Nikki Marmery

ON WILDER SEAS

Copyright © Nikki Marmery, 2020

Настоящее издание выходит с разрешения Diamond Kahn & Woods Literary Agency и The Van Lear Agency LLC

All rights reserved

© М. А. Валеева, перевод, 2024

© Издание на русском языке. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2024

Издательство Иностранка^®

Книга первая
Новая Испания, март – май 1579

Март 1579, Акапулько, 16° 50 северной широты

1

В день, когда сокровища Востока выгружают в гавани Акапулько, начинается торговля. Когда гвоздика, корица и мускатный орех, мускус, сандал и камфорное масло, шелка и фарфор, эбеновое дерево и слоновая кость взвешены, обложены налогом и отпущены купцам, когда галеоны от трюма до верхней палубы проверены на предмет контрабанды и отправлены на верфь для ремонта, когда больная цингой команда наконец сходит на берег, чтобы вознести молитвы за спасение жизни – тогда открывается гигантская ярмарка манильских галеонов.

Выжженный и пыльный город сразу увеличивается вдвое. Идут на трех ногах погонщики-арьерос с посохами, ведущие караваны мулов по коварным горным тропам. В повозках с железными колесами едут купцы из Мехико и Халапы – под богатыми балдахинами. С ними солдаты для охраны товаров, а также чиновники вице-короля для досмотра, надзора и описи. На своих двоих приходят индейцы-лоточники и нищенствующие монахи, шулеры и шлюхи. По морю прибывают капитаны лимских кораблей, чтобы наполнить трюмы шелками и духами, которыми покроют свои тела и смочат виски сладострастные лименьос.

Вот и я прибыла сюда на лимском корабле, хоть и не по своей воле – меня никто не спрашивал. И теперь толкаюсь в толпе мошенников и грешников, уворачиваясь от острых локтей и костлявых коленей, протискиваясь на свободное место, чтобы так же, как они, поторговаться или выменять товар, разложенный на столах, ковриках и прилавках.

Да, я тоже буду драться за эти сокровища: только дурак видит солнце и не спрашивает, для кого оно светит. Права была моя бабушка в этом, как и во многом другом. Я знаю наверняка – солнце светит, чтобы согревать и радовать меня, а еще вернее я знаю, что товар, купленный здесь за десять песо, можно продать в портах Гуаякиля, Пайты и Лимы за двадцать.

Если я буду осторожна, конечно. Потому что мне нельзя. Все, что я имею, по праву принадлежит дону Франсиско, да и я сама, целиком и полностью, включая мой труд и тело, принадлежу ему – да плюнет Дева на его меч и да нагадит дьявол ему на лицо! Но если меня не поймают, я сумею выгадать несколько песо, чтобы прибавить к тому немногому, что имеется у меня в кошельке. И однажды накоплю достаточно, чтобы обратиться к посреднику и выкупить свою свободу.

Однако нужно торопиться, мы скоро отчаливаем. Колокол «Какафуэго» звонит в гавани. Его знамена и вымпелы уже подняты и развеваются на ветру. Красный на белом крест короля Испании реет на стеньге. Матросы скачут по снастям, как обезьяны.

Я бегу. Мне нужно на задворки площади, за больницу Нуэстра-Сеньора-де-ла-Консоласьон^[1]. Я проталкиваюсь сквозь толпу продавцов, покупателей, воров и перекупщиков – все орут, хватают, торгуются, рабы и носильщики спотыкаются под тяжестью тюков; накрашенные женщины бесстыдно стреляют глазами по сторонам. Дети визжат от восторга при виде акробатов, кувыркающихся на дощатом помосте, и индейских музыкантов – звуки их арф и флейт плывут над площадью. Мимо, мимо… Но внезапно я упираюсь в эшафот. Сегодня там ожидают наказания двое рабов. По крайней мере, оба взрослые мужчины – не дети. Закованные в шейные и ручные кандалы, они готовы к тому, что на их голую плоть прольется кипящий жир. Значит, беглые. Пойманные в горах, куда они бежали за свободой. Теперь их взгляды устремлены туда: на серо-стальную гряду, возвышающуюся над городом и уходящую вдаль, к невидимым узким проходам и тайным долинам, которые могли бы их защитить.

Не буду смотреть. Лечу мимо. Прочь от места пытки рабов, в переулок, где ведется самая бесчестная торговля. В палатку метиса Фелипе, который обычно придерживает для меня обрезки. Я вижу его сквозь толпу издалека. Располнел и раздался в животе, по сравнению с тем, каким я видела его в последний раз: он процветает. Тюки китайского шелка, лусонского хлопка и муслина из Индии переливаются через край прилавка, лежащего на трех бочках.

– Мария! – Он приветствует меня распростертыми объятиями, и я растворяюсь в них. От него до сих пор пахнет дальним путешествием из Манилы: кислым потом, въевшимся в белье, и смолой, которая не отстирывается с холста.

Я отстраняюсь от зловония его подмышек.

– Есть у тебя что-нибудь для меня?

– Ничего, моза^[2]. Думал, ты умерла. Где ты была в прошлом году?

Я не хочу вспоминать о том, где была в прошлом году. Протягиваю руку, чтобы погладить прекрасный шелк изумрудно-зеленого цвета.

– Бог был добр к тебе, Фелипе.

– Это я был добр к себе.

– Сколько хочешь за это вот?

Он тянет отрез на себя.

– Я не могу сделать скидку, – качает он головой. – У меня семья. – Он приподнимает бровь, и я понимаю, что даже не спросила о ней.

– Как Николас?

– Ну как, – качает он головой, – скучает по тебе. – Потом оглядывается по сторонам и добавляет: – Пора бы тебе улизнуть от своего хозяина!

Я скрещиваю руки на груди. Четыре раза я совершала переход в Манилу и обратно и четыре раза была уже готова смириться с неизбежной смертью. Дважды наша флотилия теряла один из кораблей со всей командой. Двенадцать недель, если не дольше, вечно серого моря и бескрайнего горизонта. И все ради чего? Николас – это, конечно, прекрасно. Он милый и ласковый ребенок, но не мой. А Манила ничем не отличается от Акапулько, Мехико, Веракруса или Вальпараисо. Я – рабыня в любом из уголков Нового Света.

Фелипе пожимает плечами.

– Вот этот могу отдать за восемь песо. – Он предлагает мне рулон черного шелка. – Украсишь вышивкой и сошьешь из него мантилью. А в Лиме сможешь продать ее за пятнадцать.

Я сердито смотрю на него.

– Четыре.

– Пять, – улыбается он. – А это – тебе на косынку. – И показывает отрез бязи.

Я смотрю на него с жадностью. С тех пор, как Гаспар-бондарь сорвал с меня шелковую косынку и выбросил в море, я хожу с непокрытой головой и мои волосы отданы на милость каждому маринеро, хватающему и дергающему за них.

Схватив кусок бязи, я собираю просоленные морем кудри в тонкий двойной узел на лбу. Такое облегчение! Выудив пять монет из мешочка на поясе, проверяю, сколько осталось. Около сорока песо. Здесь, так далеко от портов Северного океана, мне понадобится сто двадцать, и это при условии, что дон Франсиско возьмет деньги за мою свободу… что маловероятно. Я сворачиваю шелк и, поразмыслив, засовываю мешочек за пояс юбки, а затем выправляю блузку, чтобы было незаметно.

Снова бьет колокол на «Какафуэго», и я обнимаю Фелипе. Крепко прижимаю его голову к груди, как если бы он был моим дорогим Николасом, и бегу. Переулками, между грубыми рыбацкими хижинами, сложенными из адоба^[3]. Мимо маринеро, ждущих очереди у публичного дома. Вокруг гавани – пробиваясь с боем сквозь солдатские патрули и таможенников, не выпускающих без подписи ни одного тюка и посылки, покидающих порт, – туда, где на воде стоит груженый, тяжело осевший корабль.

Я смотрю на него некоторое время. Он качается поблизости от причальной стенки, пришвартованный к древнему дереву сейба. Огромный, с таким высоким баком, что кажется, вот-вот опрокинется носом в море. Дон Франсиско находится на верхней палубе – его походку я узнаю где угодно. Он медленно вышагивает, опустив голову, как будто пробирается сквозь завесу стекающей смолы. Время от времени поднимает глаза, чтобы осмотреть галерею, заглянуть в люки. Он ищет меня.

Если бы я обладала смелостью тех мужчин на эшафоте, я бы уже мчалась в другую сторону. Вверх по тропе в горы. Чтобы отыскать симарронов^[4], которые свободно живут своей жизнью в скрытых в джунглях фортах. Или поплыла бы с Фелипе обратно в Манилу: там есть хотя бы мой дорогой Николас, которого можно ласкать и баловать. Но мне не хватает мужества, как, впрочем, и еще множества вещей.

– Попалась, негритоска! – Я каменею, а меня тащат назад, в переулок. Грязная рука зажимает рот, в нос шибает вонью рыбы и винного перегара. Клянусь всеми шлюхами Господними, это Паскуаль, лоцман с «Какафуэго».

– Что ты здесь делаешь? – усмехается он. Отпустив лицо, он хватает меня за подбородок и резко запрокидывает голову назад, другой рукой копаясь в моих юбках: не может устоять перед возможностью полапать меня. Его сильные пальцы вонзаются мне в тело, отчего я сгибаюсь пополам от боли. Я закрываю глаза и прикусываю язык. – Есть! – он достает мой кошель. – Да у тебя под юбками не одно, а целых два сокровища!

Паскуаль достает шелк и вытряхивает монеты себе на ладонь.

– Интересно, – говорит он, – а дон Франсиско об этом знает? Неужели ты приторговываешь за его счет? Да еще на такие ничтожные суммы?

Я напеваю, не разжимая губ, чтобы заглушить звук его голоса. Я знаю, что грядет.

– Или, что более вероятно, просто обкрадываешь его. Утаиваешь от своего владельца его законный доход. – Он кладет в карман мои сорок песо, засовывает шелк за пазуху и возвращает пустой кошель. – Но ты не бойся. Я спасу тебя от кнута, негритоска. Я ему ничего не скажу.

Он волочет меня, больно дергая за запястье, в глубину лабиринта из хижин и конюшен. Затаскивает на склад с дверью, скрипящей на одной петле. Я окидываю помещение взглядом. В углу привязан осел. Возле двери сложены пустые вьюки. Пол покрывает солома, на которую он меня толкает; я падаю, обдирая щеку о камень.

Ослик смотрит, моргая и лениво взмахивая длинными ресницами. Его хвост ходит туда-сюда, отгоняя мух. Позади меня Паскуаль, пьяно спотыкаясь, сражается со своими штанами.

Я считаю про себя. Не по-испански, а на родном языке. Кинк, черинк, часас. Единственные слова, которые остались в памяти. Яуналейх, чаматра, чаматракинк. Остальное подернуто туманом, вместе с лицом мамы и многим, что еще забылось.

Я досчитала до «кубах»^[5] и досадую, что не могу вспомнить, как дальше, как вдруг замечаю крюк посоха аррьеро, торчащий из-под соломы. Я не размышляю, действую молниеносно – как ослиный хвост, прибивающий муху. Одним движением хватаю посох и разворачиваюсь, с приятным треском приложив его о голову Паскуаля. Он падает на пол, свернувшись калачиком, и орет, как младенец, а я стою, размахивая посохом, пока он не успел подняться. Он стонет, струйка крови стекает с виска и впитывается в солому. Я спиной вперед отступаю к двери. Ослик визжит. Паскуаль вскидывается, и я, подбежав, на всякий случай добавляю что есть силы ему посохом по спине.

Я убегаю со склада быстрее ветра, лечу по узким улочкам, не останавливаясь до тех пор, пока не оказываюсь в гавани, у корявых, похожих на клубок ящериц корней старого дерева сейба. Прислонившись к его шершавому стволу, я пытаюсь перевести дух.

Все еще тяжело дыша, я смотрю, как последние носильщики покидают загруженный корабль. За ними следует инквизитор в черном, унося найденные запрещенные книги. Это будет унылое путешествие. Никаких рассказов о Неистовом Орландо под грот-мачтой после вечерних молитв. Никакой «Арауканы»^[6], спетой под перебор гитарных струн. Две тысячи лиг житий святых и историй пап.

Я в последний раз бросаю взгляд на горы: на крутую узкую тропу, ведущую из Акапулько. Первые караваны мулов уже тронулись в долгую дорогу обратно в Мехико, поднимаясь с конопляных полей по лесистым склонам, густо поросшим деревьями пау-бразил.

Ничего не поделаешь. Выбора у меня нет. С кружащейся головой, крепко держась за веревку, я взбираюсь по шаткому трапу на верхнюю палубу «Какафуэго».

– Вот ты где, – говорит дон Франсиско, смотря на меня сверху вниз. – Умойся. Что с тобой случилось? – Ответа он не ждет.

Я подношу руку к лицу и понимаю, что из раны, полученной, когда Паскуаль швырнул меня на пол, идет кровь.