– Я всегда говорю то, что хочу. – Помолчав, Оруженосец опять засунул руку в карман. – А вот это – посмотри – это звёздные лучики. Тоже годятся для ковки Пегаса. Всё зависит от того, какая масть у лошади. А слово масть – от слова «мастер». Соображаешь?

– Интересно. – Парень затылок почесал. – Азбуковедыч, а где ты берёшь такие гвоздочки?

Делая вид, что не слышит, Азбуковед Азбуковедыч спрятал «гвоздочки» в левый карман, а из правого достал россыпи старославянского алфавита, который вдруг превратился в пригоршню золотого овса.

– На, Ивашка, промокашка, покорми. Путь был далёкий, долгий. Крылач проголодался. Покорми. Пускай привыкает к тебе.

Послышалось тёплое дыхание Пегаса, наклонившегося над золотом овса. Мягкие губы крылача приятно пощекотали ладонь – всё подобрали до крошки. Смелея, парень потрепал Пегаса по косматой гриве, почесал широкое крыло, с которого вдруг посыпалась звёздная пыль…

– Красавец! – Подкидыш восхищённо цокнул языком. – У нас в колхозе днём с огнем не найдёшь таких…

Абра-Кадабрыч расхохотался.

– Вот сказанул, так сказанул! Подковину загнул! Ты что, ещё не понял? Это – Пегас! Крылач небесной масти… – Старик заволновался. – Это чистокровный, без подмесу! Это очень дорогой подарок, парень!

– А кто этот подарок тебе сделал?

– Это, Ваня, подарок не мне. Это – тебе.

Парень дыхание задержал. Несколько секунд они молчали, глядя друг на друга. Река в тишине под обрывом зашумела сильнее обычного. Филин ухнул в далёком бору.

Нахмуриваясь, парень посмотрел на коня-крылача.

– Мне? Подарок? Да ну-у-у, Азбуковедыч. Ну, чо смеяться-то?

– И в самом деле! – Старик поцарапал свой нос, похожий на перевёрнутый вопросительный знак. – Чо смеяться-то? А ты подумай, голова. Летел бы я за тридевять земель – позубоскалить.

Делать, что ли, нечего? Это, парень, твой Пегас. Бери. Владей. Меня попросили, вот я и доставил…

– Кто? Кто попросил?

Оруженосец глазами показал на небо.

– Так я же тебе говорил. Оттуда прислали. И коня, и меня. – Старик развёл руками. – Так что ты, Иван Великогрозыч, извини… Я приставлен к тебе не по собственной воле. Служба такая…

– Приставлен? Зачем?

– Ну, мало ли? – Абра-Кадабрыч посмотрел в сторону глубокого обрыва. – Чтобы ты, например, вперёд батьки в петлю не полез.

Парень усики раздражённо стал пощипывать.

– Да ладно, всё нормально.

– Ну, ну, не обижайся. Больше не буду напоминать, на больную мозоль наступать. – Старик зевнул, сверкая зубом, похожим на золотое перо от самописки. – Притомился в дороге. Старость не радость. Ох, переоденусь. Не Белинский.

Темнота ещё сильней загустевала над полями. Огоньки в домах раззолотились россыпями звёзд. Где-то взмыкнула корова. Собака залаяла накоротке.

– К нам пошли, отдохнёшь.

– Ага. Там тебя встретят, чем ворота подпирают, и мне достанется.

– А мы на сеновале где-нибудь.

– Нет, Ваня, нет. Я вот чего боюсь… – Старик пригнулся, посмотрел по сторонам. – Ты ведь сбежал от них… из этого шабаша.

– Сбежал. Ну и что?

– Вот я и думаю, как бы они погоню за тобою не организовали. А ежели так, значит, могут нагрянуть домой.

– А если они… – Ивашка встревожился, – если дом запалят?

– Дом у вас железный. Ты что, не знал? А папка твой… – Старик Азбуковедыч засопел. – Короче, он с ними умеет общий язык находить. Не волнуйся. Этим чертям нужен только ты и всё. Если тебя там нет – ничего твоим родным не сделают. Поверь.

Они помолчали, прислушиваясь к покою вселенной. Земные краски почти пропали – кусты, деревья, горы – всё поглотила тьма и тишина. Небосвод очернился уже по всему необъятному кругу, только на западном склоне, куда ушёл огромный летний день, в предгорьях закатный свет ещё немного сопротивлялся. Желтушные брызги подтаивали и подсыхали на тёмно-синих тучах и облаках, своими контурами и своим громадным изваянием напоминая облик Творца, который в этот час будто бы решил дозором обойти огромные владения.

Розовый цветок далёкого костра, трепетно цветущего где-то в пойме, стал потихоньку жухнуть и вскоре лепестки его совсем пропали. За рекой на болоте послышался протяжный, гнусавый голос – крик ночного быка, так тут называли выпь, с виду маленькую, но обладающую таким могучим рёвом, от которого спину морозом коробит впотьмах.

Передёрнув плечами, Азбуковед Азбуковедыч стал рассказывать:

– Жил я когда-то среди северных народов, человеку одному помогал собирать сказания. Там у них считается, что вот эта выпь не сама прилетает на родину – журавли её приносят на спине. И там, где они её сбросят на землю, эта тварь начинает базлать по ночам, людям несчастье пророчит. Богоргоно – так её зовут якуты. «Рёв медведя», кажется, так переводится. А у нанайцев это – ачаки.

– Бык! Медведь!.. – Подкидыш отмахнулся. – Всё это страшилки для детей! Я видел этого быка, этого медведя. Соплёю можно перешибить.

– Невзрачная, да, – согласился старик, – но коварная. Я однажды бродил по болоту, на уток охотился. А выпь, она ведь желто-бурая, неприметная среди камыша и осоки. Но я заметил и решил поближе подойти, посмотреть, что это за бык такой, что за медведь, наводящий страхи на детей и даже взрослых. И вдруг эта зараза как саданула клювом – прямо в лоб. Кровища залила всю фотокарточку. Ладно, хоть в глаз не попала…

И опять помолчали, прислушиваясь к тёмному покою, обсыпанному звёздами – от края и до края.

– Никакие журавли эту выпь не приносят на спинах, – заверил Ивашка. – Сама прилетает. В конце апреля, в начале мая. Тут журавлей ещё не видно, а эта стерва уже воет по ночам. Как в пустую бочку.

Продолжая что-то бормотать, слуга-оруженосец удалился в темень, подыскал более надёжное местечко, потом стреножил белого крылатого коня, укрыв какою-то чёрною попоной – в трёх шагах не видно. Потом, что-то ворча по поводу своей нелёгкой доли, снял стародавний рыцарский плащ, сияющий яркой заплатой – расстелил на прошлогоднем сене.

– Утро вечера не дряннее. – Абра-Кадабрыч зевнул. – Ложись, поспи, а я покараулю. Надо следовать советам классиков:

Не рассуждай, не хлопочи!.. Безумство ищет, глупость судит; Дневные раны сном лечи,

А завтра быть чему, то будет. Живя, умей все пережить: Печаль и радость, и тревогу. Чего желать? О чем тужить? День пережит – и слава богу!

«И в самом деле, – Подкидыш потянулся, – день пережит, и слава богу».

3

Во сне он увидел белого крылатого коня – Пегас бежал по полю, ну, то есть, по бумаге и следом за ним появлялись буковки, слова и строчки. Пегас не бежал, а печатал своими хорошо подкованными копытами… «А как это так получается?» – изумлялся Ивашка. «Скоро узнаешь, – говорил Черновик. – А пока пойми одну простую вещь: если у тебя Пегас подкован хорошо, тогда и слово на бумаге не хромает! Более того, могу сказать, если это, конечно, тебе интересно…»

И старик рассказал немало занимательного и увлекательного. А между рассказами о писателях, о книгах он как-то незаметно стал говорить о жизни вообще. И выходило так, что лучше бы Ивану Простовану не заниматься этим трудным ремеслом – лучше бы ему остаться в родной деревне, землю пахать да железо ковать. И лучше бы ему не выкомуривать, не придумывать себе никакой царевны Златоустки, потому что рядом есть чудесная девушка Незабудка, простая, работящая, во многом по-детски наивная, верящая в магию любовных приворотов и любовного зелья. И если Иван Простован возьмёт её в жены – Незабудка эта вскоре так расцветёт, как ни расцветает ни один волшебный цветок, открывающий клады в ночь на Ивана Купала. Красноречивый был старик, чудесно бойкий на язык. Должно быть, он и в самом деле жил на белом свете не первые сто лет – довольно много знал и так убедительно говорил, что невозможно не верить. До глубокой ночи он старался парню втолковать простую мысль: счастье человека зачастую ждёт не за горами – за углом родного дома. Странно только было: зачем он отговаривал от дела, которому посвятили жизнь и Пушкин, и Толстой, и Достоевский. Дело-то хорошее. Зачем отговаривать? Всё равно Подкидыш уйдёт из дому. Это решено. «Я уйду, так брат Апора, может, уговорит Незабудку, любит он её без ума, без памяти».

Простован ощутил сквозь сон невнятный аромат незабудки – цветка, растущего неподалёку. Проснулся. Потянулся.

Под боком что-то слабо сияло впотьмах – это старик на землю постелил своё рубище, на котором золотая заплата. Потом рука Ивашки погладила траву, и показалось, будто под пальцы угодил нежный цветок незабудки. Он хотел сорвать, проверить, ошибся, нет ли? Но пальцы как-то сами собой отпустили цветок-стебелёк; Простовану расхотелось рвать только затем, чтобы удостовериться и выбросить.

«А где старик? – Подкидыш приподнялся. – Храпит где-нибудь под кустом?»

Слуга-оруженосец неподалёку сидел – какой-то необычайно громадный на фоне ночного неба. Косматая голова старика заслонила мириады созвездий, и только лишь одно – созвездие Лиры – сияло над стариком. Но Ивашка пока ещё не знал, что это за созвездие, он только изумился этому сиянию: будто нимб горел над головой святого.

«А чего он там колдует? Молится? – Парень шею вытянул. – О, какой заботливый…»

Сосредоточенно сопя, Оруженосец привычно, скрупулёзно чистил золотое перо величиной с карабин. Неподалёку блестела какая-то раскрытая коробка – старая книга, показавшаяся волшебным коробом. Старик с необычайной осторожностью вынимал из коробки что-то сверкающее, что-то сияющее и почти беззвучно заряжал обойму огромного пера, вокруг которого кружилась золотая мушка.

– Ну, ну, – ворчал старик, – не егози, успеешь.

Золотая мушка покружилась в воздухе и опустилась на кончик ствола – туда, где мушка и должна быть у всякого оружия.

«Чудеса!» – Подкидыш языком прицокнул.

Заметив шевеление под кустом смородины, Оруженосец отодвинул коробку в тень, поставил обойму на место и протяжно вздохнул.

– Чего ты встопорщился? А? Спи, покуда спится.

– Парень зевнул.

– А ты чего, Абрам Арапыч? Время позднее.

– И я поспать бы рад, да только не могу. Морфей уже давно забыл ко мне дорогу.

– Матвей? А кто это?

– Бестолочь, вот кто! – Старик поднялся и, взяв оружие наизготовку, посмотрел по сторонам. – Спи, потом растолкую. Расскажу тебе и про Матфея, про Морфея. И про наше солнце незакатное. У меня из-за него такая безнадёжная бессонница. Да, да. Люди спят без солнца. А у меня бессонница без солнца. Я ведь, кажется, уже говорил о том, что я – эфиоп. С древнегреческого это переводится как «человек с обожжённым на солнце лицом». Только солнце было необычное – Солнце русской поэзии. Если хочешь, я расскажу.