© Черкашин Н.А., 2024

© ООО «Издательство «Вече», оформление, 2024

* * *

Сестре Ларисе Черкашиной, пушкинистке из Волковыска

…Есть что изучать по поводу периода 1941 года, и не один год, мы приоткрыли всего лишь ма-а-аленький край листа истории, осилить бы весь лист…

Дм. Егоров, историк

Вместо вступления

…Нехитрое дело – на войне доставить термосы с горячей гречневой кашей от полевой кухни до расположения роты. Ездовой красноармеец Жилкин, он же для молодых бойцов – дядя Егор, уложил в бричку-двуколку термос с борщом, термос с кашей, прикрыл соломой да еще прицепил отремонтированную пушчонку-сорокопятку, которую попросили срочно доставить в полковую батарею. Нехитрое дело… Но на войне любое нехитрое дело может обернуться потом-кровью. Вот и на дядю Егора, весьма немолодого бойца-ездового свалилось прямо с небес жестокое испытание. Едва он выехал на шоссейку, как откуда ни возьмись появился немецкий самолет.

Прыгать в кювет было уже поздно. Лошади неслись во всю прыть, и пушчонка-сорокопятка подскакивала выше передка.

Дядя Егор, нахлобучив на уши пилотку, пригнувшись, как чапаевец на тачанке, с тоской вслушивался в нарастающий рев «мессершмитта». Еще несколько секунд – свист бомбы, взрыв, смерть…

– Пречистая Богородица, помилуй мя, грешного…Ах, вы несыти, клячи ползучие! Мать вашу в лоб и по лбу!.. – нахлестывал коней старый солдат и до слез жалел себя, семью свою, которая вот-вот останется без кормильца…

Обер-лейтенант Шелике бросил истребитель в пике. Шоссе и артиллерийская упряжка с ездовым, вытянувшимся вместе с лошадьми в едином порыве, стремительно приближались.

Шли последние мгновения чужой жизни.

Он поймал упряжку в коллиматорный прицел и перевел палец на гашетку… На его фаланге блеснул алмазный перстень-талисман, тот самый, что подарила ему на выпуск из училища бабушка, бывшая фрейлина при дворе Вильгельма II, получившая перстень в знак особой милости от министра финансов Восточной Пруссии, большого знатока женских бюстов и старинных бриллиантов, который любил на досуге постоять за гранильным станком и сам обточил этот камень по огранке мальтийских рыцарей, чьи мастера, перед тем как начать шлифовку, погружали алмаз на сутки в жертвенную кровь…

Обер-лейтенант Шелике знал, когда нажать на гашетку. Он помнил формулу на упреждение, абсолютно непогрешимую, выведенную его дядей – профессором-математиком Кельнского университета – громоздкую, неудобную, практически бесполезную, но точную ради самой точности, где L – дистанция, V – скорость самолета, W – скорость цели, ε – угол атаки, Q – коэффициент вибрации, 3 – сила ветра в баллах по Бофорту, ψ – поправка на чуть заметную дрожь руки, которую вызывает пульсирующая в жилах кровь…

Но больше всего обер-лейтенант Шелике надеялся на свою интуицию – мистическую непознаваемую способность человеческого духа, которая в учении Фридриха Шеллинга – именитого родоначальника Шелике – предстает как эфемерный флюид, то есть низшей субстанцией божественного провидения, и как все флюиды, интуиция проходит сквозь оболочку души, воздействуя на разум и волю, очищенные катарсисом, и уже затем проникает в кровь…

Все четыре пулемета ударили разом – четыре огненные струи вспороли полотно дороги…

Кровь брызнула в лицо Жилкину, горячая конская кровь, из разорванной бедренной жилы, которую рассекла большая щепка от дышла, в которое угодила пуля, единственная пуля, попавшая в упряжку. Но жеребец продолжал мчаться как ни в чем не бывало. Красноармеец Жилкин погрозил кулаком, улетавшему самолету с черными тевтонскими крестами на крыльях и засмеялся:

– А все-таки мы живы! Итить твою мать с перебором!!!

А термосы с едой не пострадали, как и уцелела пушчонка-сорокопятка…

* * *

Красноармеец Жилкин бежал вместе с остатками взвода к спасительному лесу. Бежал, чтобы укрыться и спастись от бивших с неба самолетов.

 
Из всех смертей – мгновенная, пожалуй, всех нелепей.
Совсем немилосерден ее обманный вид:
Как топором по темени – шальной осколок влепит,
И ты убит – не ведая, что ты уже убит.
 

Жилкин, пока еще не убитый, бежал, прикрыв темя широкой крестьянской ладонью – как будто он мог спасти голову от летящих пуль и осколков. Бежал, повторяя одну и ту же молитву: «Господи, спаси люди твоя!..» А рядом падали люди из его родного второго взвода.

 
Оборвалось дыхание на полувздохе. Фраза,
На полуслове всхлипнув, в гортани запеклась;
Неуловимо быстро – без перехода, сразу —
Мутнеют, оплывая, белки открытых глаз.
 

Деревенский житель Жилкин никогда прежде не видел самолетов. Разве что на картинках да несколько раз в кино. Он никогда не видел так близко ни одного самолета, как сейчас. Бешеные беспощадные стальные птицы не просто пролетали над головой, а мчались именно за ним, за его сотоварищами, которые бежали рядом, и впереди, и позади с одной лишь мыслью – поскорее нырнуть в спасительную сень леса. Но хищные птицы с яростным ревом догоняли-обгоняли их и под грозный клекот пулеметов вколачивали в землю большие пули, пришивая насмерть к ней тех, кто не успел увернуться… 222-й стрелковый полк.

 
И не успеть теперь уже, собрав сознанья крохи,
Понять, что умираешь, что жизнь твоя прошла,
И не шепнуть, вздохнувши в последний раз глубоко
Всему, с чем расстаешься, солдатское «прощай»…^[1]
 

Порой «юнкерсы» пролетали так низко, что застили свет и обдавали его горячим ветром и запахом сгоревшего бензина.

«Господи, спаси и сохрани!» – взывал к небу Жилкин. И Господь его услышал и даровал ему спасение. Жилкин ворвался в чапыжник на опушке и залег под кривой перекрученной сосной…

Спасен! Слава тебе, Господи! Над головой спасительный зеленый полог. Никто его теперь не высмотрит и не выцелит.

Наконец «юнкерсы» улетели, и командир второго взвода лейтенант Черкашин закричал что было сил:

– Второй взвод – ко мне!

И Жилкин вспомнил, что он из второго взвода и ринулся к лейтенанту, который должен знать и сказать, что сейчас делать и куда идти. Все они – кто в пилотках, кто в касках, кто на голую голову сгрудились возле взводного. Провели перекличку.

– Дударенок!

– Я.

– Козлович!

– Я.

– Жилкин!

– Я.

– Пономарев!

– Убит.

– Иголкин!

– Убит.

– Быховцев!

– Я.

– Рашкович!

– Убит.

– Пиотровский!

– Я.

– Муртазов!

– Убит…

От всего их взвода в тридцать душ осталось после боев на границе, если не считать командира, всего восемь человек: Жилкин, помкомвзвода старший сержант Дударенок, пулеметчик Козлович, снайпер Бесфамильный, стрелок Быховцев, два брата-узбека Рашид и Мурад Тузлукбашиевы, стрелок Пиотровский…

– За мной! – скомандовал Черкашин, и вся горстка бойцов двинулась за лейтенантом. Шли недолго – до ближайшего ручейка.

– Привести себя в порядок. Я – в роту. За меня – старший сержант Дударенок. – Напившись воды, Черкашин ушел по просеке искать начальство, а Жилкин и все другие жадно припали к ручейку. От родниковой воды ломило зубы, но с каждым таким глотком в тела, измученные двумя бессоными ночами, почти беспрерывными атаками немцев, воздушным разбоем «юнкерсов» возвращалась жизнь и сила. И вера: уж теперь-то все будет хорошо, уж теперь-то спасены, уж теперь-то дойдем до своих… У кого были фляжки, те наполняли их водой по горловины. У кого не было – умывались живой водой, смывая сонную одурь, смертельную усталость, только что пережитый страх перед карой с небес.

У Жилкина фляжка была цела, и он притопил ее в ручейке, а потом вытащил ее, мокрую и тяжелую. С водой! А тут еще Козлович принес откуда-то пилотку, наполненную медом.

И словно в награду за пережитый ужас и преодоленные тяготы был для них этот райский вкус…

Широколиственный лес великодушно призревал их, обреченных берлинской властью на смерть.