Цитаты из книги «В сумрачном лесу»

– Вот поэтому раввины говорят нам, что разбитое сердце полнее счастливого: потому что в разбитом сердце есть пустота, а эта пустота может быть наполнена бесконечным.

но в конечном счете единственное истинное лекарство, которое я нашла, тоже было физическим: близкий контакт сначала с телами мужчин, которые меня любили, а потом с детьми. Они всегда служили мне якорем. Когда я их обнимала и чувствовала тяжесть их тел, я знала, что я здесь, а не там, и это напоминание приходило ко мне заново каждый день, когда они утром залезали ко мне в постель.

отпустила, потому что поверила, так что в каком-то другом смысле стала держаться за него еще крепче.

чтобы мы соответствовали прошлому, а позволят свободно и безудержно расти в направлении будущего.

В анналах этимологии, где heimlich и unheimlich оказываются одним и тем же, мы находим, как объясняет нам Фрейд, секрет этой особой тревожности, которая возникает от встречи не с новым и незнакомым, а скорее с чем-то знакомым и давним, что было отчуждено сознанием в процессе подавления. «Что-то, что должно было оставаться скрытым, но тем не менее стало явным».

Эпштейн сказал своей младшей дочери, что ему стало казаться, будто его душат вещи, заполняющие пространство вокруг него. Что он испытывает неудержимую тягу к легкости – качеству, которое, как он теперь осознал, всегда было ему чуждо

имена попадали под запрет. В своей склонности раздувать то, что ему нравилось, Эпштейн был истинным американцем, а в привычке не уважать личные границы и делить мир на своих и чужих – совсем наоборот. Тут в нем проявлялось нечто совсем иное, и это иное снова и снова приводило к недоразумениям.

слишком много, и он постоянно выплескивался наружу. Из него выливалось все: страсть, гнев, воодушевление, презрение к людям и любовь к человечеству. Споры были для него естественной средой, ему нужны были споры, чтобы ощущать, что он жив. Он рассорился почти со всеми, с кем успел сойтись. Те, кто остался, были в его глазах безупречны, и Эпштейн любил их всепоглощающе. Иметь с ним дело значило либо быть раздавленным, либо вознестись на пьедестал. Узнать самого себя в его описании было почти невозможно. У него всегда были протеже. Эпштейн наполнял их собой, и они становились все больше и больше, как все, кого он решал любить. В конце концов они взлетали, как огромные воздушные шары на праздничном параде в честь Дня благодарения. Но потом в один прекрасный миг они задевали ветки высоких моральных принципов Эпштейна и лопались, и с этого момента их

Вряд ли кто-то мог представить что-либо подобное, и все же постепенно стало казаться, что это подходящий конец для Эпштейна. Смерть для него была бы слишком тесной. Или даже, как представлялось теперь, по прошествии времени, маловероятной. При жизни он заполнял любое пространство целиком. Крупным Эпштейн не был – он был безмерным. Его было слиш

я, слишком уж он занят их созданием.