Еще жива родная сторона

Время

 
Времени нечеткий негатив.
Но Пегас по-прежнему ретив.
Люди на свету или впотьмах, —
время проявляется в стихах.
Наши боль, и мужество, и страх, —
время выражается в стихах.
Велика поэтами Россия.
Велика поэтому Россия.
 

Зачарованная даль

 
Нас осталось так немного.
Нас еще томит печаль.
Заповедная дорога,
Зачарованная даль…
 
 
Здесь до боли все знакомо.
Здесь родные берега.
И ведет дорога к дому
Сквозь невзгоды и века…
 
 
У родимого порога
Снова вишни зацветут…
Здесь все лучшее от Бога.
Здесь меня, как Бога, ждут.
 
 
Снова музыка воскреснет.
Оживет лесной рояль…
И воскреснет наша песня —
Зачарованная даль.
 
 
Дом родной – края лесные.
Путь домой – и свет, и грусть…
Заповедная Россия,
Зачарованная Русь.
 

Родная сторона

 
Здесь, как и встарь, – фасады в три окна…
На всех оконцах – ставеньки резные.
А на опушке
               ягоды лесные.
Еще жива родная сторона.
 
 
Над крышами – сиреневый дымок.
У палисада
               юные березы.
А ранним утром так прозрачны росы…
И небосвод по-прежнему высок.
 
 
Еще слышны здесь птичьи голоса.
Еще буренка топчется на взгорье.
И кур крадет
            из ближнего подворья
из леса забежавшая лиса.
 
 
Но сколько здесь уродливых пеньков!
Беспутной жизни множество отметин…
Ручной пилой отрезаны столетья
от нынешних компьютерных годов.
 
 
Перевелись и редкие стада.
Стареют и оставшиеся козы.
Разогнаны колхозы и совхозы,
и заплясала в поле лебеда!
 
 
Уже подгнили лодки у реки.
В седых сараях притупились косы.
Уже невнятный голос тепловоза
все хуже слышат наши старики.
 
 
Не то чтоб нынче бесполезен труд,
а просто здесь
             крестьянину не светит…
Рванувшие на заработки дети
уже подарков предкам не несут.
Они в недальнем городе живут.
Претит им быт бессмысленный и древний…
 
 
Они все точно знают про деревню:
Там не везет!
                 И внуков не везут.
…Но есть один оставшийся родник
в лесу.
       В глуши.
             И все ему неймется.
Он, словно сердце слабенькое, бьется,
он к факту вырожденья не привык.
 
 
Земля людей оттуда не видна.
Он просто дышит воздухом и волей.
Он хочет к свету вырваться —
                       не боле…
Еще жива родная сторона?
 

Меж Арбатом и Тверской

 
Путь земной мой только начат.
Жизнь пока что налегке.
От площадки от Собачьей
жили мы невдалеке.
 
 
Двор наш узок был и гулок.
Подворотен волшебство.
Трубниковский переулок —
гавань детства моего.
 
 
В той эпохе домуслимовой,
в страшный год тридцать восьмой
возле лавки керосиновой
я стоял на Поварской.
 
 
И с наполненным бидончиком
я домой к себе бежал,
в кухню, к примусу с поддончиком,
в свой родной полуподвал.
 
 
Рядом был Союз писателей,
тут он был, на Поварской.
И тогда уже не ладили
гении между собой.
 
 
Молодые все, да ранние…
Был Корней еще не стар.
И просящий подаяния
чуть подвыпивший Гайдар.
 
 
А когда бежал из школы,
как всегда – к себе в подвал,
дядю Степу Михалкова
на углу я повстречал.
 
 
И чуть-чуть уже кумекая,
пристрастившийся читать,
прибегал в библиотеку я
с другом
       книги выбирать.
 
 
Мы любуемся обложками.
Постигаем Имена.
Всех путевыми дорожками
нас вела Читай-страна.
 
 
После школы были вузы.
Даже два. Театр. Эфир.
Я в юнцах на сцене ТЮЗа
был хорош вполне и мил…
 
 
Много ль надо человеку,
что в те годы возникал?
Я свою библиотеку
по крупицам собирал.
 
 
С детства рифмой звонкой ранен,
собирал не все подряд.
Блок, Крученых, Северянин
до сих пор в шкафу стоят.
 
 
И все чаще в эту пору
те стихи я вспоминал,
что в трамваях, в коридорах
между делом сочинял.
 
 
Но в начале литработы
стал я сразу понимать:
стих – забава.
         Надо что-то
посерьезней сочинять.
 
 
К нашей пьесе самой первой
долго шли с Сережей мы.
Наконец, сбылась премьера
с режиссером Деммени.
 
 
Это было в Ленинграде.
А в Москве
           уже потом
стали пьесы наши ставить
в каждом клубе городском.
 
 
Я к писательству де юре
был тогда еще в пути.
Был тогда в литературе,
как в театре – травести.
 
 
Правда, книги издавались —
проза, сказки для детей.
А стихи… Те оставались
страстью тайною моей.
 
 
Ах, тогда, в шестидесятых,
моден был нелегкий труд.
Сколько фильмов было снято
тех, что до сих пор живут.
 
 
Сколько песен было спето
тех, что в сердце мы храним.
Был лучом любви и света
ослепительный Муслим!
 
 
Я как будто бы очнулся.
Мир открылся мне иной…
Робко к песне прикоснулся,
к песне детской, озорной.
 
 
Оказался не статистом
я на песенной стезе.
Стал поэтом и артистом
я в те годы в ДЗЗе^[1].
 
 
Появлялся в альманахах…
Первый сборник… И второй…
Стал входить почти без страха
я в СП на Поварской.
 
 
На судьбу свою не сетовал,
средь великих – не изгой.
Как внимательно беседовал
Юрий Трифонов со мной!
 
 
Здесь встречался я с элитою.
И меня без лишних слов
привечали знаменитые
Смеляков, Гамзатов, Львов!
 
 
Ах, с годами все отчетливей
свет и тени прошлых лет!
Громы-звоны не умолкли
поражений и побед.
 
 
Пусть за дальними широтами
необъятная земля,
за Никитскими воротами
состоялась жизнь моя.
 
 
Пусть изъезжено немало,
но они навек со мной —
эти несколько кварталов
меж Арбатом и Тверской.
 
 
Этот малый круг московский —
центр земли в моей судьбе.
Переулок Трубниковский,
низко кланяюсь тебе!
 
 
Годы детства. Песни ранние.
Все я в сердце берегу.
…Снова с площади Восстания
я с бидончиком бегу.
 
 
Но в эпохе постмуслимовой
на родной, на Поварской
нету лавки керосиновой
и СП – полупустой…
 
 
Жизнь повсюду стала круче.
В ЦДЛ одна беда:
рестораны стали лучше,
книги хуже, чем еда.
 

«Я не плыл по Венеции в венценосной гондоле…»

 
Я не плыл по Венеции в венценосной гондоле.
И салонно в Салониках я в порту не скучал.
Ранним Римом раним я. И Боливией болен.
И гостиница в Ницце снится мне по ночам.
В наше время парижи и доступней и ближе,
сто туристских круизов разгоняют печаль.
Что поделаешь, – жаль, что я не был в Париже,
что, полжизни прожив, не видал Этуаль,
что индейца с мачете я не встречу под вечер,
не впишусь элегантно в экзотичный экспресс
где-нибудь в Эльдорадо, что со мной не щебечут
на борту «Каравеллы» королевы небес.
 
 
…Зато я помню первые бомбежки,
как шли мы парами с учителем в подвал,
и корешок мой – Щепетов Сережка —
мне полкусочка черного отдал.
Что говорить: «Я это не забуду!» —
и стоит ли те беды ворошить…
Но это все не выдумка, не чудо,
а чудо то, что мы остались жить,
что мирным небом с той поры мы дышим,
что сильный вправе забывать о зле.
А тот солдат, что спас Россию,
                        выше
всех Триумфальных арок на земле…
 

Русский вальс

 
Песня-печаль. Дальняя даль.
Лица людей простые…
Вера моя, совесть моя,
Песня моя – Россия.
Время дает горестный бал
В Зимнем дворце тоски.
Я прохожу в мраморный зал
Белой твоей пурги.
 
 
Жизнь моя – Русь. Горе и грусть.
Звезды твои седые…
Издалека я возвращусь
Песней твоей, Россия.
Все позабыв и не скорбя,
Можно прожить вдали…
Но без тебя, но без тебя
Нет у меня любви.
 
 
Вешних лугов, праведных слов
Буду беречь ростки я.
Вера моя, удаль моя,
Песня моя – Россия.
Время дает горестный бал
В Зимнем дворце тоски.
Я прохожу в мраморный зал
Белой твоей пурги.
 
 
Русский вальс – трепетный круг солнца и вьюг.
Милый друг, вот и прошли годы разлук…
Милый друг, вот и пришли годы любви…
Русский вальс, нашу любовь благослови!
 

Экскурсовод

 
В городе Кириллове, там, за Белым озером,
где из тьмы истории Родина встает,
смысл поэмы каменной сообщает в прозе нам
тоненькая девочка – наш экскурсовод.
 
 
Подкупает речь ее не умом – сердечностью.
Нас проводит девочка и уходит в ночь,
добрая от Родины, от общенья с вечностью,
тихая в бессилии прошлому помочь, —
 
 
этим фрескам радужным, гибнущим от сырости,
той стене порушенной, что была крепка.
Строил это празднество зодчий
                    Божьей милостью
в те века, где строили храмы на века.
 
 
Двор, забитый мусором. Пруд, заросший ряскою.
Беглыми туристами разрисован скит.
Тоненькая девочка с тоненькой указкою,
словно образ Родины, сердце мне щемит…
 

«Встречаю рассветы, встречаю закаты…»

 
Встречаю рассветы, встречаю закаты,
как самые светлые Божьи дары.
Дыханием вечности небо объято,
и нас еще терпят иные миры.
 
 
Читаю рассветы, читаю закаты
в священном писанье российской земли,
где главы увили виньетки пернатых,
листки манускриптов – в дорожной пыли.
 
 
Листаю рассветы, листаю закаты,
листаю овраги, луга и леса.
Лишь это одно – непреложно и свято.
Лишь это – извечная наша краса.
 
 
И мы выбираем себе Геростратов.
И наши вожди в нашей русской глуши
сжигали рассветы, сжигали закаты
наивной доверчивой нашей души.
 
 
Простите рассветы, простите закаты
за злые деянья ничтожных людей,
за все бесконечные наши растраты
природных богатств и небесных идей.
 

Звезды

 
Звезды над планетой.
             Над Россией.
Звезды Вифлеема.
             Дар волхвов…
Звезды человечеству светили
столько лет бессвязных и веков.
 
 
Серебром и золотом, и медью
светятся над нами в час ночной
вечные холодные созвездья,
нашей не встревожены судьбой.
 
 
В них еще живут воспоминанья,
как на землю русичи пришли,
как волну нашествий и страданья
прадеды мои перенесли.
 
 
Звезды знают:
           в мире у народа,
как земля, вращается судьба.
Воля.
       Рабство.
            И полусвобода.
Радость.
          Всенародная беда.
 
 
Нет сейчас ни святости, ни пользы.
Всё мы научились продавать.
Тусклые коммерческие звезды
Начали над родиной мерцать.
 
 
Звезды – боги вечного молчанья —
смотрят в наши будущие дни.
Мудрые небесные созданья, —
что нам напророчили они?
 
 
Звезды нам по-разному светили.
Только без значенья —
                никогда.
Гаснет над великою Россией,
гаснет путеводная звезда.
 

«Ах, как элегантен язык наш певучий!..»

 
Ах, как элегантен язык ваш певучий!
О, как необычна гортанная речь!
Не выберешь в мире язык самый лучший,
но каждую речь надо свято беречь.
 
 
Все больше на шаре земном полиглотов.
Все легче становится нам разглядеть
и тонкости речи различных народов,
и самых различных словес круговерть.
 
 
Вот этот язык – он такой безмятежный,
как будто здесь жизнь без забот и затей.
А этот – заумный,
              а этот – небрежный,
а это – язык для бездушных идей.
 
 
Английский – в фаворе. Он четок и гладок.
Испанская речь до чего ж хороша!
В китайских словах – миллионы загадок.
И только у русского слова – душа.