Пролог

Тяжелые атласные шторы глубокого розового цвета были освобождены от ламбрекенов, опущены и плотно сдвинуты. Они не пропускали ни лучика со стороны улицы, и казалось, что глубокая ночь или, как минимум, поздний вечер уже наступил, хотя было не совсем так.

Это все была иллюзия, и делалась она специально для Анатолия, потому что этот человек не любил яркого света. Он, можно сказать, вообще не любил никакой яркости и предпочитал полумрак как в общественной жизни, так и в личной.

А в очень личной жизни – тем более.

Нонна, которая как раз и являлась этой очень личной жизнью Анатолия Анатольевича Ветринова, как всегда, постаралась к его приезду сделать все так, чтобы он чувствовал себя уютно.

Да и зачем его раздражать? Как говорили знающие люди еще задолго до нас: не плюй в колодец, пригодится воды напиться… Ну, в общем, и все остальное в том же духе.

Ветринов для Нонны как раз и был тем самым колодцем из пословицы.

Вместо включенной люстры – и это Нонна старательно предусмотрела – в большой комнате, она же спальня, она же гостиная для встреч, смотря по необходимости, были зажжены свечи.

Три толстые фигурные розовые ароматизированные свечи в тонком белом хромированном подсвечнике стояли на столе рядом с бутылкой розового «Божоле» и двумя высокими стеклянными фужерами. Тоже розовыми.

Еще два подсвечника – высокие и блестящие, как вешалки в крутом бутике на Таганке, – стояли в двух углах комнаты: около окна и слева от двери.

Нонна валялась на расстеленной постели, на розовой, разумеется, шелковой простыне, и листала мятый журнал «7 Дней». Журнал был за прошлый месяц, но какая разница?

Прежде чем перевернуть страницу, Нонна привычно засовывала пальчик в рот. Страницы были гладкими, скользили. Поэтому и приходилось увлажнять палец.

Нонна читала какую-то глупую статейку, смысла которой не могла уловить, и думала о том, как она встретит Анатолия. Толика. Толю. Ляльку.

Когда его называли Толей или Толиком, Анатолий Анатольевич еще терпел, но последнее имя он не любил и соглашался на него только в редчайших случаях, когда…

Нонна засмеялась своим мыслям и решила: сегодня она постарается и сделает так, чтобы Толя снова смолчал, когда она назовет его Лялькой.

Она все сделает! Это уж точно!

Мысль была многообещающей и заманчивой, из нее потом (если все получится) можно будет что-нибудь да откачать в свою пользу…

В свою ли? Внезапно вспомнилась Ольга-швабра, и настроение начало обвально портиться.

Нонна отбросила журнал на пол и перевернулась на спину. Она лежала, рассматривала белый потолок и размышляла, как же поумнее, похитрее и побыстрее ей выполнить просьбу Ольги.

Ольга, Нонкина сестра, попросила денег. Много денег. И попросила она их вчера.

Для какого-нибудь чернявого и усатого шейха из микроскопического арабского оазиса, окруженного со всех сторон нефтяными вышками, эти десять тысяч долларов – наверняка совсем смешная сумма, даже почти незаметная. Этот шейх больше тратит на подсахаренные колючки для своих любимых верблюдов и ишаков. Ну и на сено для своих чистопородных, тоже арабских, лошадей.

А для Нонки десять штук баксов – это действительно деньги.

Пока еще Толя не стал выплачивать ей давно обещанного ежемесячного пенсиона, чтобы она могла себя ощущать солидной светской дамой, а не маленькой домашней проституткой, Нонна была весьма ограничена в средствах.

Но если подумать, то большие деньги ей пока и не очень-то и нужны. Пока все идет хорошо, и ощущение нескончаемого медового месяца не проходит.

Самое главное, что это ощущение не проходит у обоих. И у нее, и у Толи.

По крайней мере, ей так кажется.

Ольга – старшая сестра, мымра завидущая, не сумевшая ужиться с двумя мужьями, потому что они оба были хуже, чем любовники у ее костлявых подружек, – завела сейчас какой-то тяжелый и дурацкий роман с неким Павлом Ванильчиковым.

Этот Паша и с виду был не очень-то – ни ростом, ни доходами не вышел, – и, похоже, с головой у него не все нормально.

Паша унаследовал от бабки квартиру, продал ее, деньги куда-то там очень «удачно» вложил, конечно, прогорел, набрал долгов, снова вложил, снова прогорел… В общем, с таким бизнесменом не связываться нужно, а развязываться, причем быстро, резко и навсегда.

Но Ольга, как всегда, позавидовала, как всегда, поспешила и, как всегда, сделала не самый лучший выбор, опасаясь, как бы ее не опередили и кто-то другой, а точнее, другая, не перехватила бы ее драгоценнейшего Пашечку.

Можно подумать, что какой-то дуре может быть нужен этот надутый, глупый и нудный прыщ на ровном месте.

Хотя вот такая дура и нашлась – и это сама Ольга!

Нонка рассмеялась этим мыслям.

Ольга в очередной раз села в лужу, и так ей и надо. И вот вчера она примчалась к Нонке, скуксив жалобную морду из своей противной физиомордии, и просила, просила, просила денег.

На фиг нужен такой любовник, если для него еще бегай и бабки собирай? Видите ли, у Пашечки настали сложные времена, ему, видите ли, нужно расплатиться с выросшими долгами, и еще он, видите ли, хочет заплатить долги за купленную машину! Видите ли, ему не хватает самой малости, всего-то грошей каких-то – десяти штук баксов!

Деньги эти не фантастические. Нонке казалось, что Толя не откажет, но лучше бы иметь эти деньги своими, чем отдавать их сестренке и ждать, когда ее незадачливый любовник начнет их возвращать. То есть по любой логике получалось, что лучше денег не давать! Отказать, сославшись на отказ Толика!

Но с другой стороны – вот взять и дать Ольге денег и этим жестом еще разок ка-ак утереть ее длинный нос! Ка-ак показать ей, что она опять, опять и снова не права!

Приятно это, говорить нечего. Просто приятно, и от этого настроение так классно улучшается, словно хорошую комедию по телику посмотрела. Типа «Голого пистолета».

Нонна зевнула, подумала, встала с дивана и направилась в кухню, шаркая тапочками. Нужно было посмотреть, как там себя ведут в печке итальянские антрекоты.

Толик приедет голодный, по своему обыкновению, съест все, что Нонка ему подаст, привычно начнет ныть, что ему мало, а потом, после секса – это будет на второе, – станет ощупывать свой животик и придумывать себе ограничения, чтобы похудеть.

Нонка улыбнулась, вспомнив озадаченное лицо Толика, когда он впервые заподозрил, что увеличился в толщине.

У мужика пятьдесят восьмой размер при росте метр семьдесят, а он все еще думал о себе, как о стройном юноше. Аполлон! Толик, ты Аполлон вне всяких сомнений!

Нонна посмотрела антрекоты, немножко подумала, взглянула на часы, потом еще подумала, на этот раз совсем уж немножко, наиграла пальчиками на панели управления печкой правильную комбинацию, выставляя нужные ей цифры, и пошла обратно в спальню – валяться и ждать.

Мысли ее снова вернулись к Ольге, потому что долгое чтение надоело. Слишком длинные и утомительные рассказы начали печатать в этих разноцветных журналах. Целые романы. Совсем сдурели они там, что ли? Кто же в здравом уме станет такое читать?

Нонна потянулась, упала на кровать и начала снова думать об Ольге. Это было куда приятнее.

У Нонки таких денег, каких просила Ольга, понятное дело, нет и быть не может… Пока. Пока нет и пока быть не может, но сестра имела в виду, чтобы Нонна попросила деньги у Толика.

У Толика деньги просить приятно, но только для себя.

Он немного ворчит, потом думает, потом становится видно, как у него на лице проступает табло его карманного калькулятора. Толик в уме подсчитывает. Какие-то дебеты складывает и какие-то кредиты убавляет. Или наоборот.

Нонка не была сильна в бухгалтерии, хотя она закончила книготорговый колледж и бухгалтерию во время сессии как-то там сдала.

Подробностей экзамена Нонна не помнила. Помнила только, что после почти бессонной ночи, вычитывая в учебнике полную чушь и ахинею, которую и понять никак нельзя, если ты еще не совсем с дуба рухнула, а только наполовину, и, пытаясь как-то уложить все эти сокровища в мозгах, Нонка пошла на экзамен с предчувствием полного провала.

Добралась с помощью короткой юбки, открытой кофты и жалобного взгляда до спасительного троечного берега и уже вечером на танцах навсегда забыла, что такое бухгалтерия и как переводится на нормальный язык это дикое слово.

Можно считать окончательно, что как женщина она в жизни состоялась, и дай бог каждому такое везение.

После колледжа Нонна немного поработала в смешной конторе, подготавливающей референтов непонятно каких предметов, потом поскучала чуток в одном магазине, ну а затем выдернула-таки счастливый билетик в жизненной лотерее и сошлась с Толиком.

Она зажмурилась, вспоминая обалдевшую рожу Ольги, впервые увидевшей эту квартиру.

Сестренка была в ауте и в нокауте!

Она тут же поняла, что умной ей больше не быть никогда! Вот так вот!

А когда еще Нонка достанет Толика, и он, ворча и похмыкивая, то ли от чувства собственного благородства, то ли просто потому, что ему шевелиться тяжело, отсчитает бабки, тогда Ольга просто будет валяться в полном ничтожестве.

Вот так вам всем!

Нонка начала вспоминать обиды, полученные ею от Ольги. Список получался внушительный, даже если не брать далекое детство.

Кричала сестренка, что книготорговый колледж – это заведение для дебилок и дегенераток?

Еще как кричала.

Надувалась сестренка непробиваемой спесью от сознания того, что сама круто учится в МГУ на психологиню?

Еще как надувалась!

Вот теперь и учи детишек в лицее уму-разуму, пиши всякие гадости в дневниках и продолжай надуваться дальше.

А колготки у Ольги – тако-ой отстой…

Нонка зевнула и задержалась как раз на половине зевка, потому что во входную дверь позвонили два раза.

Она мухой слетела с дивана, очень точно, с первой же попытки, влезла в левую тапочку, а вот правой ногой все никак не могла попасть. Подлая тапочка скривилась, замялась и вообще норовила куда-то уползти. Вела себя, как живая и подлая.

– Сейчас! – громко крикнула Нонна. – Сейчас-сейчас! Уже иду! Уже-е!

Подлая тапочка не желала поддаваться и надеваться, и Нонка наклонилась, схватила ее в руку и побежала к двери.

Позвонили еще два раза, быстро, нетерпеливо. Так звонил только Толик. Хотя он имел от этой квартиры ключи, ну еще бы их ему не иметь – его же квартира, – но он всегда предпочитал сперва позвонить.

Как-то Толик, после того как побывал Лялькой, пообещал ей эту квартиру подарить. На день рождения. Но потом к разговору больше не возвращался. Наверное, забыл.

Нонна как раз сегодня собиралась поговорить с ним об этом. Или завтра. Однако Ольга, как всегда, все и испоганила. Деньги ей, понимаешь, понадобились!

Нонна подбежала к входной двери, бросила правую тапочку на пол, сунула в нее ступню и загремела замками.

Когда Толик в первый раз привел ее сюда – Нонна прекрасно помнила тот день, – она удивилась количеству замков и вообще внешнему виду двери. Сейф. Ну, натуральный сейф, какие в кино показывают.

Толик потом объяснял, что он же банкир, поэтому привык к надежности запоров и засовов, но Нонне в первое время было странно. Но не страшно. Просто странно, что она будет жить в такой квартире и за такой дверью.

А насчет привычек – это Толик просто загнул. Можно подумать, что если бы он был дрессировщиком, то здесь везде бы были решетки! И тигры без намордников по углам. Ерунда все это на постном масле.

Нонна распахнула дверь. За нею стоял он. Он!

– Привет, – улыбнулся Анатолий Анатольевич своей Нонне, перешагнул через порог и чмокнул красавицу в подставленную щеку.

Анатолий Анатольевич был мужчиной среднего роста, уже лысым, уже в сильных очках, но в хорошем костюме за две тысячи долларов, с коричневым шелковым узким галстуком «Handwork».

Выглядел Анатолий Анатольевич хорошо, даже прекрасно, но то, что ему перевалило уже за полтинник, было очевидно всем.

Самому Анатолию Анатольевичу, разумеется, это известно было в первую очередь, но он считал, что выглядит никак не старше сорока пяти или даже сорока четырех. То есть он еще очень молод и у него все впереди. В том числе и счастье на личном фронте.

– Почему так долго не открывала, Нюшка-хрюшка? – улыбаясь, спросил Анатолий Анатольевич, ставя свой кожаный портфель на пол в коридоре и снимая плащ. – Любовника завела и от меня его прятала?

– Нет, не прятала, – очень естественно ответила Нонна, – я его выпустила в окно. Он теперь убегает огородами.

– Или до сих пор летит. Надеюсь, ты его предупредила, что здесь двенадцатый этаж? – Анатолий Анатольевич снял ботинки и тщательно причесался перед зеркалом.

Нонна всегда отворачивалась, чтобы не заржать, когда он вынимал из кармана пиджака расческу.

– Забыла! – притворно ахнула Нонна, подхватывая шутку Анатолия Анатольевича, и приложила ладошки к щекам. – Что же теперь будет?!

– Теперь, как всегда, появится какой-нибудь ушлый шантажист, папарацци гребаный, не вовремя засевший с фотоаппаратом и высунувшийся из… – начал Анатолий Анатольевич.

– Из вертолета! – подхватила Нонна, подавая тапочки своему… пока Толику.

– Ну да, из него он и высунулся, – согласился Анатолий Анатольевич.

– Надеюсь, ты прикажешь расстрелять шантажиста на месте? – спросила Нонна.

– Ага. Из рогатки.

Анатолий Анатольевич подхватил портфель, еще раз поцеловал Нонну и пошел в кухню.

– Посмотри, что я принес! – довольным голосом провозгласил он.

Нонна, уже зная наверняка, что принес он ерунду, вроде замороженного овощного полуфабриката, пошла неторопливо, чтобы Толик хоть немного подождал ее. А то, что это такое? Он свистнул, она и прибежала? Ни фи-га! Пусть подождет, мы себе цену знаем!

Анатолий Анатольевич стоял посреди кухни с бутылкой вина.

Такая покупка не была необычна, но Нонну заинтересовала. Все-таки лучше, чем «Парижская смесь», или как там еще называется это замороженное вегетарианское дерьмо в пакетиках?

– Это что? – спросила она.

– Это вино! – приподнято сообщил Анатолий Анатольевич совершенно очевидную вещь. – Это вино, потому что на улице весна!

– Ты ведь меня любишь? – моментально отреагировала Нонна. А какая еще могла быть у нее реакция на слово «весна»? Только эта, и никакой другой.

– Ну-у… да, в общем-то! – немного смутился Анатолий Анатольевич и, сообразив, что Нонна недопонимает, вынул из портфеля вторую бутылку, поставил ее на стол и объяснил:

– Стало тепло, и поэтому заканчивается эпоха красного вина и начинается эпоха белого! Начинаем с «Блан де Блан». Жана-Поля Шене! Ты ничего не замечаешь необычного в этих бутылках?

Нонна почему-то, хотя еще и сама не могла себе сказать, почему именно, чувствовала себя немножко неуютно. Просто дурой она себя чувствовала, что уж тут скрывать! Какое-то вино, какая-то весна! К чему такие сложности? Купил, принес, выпили – и все! Точнее, не «и все», а «в койку – и все»!

Нонна посмотрела на бутылки и угасшим голосом констатировала:

– Ты меня не любишь, Толик! А я тебя так ждала! Я тебя… – Нонне стало себя жалко, и она поняла, что сейчас разрыдается.

Анатолий Анатольевич нахмурился, прокрутил в голове слова Нонны, потом свои, сказанные ранее, и туповато признался:

– Не понял!

– Да ладно! – Нонна махнула рукой. – Зато я все поняла! Эскалопы свои будешь? Или, точнее говоря, антрекоты?

Нонне стало себя жалко. Ну вот, всегда он так! Из какой-то ерунды делает проблему, а потом уже и не хочется ничего!

– Буду, но позже, – Анатолий Анатольевич выразительно посмотрел на Нонну и направился в спальню. Раздеваться.

Нонна бросилась в ванную включать воду. Толик любил, когда ванна была уже согрета. Обиды обидами, но когда показываешь негодяю, какое сокровище он обижает, то даже самый распоследний мерзавец начинает испытывать муки совести и потом заглаживает свою вину колечком или браслетиком. Хотя какие браслетики могут залечить сердечные раны? Только с бриллиантиками!

Через пятнадцать минут чисто внешне мир был восстановлен.

Анатолий Анатольевич сидел в напененной ванне с фужером вина в руках, рядом с ванной на табурете примостилась Нонна.

Она тоже держала фужер, а на разделочном столике, находившемся рядом с нею, стояли тарелочки с сыром, мясом и фруктами.

– Ну, так продолжаю, – объявил Анатолий Анатольевич, посматривая на просвет вино в фужере. – Шене – это, как говорил голосом Олега Табакова полосатый котяра Матроскин из мультика, «фамилие такое».

Нонна кивнула, героически сдерживая зевоту.

– Он был поставщиком двора французского короля-Солнца Людовика Четырнадцатого. – Анатолий Анатольевич не выдержал и еще больше углубился в одному ему интересный исторический экскурс. – Вот, кстати, еще один фокус: Людовик! Непонятно, почему у нас так переводят это имя. С французского на немецкий, а получается чисто по-русски. Сами французы называли своих Людовиков – Луи. Луи – и все!

Нонна снова кивнула и улыбнулась сквозь проступившие на глазах слезы. Она не собиралась плакать, потому что повода не было. Слезы были следствием убитого в самом зародыше неуместного зевка.

Может быть, Ветринов заметил это и понял, а может, и не заметил, но только он, продолжая с видимым удовольствием слушать самого себя, рассказывал дальше, словно аудитория пылала вниманием к его лекции, что было, конечно же, не совсем так:

– А Людовик вышеназванный был любитель покушать и выпить. И пил, как уже было сказано, ля белль мадемуазель, винишко этого Шене. И однажды, во время одного из обедов, Шене срочно вызывают к королю. Он бежит, спотыкается, прибегает, подходит к королю, все как положено, кланяется, делает свои реверансы и книксены, а король ему тычет пальчиком в бутылку, стоящую перед ним. Тычет и спрашивает: что, мол, сие есть, мессир Шене? Почему мне, да вдруг подсовывают такую гадость? Шене глядь, а бутылка по свинскому недосмотру сперва ханыги дульщика-стекловара, а затем придурка-завхоза – кривая! Горлышко сдвинуто набекрень, и, надо же было такой подлянке приключиться, бутылка встала на стол перед самим королем! Наверняка конкурент какой-нибудь подлянку подкинул. Они же, эти гадостные людишки, норовят подкинуть подлянку ближнему и испытывают от этого радостные чувства.