… на крюке повесилась!

Пан Ректор протрезвел, но сыну от этого легче не стало. Ему в ультимативной форме была предписана немедленная ссылка на проклятую дачу, «пока все не уляжется». Шофер папы довез на дачу его, неоконченный перевод Тертуллиана, пожитки, сумки с продуктами и собрался уже ретироваться, как Даниил удержал его.

– Голубчик, Сергей Николаевич, – сказал он жалко, косясь на разверстую перед ним темноту за открытой красной дверью, – нельзя ли мне немного… того? – Ибо спиртное было единственной вещью, которую он просто так достать не мог.

У шофера немедленно потеплели глаза, он понимающе кивнул и уточнил: «Ящичек? Парочку?» и, немедленно сгоняв туда и сюда, умчался обратно в город.

К вечеру поднялась метель. Работать Даниил не мог. Он слонялся как заведенный по пустым комнатам, вздрагивая от шорохов и тресков подсыхающего дерева, которые заставляли топорщиться волосы по всему телу. В проклятом трюмо он неожиданно увидел свое отражение и чуть не тронулся умом. Потом вдруг хлопнуло что-то, дверь скрипнула и начала медленно, неумолимо открываться – вот-вот сейчас, как в плохом триллере, отворится дверь, войдет Мама Зоя, с синим отекшим лицом, выпавшим опухшим языком, странгуляционной бороздой, петлей на вытянувшейся шее, воняя формалином и своими гадкими духами. И с пачкой ведомостей.

Он бросился к двери, запер ее на ключ, прислонился к ней спиной и сполз на пол.

На старой даче царила мертвая тишина, лишь ветер завывал снаружи и плаксиво скрипели, раскачиваясь туда-сюда, старые ели. Потом Даниилу вдруг почудился тихий шорох, скрип, как будто нечто тяжелое раскачивалось туда-сюда на антикварном бронзовом крюке, потом что-то как будто упало, ударившись о паркет. Туфля с мертвой ноги.

Испытывая ужас, Даниил схватил первую попавшуюся бутылку со спиртным, вытащил пробку и принялся глотать.

…По истечении двух недель, когда пан Ректор выяснил, что в этом маленьком житейском дельце и улаживать-то нечего и что сосланного можно вернуть в город, и он за ним приехал на дачу, было установлено, что случилось непоправимое.

Нет, внешне все было весьма благопристойно, в доме чистенько, Даня выбрит, ибо отец позвонил и предупредил сына о своем визите. А о том, что на даче неладно, говорили Данины горящие адским пламенем глаза, стоящая колом, чрезмерно накрахмаленная сорочка при полном отсутствии каких-либо штанов.

Бутылок нигде видно не было, но, когда отец зашел помыть в ванную комнату руки, выяснилось, что вся ванна густо залеплена мокрыми наклейками – «Агдам», «777», «Арарат» (три звезды) и «Столичная». Разразилась культурная катастрофа: сын, двадцать четыре года в рот крепкого не бравший, пребывал в запое.

Ректор, вызвав знакомого нарколога и медсестру с капельницей, вышел успокоить нервы на крыльцо – и в очередной раз схватился за сердце и сунул в рот таблетку валидола.

Ветер завывал, мертвенный свет луны заливал участок, вокруг чернели сосны и ели, и насколько хватало глаз, снежное поле пузырилось холмиками, из которых торчали кресты.

– Это что?

– Это не я, это она, – ворочая опухшим языком, промямлил сын. – Это она все. Не поверишь: каждый день хороню, а она все ползает и ползает…

…Потом Даниила, ставшего буйным и слезливым, скрутили, кинули на антикварный диван, подвергли чистке кишечника и установке капельницы, а Ректор, перекрестившись, сковырнул один из холмиков. Под ним оказалась удавленная кошка.

В старый дачный нужник в глубине сада – последнее Зоино пристанище – Ректор заглядывать побоялся, тем более что от него шла заметенная снегом, но ясно видная, отчетливая цепочка следов, которая, пропетляв вокруг дома, удалялась в сторону шоссе.

Сзади похлопали по плечу. Пан Ректор вздрогнул.

– Олег.

– А, что? Фу!

– Дела плохи, – серьезно сообщила нарколог, закуривая, – можем не справиться. Как бы чего не вышло.

– Уверена?

Она хмыкнула:

– Олег, огорчу я тебя сейчас до невозможности. У твоего сына открытая алкогольная тропность.

– Откуда ей взяться, тропности? – угрюмо спросил Ректор. – Ты меня хоть раз пьяным видела?

– Тебя – нет, – ответила она и со значением посмотрела ему прямо в глаза.

Ректор отвел взгляд.

– Но он же на дух спиртного не переносил, даже парфюмом почти не пользовался – тошнило от запаха…

– Возможно, до поры до времени, пока все хорошо и благополучно, пока нет предпосылок, ему алкоголь был безразличен. А как только складывается, как бы это сказать… длительная психотравмирующая ситуация, то человек моментально хватается за стакан, приучается – и спивается. В считаные дни формирует у себя состояние полной зависимости от алкоголя.

– И что же, ты хочешь сказать, что мой сын полный алкоголик? – вскинулся Олег Емельянович.

Она щелчком отправила окурок в снег и повысила голос:

– Ты меня учить будешь? Или будем человека спасать? Слушай внимательно, если не хочешь, чтобы твой сын закончил жизнь в психушке…

– Не может быть, он же до двадцати четырех в рот спиртное не брал, и не тянуло его…

– За-мол-чи! – отчеканила она. – Теперь все по-другому. С такой-то наследственностью ему крепче кефира ничего нельзя было даже нюхать. И теперь я лично вижу, что он будет заливать каждый день, и завязать он не в состоянии. Понял?

Олег Емельянович судорожно соображал: «Все. Приплыли. Что же делать-то? Узнают в академии, в министерстве… сначала эта дрянь, теперь сын… алкоголик. Понимающие взгляды, подмигивания, подлые булькающие подарки с намеком… Что делать?!»

– По-моему, очевидно, что делать, – как бы прочитав его мысли, продолжила она. – Сейчас мы кладем его больницу.

– Нет, никогда! Что ты?!

– Еще раз повторю, для особо одаренных, – терпеливо говорила врач, – только госпитализация. Пока не поздно, мухой к нам, ближайший центр неподалеку, под городом Т. Тихо, спокойно. Откачаем, поставим на рельсы. А дальше: никаких предпосылок для рецидива, никаких потрясений. Его задача: забыть обо всем, что содержит даже толику спирта. Вплоть до зеленки и валерьянки. Ни в каком виде. Ни в какой дозе. Иначе – день сурка, он каждый раз будет возвращаться к сегодняшнему состоянию, только вниз по спирали. Далее – шизофрения, паранойя, мании, что похлеще. Мы его откачаем сейчас, а дальше тебе придется бороться самому.

– Ну а как узнают? Вспомни, как это было, – уже явно сдаваясь, умоляюще прошептал он.

– Кто узнает? Мы же не в государственную, не в наркологию, мы в частную клинику. Полная, стопроцентная конфиденциальность. Бывшая электростанция на торфе, среди болот. Случайных людей нет, все свои. Если угодно, диагноз придумаем, а то и вовсе светить вашу фамилию в списках не будем.

Пан Ректор молчал.

– Решайся, Олег, время дорого, – поторопила она. – Сейчас еще не поздно. Диета, успокоительные, физические нагрузки, чистка-витамины – вернется как новенький.

– А если…

– Никаких если. Ну?

Молчание.

– Все, едем, – решительно подвела врач черту под их разговором.