Вот в таком раю он оказался и не заметил, как здоровенные дворцовые часы, на которых стрелки были похожи на два старинных златокованых копья, – стрелки приблизились к полночи. И веселье разгоралось – просто жуть. Разноцветные шутихи вспыхивали там и тут. И всё больше и больше дворец напоминал королевство кривых зеркал – все уже были кривые, в том смысле, что пьяные. Фривольные парочки – сначала по тёмным углам, а вскоре уже и на свету интимное дело – интёмное – стали беззастенчиво проделывать. Ивашка поначалу не знал, куда глаза упрятать, чтобы не смотреть на срамоту. А потом стало во рту пересыхать. Он дерябнул какого-то зелья, оказавшегося под рукой, и в молодом организме стал подниматься нестерпимый зуд – сладкими занозами колол…

И тут Воррагам появился, панибратски хлопнул по плечу.

– Ну, что? Созрел? Тогда пошли. Посмотришь, как художники работают.

Просторный зал, куда они притопали, был похож на гулкую общественную баню – гулкую, туманную от каких-то заморских благовоний. Там и тут звоночками звенели молодые и весёлые голоса девчат и юношей. Кое-где завеса тумана и дыма приоткрывалась, и Подкидыш видел, как вдохновенно и самозабвенно художники работают с голой натурой. И художников этих, и этой натуры было тут – до черта. Только сами художники, честно сказать, Подкидыша интересовали постольку поскольку, а вот натура – это да, это привлекало, глаз не оторвать. Одна за другой – величавые, стройные, готовые на подвиги во имя искусства – натурщицы чередой проходили перед глазами парня. Кто-то кланялся ему, кто-то шаркал ножкой в золотом или серебряном башмачке. Натурщицы были прикрыты – кто фиговым листом, а кто листочком рукописи. А иногда встречались и такие, кто был вполне прилично приодет. А иногда вдруг перед ним вставала девица в такой шикарной одежде, которую невозможно сделать без волшебства-колдовства.

– Выбирай. – Воррагам предложил так спокойно, как цыган на ярмарке предлагает на выбор всяких разных кобыл. – Не стесняйся, милый. Будь, как дома. Любая с тобой согласится…

– А кого тут выбирать? – Подкидыш скривил губу, над которой дыбом встопорщились пшеничные усики. – Сплошные лахудры!

– Да ты что? Разуй глаза!.. Вот эта, например, смотри…

– Фигня! Колхозные кобылы и то стройнее!

– Ну, ты, нахал! Да на тебя не угодишь! – сердито сказал Воррагам и вдруг многозначительно прошептал на ухо: – Хотя я знаю, знаю, знаю, кто тебе нужен! Сейчас твоя мечта исполнится, Ванёк! И в тот же миг – он глазом не моргнул! – два дюжих молодца в красных рубахах, словно два заправских палача, подхватили Простована под микитки и потащили на плаху. Широкая длинная плаха была – двуспальная, заваленная белыми лебяжьими перинами. Плаха эта на золотых львиных лапах стояла посреди опочивальни Царь-Бабы-Яги. Бедняга не сразу понял, где он есть – всё перед глазами расплывалось, туманилось от благовоний. А потом… потом он заметил золотую вставную челюсть, лежавшую в стакане с водой на столике. Золотой оскал звериной челюсти – там были здоровенные клыки! – горел в лучах настольной маленькой свечи, тёмное пламя которой поразило Ивашку; это было чёрное, дьявольское пламя, пламя похоти… Под горло подкатила тошнота, и парень поначалу головой шарахнулся куда-то в стену – не сразу дверь нашёл. А за дверью – охрана. Подкидыш плохо помнит, что он сделал с двумя или тремя чертями, одетыми в костюмы стрельцов; кажется, он обломал им рога и хвосты оторвал.

В хитроумных лабиринтах сатанилища могли заблудиться даже те, кто проживал не первый год. А первопроходцы – «первопроходимцы», как их тут называли – запросто могли попасть в такие тупики, из которых потом полотёры вытаскивали только косточки, обглоданные крысами. Шибко дремучая была архитектура внутри дворца, который снаружи походил на простую избушку на курьих ножках. Но Простовану повезло – всё-таки выбрался из глухих и тёмных лабиринтов.

Страшно бледный, трясущийся, с дикими стекляшками немигающих глаз, Подкидыш добрался до какой-то комнаты, до грязного стола, где виднелись жалкие остатки пиршества. Торопливо сел и что-то выпил из полулитрового хрустального черепа. Затем поднялся, закружился, будто ужаленный. Ему было и стыдно, и противно. Он открыл окно – сбежать хотел.

И вдруг над ухом Воррагам закаркал, раскатывая «эр»:

– Дурак! Разобьёшься!

Парень глянул из окна – мороз по хребту. Внизу была пропасть, на дне которой серебристой змеёй извивалась бурная река. А неподалёку от окошка – в сторонке – проплывало небольшое розоватое облако, словно кровавою ватой набитое.

– И… – Ивашка икнул. – И где мы есть?

– А чёрт их знает! – Воррагам сплюнул за окно. – Может, на Памире, а может, на Тянь-Шане. А может, где-нибудь в предгорье баварских Альп. Это надо спрашивать у тех, кто заведует курьими ногами.

– А кто ими заведует?

– Этого, братуха, тебе никто не скажет. Только хозяин знает. Или хозяйка. – Воррагам подозрительно посмотрел на него. – А ты, гляжу я, что-то быстро управился, Ваня.

– Долго ли, умеючи. А когда же мы домой вернёмся?

– Когда-нибудь. Земля-то круглая. Если, конечно, лапы не сломаются.

– А вы… – Подкидыш насторожился, – где вы ремонтируете лапы?

– Да у нас везде свои ребята, в каждом краю, в каждой области. На каждом континенте. У хозяина всё крепко схвачено. Тебе надо, Ванька, с нами дружить. Может, правда, при дворе останешься? Даже Пушкин служил при царе. Что молчишь?

Взлохмаченный, бледный Подкидыш стоял у окна, тоскливо наблюдая за тем, как медленно, но верно топает избушка на курьих ножках, внутри которой притаился сказочный дворец.

«Вот это влип! – Он от досады чуть снова не хватанул рюмаху водки, но сдержался. – А кто мне виноват? Сам, только сам! А это что у них на стенке? Карта? Карта подземных дорог? Вот повезло!»

Простован хотел поближе подойти, посмотреть на схему подземных путей, но карта неожиданно сложила крылья – две половинки захлопнулись, и перед глазами засверкала страхолюдина: картинка с надписью: «Не влезай, а то убьёт!»

И опять он смотрел в окно. Мимо избушки проплывало облако, потом орёл прошёл на крепких крыльях – глаза алмазами сверкнули. Где-то в туманах на горизонте вяло ворочалось проснувшееся солнце. Затем показалась долина – зелёная, испятнанная оловом озёр. Затем вдалеке завиднелась равнина – жёлтая, усеянная пшеницей, рожью. Дальше тайга показалась, голубые предгорья. Ивашка обрадовался, узнавая родные места; земля теперь была почти что рядом – кусты трещали, мелкие деревья падали, попадая под куриные лапы, острые, как топоры, под корень срезающие всё, что стояло на пути.

«Ну, теперь-то можно дёру дать!» – приободрился Подкидыш, только это оказалось делом не простым и, перед тем, как дать дёру, пришлось кое-кому по морде дать. В этот ранний час все дрыхли во дворце, а вот охрана бодрствовала. Рогатые черти с секирами стояли на часах – возле двери. От ярости, бушующей в груди, Подкидыш двум или трём обломал рога, одному чуть хвост не оторвал, оттаскивая от двери…

Улепётывал он без оглядки – шуровал по какому-то каменистому берегу вниз по течению. Потом остановился, подумав, что надо было посмотреть на железные лапы. «Кто их ковал? А вдруг моя работа? Или всё же батя постарался?» Однако возвращаться было поздно. Избушка – невзрачная с виду, невинная – уходила по своему какому-то маршруту. «Чудеса, бляха-муха! – Простован обалдело покачал головой. – Снаружи сарай, а внутри что творится…»

Долго шагая куда-то по тёмному лесу, он заблудился, ногу едва не подвернул. Высокие деревья обступили. Горы стали вздыматься косматыми гривами – всё выше и выше. И паутина стала попадаться на пути – как рыболовная толстая сеть, утыканная серыми крючками пауков. Подкидыш поворотил назад и вскоре оказался на какой-то свежей, недавно прорубленной просеке – дремучие ёлки, неохватные кедры и сосны лежали вповалку, светлыми разломами слепили. Только это оказалась не порубка – деревья порушены были и смяты могучими куриными ногами той самой избушки, из которой парень чудом выбрался.

«Тридцать лет растёт кедра, прежде чем разродится орехами, – вспомнил он, вздыхая над убитыми деревьями. – А эти твари что творят? И где на них управу-то найти?»

Двигаясь дальше вдоль берега, Подкидыш увидел чью-то брошенную плоскодонку, забрался в неё и, работая руками, точно вёслами, уплыл на стремнину, ничуть не думая о том, куда может вывезти эта кривая – река зигзагами струилась между скал, шумно летела через пороги, через перекаты. Река местами была как бешеная – белая пена кипела во рту водоворотов. Лодку едва не разбило на одном из крутых виражей – река уходила за скалы. Изнеможенный, мокрый, он, как зверь, на карачках выбрался на берег, в глухую какую-то чащу заполз, там наломал пихтовых да еловых веток и заснул, похрапывая так, что белка из ближайшего дупла сбежала.

3

Закат напоминал огромный глаз кота с горящим, вертикально вытянутым зрачком, который потихоньку начинал зажмуриваться где-то в заречных далях, где тучи громоздились как земляные курганы. Рыжевато-кровавые тени ползли по горам, по полям, трепетали на берёзах под берегом. Эти странные тени – с багрецом и позолотой – в заблуждение ввели, когда парень прочухался. Вдруг показалось, будто осень на дворе – листва на деревах пожухла и скукожилась, готовая слететь под костистой лапой листодёра. Осень как будто округу уже остудила, осенила крестиками перелётных птиц – над полями, над горами проплывали… Ивашка протёр глаза. «Не может быть! – Он застонал, потрогав больную голову, трещавшую с похмелья. – Лето было на дворе… Не мог же я всё лето в лопухах проспать?.. А где я был? И где я есть? Это закат? Или это рассвет?»

Где-то за деревьями, за пригорком послышалось петушиное пение, и Подкидыш, веселея, торопливо пошёл в направлении кукарекуканья. Взойдя на взлобок, наголо выбритый многолетними ветрами и снегами, с удивлением и радостью осознал, что находится почти на том же самом месте, с которого они взлетели с Воррагамом…

«А как это взлетели мы? Верхом на тросточке? Внутри бутылки? – Он пожал плечами. – Да это же бред!.. Или всё-таки было?» Ответить на этот вопрос он не мог. Пока, во всяком случае, не мог, потому что мозги не фурычили; вместо головы он ощущал какой-то гудящий гудом камень, лежащий на плечах; камень или чурку трёхпудовую, у которой были глаза и уши, и с похмелья пересохший рот, искривившийся так, словно его заштопали суровой ниткой…

«Господи! Да чтобы я когда ещё какую пакость выпил! Да ни в жись!» – Он даже хотел перекреститься, давая себе клятву, но рука почему-то задержалась на полпути…

– Нет, не перекрестишься! – вдруг послышался голос. – Не перекрестишься! Ха-ха! Потому что гром ещё не грянул!

Вздрогнув, Подкидыш позыркал по сторонам.

«Что за чертовщина? Кто это орёт мне под руку?»

Поблизости не было ни души. Но вскоре он заприметил жирного чёрного ворона, сидящего на ближайшем амбаре, причём не просто так сидел, подлец, а сидел, закинув ногу на ногу и дымя противной папироской, – ветерок доносил такой мерзопакостный запах, словно бы смолили старого козла.

«Значит, не приснилось? – тоскливо и отчаянно осознал Подкидыш, склоняя покаянную головушку, где виднелись брошки чертополоха. – Значит, я оставил там и отцовскую балалайку, и стыд, и совесть. Господи! И что же теперь делать?»

4

С больными мозгами и растрёпанным сердцем кое-как доковыляв до дому, он собрал всю свою «бересту», исписанную вдоль и поперёк, и затолкал в раскрытый зев холодной печки.

Дед Илья, проснувшись наверху, свесил косматую голову.

– Пришёл? – сонно спросил. – А где ты всю неделю пропадал? Коробок со спичками упал под ноги парня.

– Не… неделю?..

– Ну, а скоко? – Дед посмотрел из-под руки. – Батька с матерью с ума чуть не сошли. Обыскались тебя. Где тебя черти носили?

Парень поднял коробок, чиркнул спичкой.

– Вот уж носили, так носили, – задумчиво ответил, – рассказать, так не поверишь.

– Ну, молчи. Я за язык тянуть не стану. А зачем ты печку топишь среди лета? Я тут сопрею. Слышишь? Ты кого там делаешь?

– Да так… Твоему совету решил последовать.

– Какому совету?

– Ну, ты же сам сказал – надо всё спалить и успокоиться. – Подкидыш усмехнулся, поднимая голову. – А чего ты всполошился, Илья Муромец?

Дед ноги с печки свесил.

– Да жалко чо-то стало. У тебя там были перлы…

– Ерунда. Это я перловки обожрался.

– Так-то оно так, только перловка, внучек, лучше водки. Водка до добра не доведёт.

– Смотря какой дорогою идти, – многозначительно сказал Ивашка и, выйдя из дому, обречённо поплёлся куда-то в синие, вечерние луга, облитые горячечными красками зари.

«Всю душу испоганил! – стучало в голове. – Как жить-то после этого? Лучше подохнуть!..»

Он долго шёл, понуро глазами бездорожье ковырял, потом остановился на речном, лобастом крутояре, откуда было видно широко и далеко – разгульные места для половодья, для рыбаков и охотников. Тёмно-сизая вечерняя вода под обрывом так пошумливала и так переплёскивалась, будто русалки разребячились на плёсах, беспечно посмеивались, не обращая внимания на человека, подошедшего к самому краю погибели. И русалки посмеивались, и птицы беспечно растилиликались в березняке. И очень странно было, больно и обидно сознавать, что этот мир даже ресничкой не вздрогнет, когда ты решишься на такую вот отчаянную глупость – добровольно, чтоб не сказать слабовольно уйти из жизни, собственной рукою угробить своё солнце, навеки погасить, когда оно только-только встаёт, разгорается под небесами родины твоей.