© Никита Глазунов, 2019

ISBN 978-5-4496-8915-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Призраки

Берег

Чего он хотел от жизни?

Родившись в маленьком рыбацком захолустье, что в степи на берегу большой реки, он только и думал о том, чтобы вырваться оттуда. Порвать цепь поколений, лежащих теперь на кладбище на берегу большой реки. Еще мальчиком, не вполне осознавая себя, он смотрел на противоположный берег и знал, что «жизнь там» ничем не отличается от «жизни здесь». И, будь он «там», не изменилось бы ничего. Еще мальчиком, глядя на противоположный берег, он не хотел быть похороненным на берегу большой реки.

Это детство, непременно детские мечты и только.

Это юность, непременно юношеские грезы.

Это молодость, непременно «просто молод и ничего не понимает в жизни, только и воображает постоянно».

Это сорок лет, «семью бы уж хоть завел».

Это старик, выживший из ума, который бредит морем.

Это море. И его там нет. И никогда не было.

Каждую ночь он выходил за границу вязкой, надоедливой, бесцельной жизни и видел берег. И все… Никаких границ. Ничего не было на противоположном берегу! Понимаете?! «Того берега» не было!

Он хотел дергать за руку мать и кричать, протягивая пальцы в необозримое «вперед»: «Мама, смотри! Там нет берега! Мама, смотри…»

Но мамы не было рядом. Он всегда стоял один. В этом сне, что сводил его с ума.

Как можно представить море, если никогда его не видел?

– Мама! Мне снилось море!

– Сынок, ты же никогда не видел его. Как оно могло тебе присниться?

– Мама, но я видел! Я видел! Видел!

– Не говори глупостей. Нельзя представить море, если никогда его не видел.

– Но я видел! Старики рассказывали мне: большое, без другого берега и границ, край света… Мама, я видел это!

– Сынок, помоги отцу почистить сети.

Когда море приснилось ему в первый раз, он испугался. Над черной, беспокойной водой висела яркая и большая Луна, что рисовала путь в неведомое «туда», куда звал идти ветер. Сон не менялся, и он вскоре привык к ветру, что тянет тебя в волны, отливающие сталью лунного света. Ветер на море, не просто ветер. Он не холодный… не теплый… он живой. Он говорит с тобой и вечно зовет «туда». И стоит хоть на мгновение остаться на месте, не послушать ветер, как тысячелетняя тоска уже жжет тебя в самое сердце. И ты видишь древние корабли, что шли за красным диском Солнца в поисках неведомой земли. Краснолицых морских людей, что видели настоящую жизнь. Жизнь, после которой они лежали героями в неведомых их предкам землях, увенчанные славой подвигов. Он видел их всех, но не мог сдвинуться с места. И ветер вечно звал «туда»…

Он так и не полюбил никого. Да и не был любим. Потому что настоящих чудаков не любят. Любят тех, про кого можно говорить «мой чудак», «мой мечтатель!» или пошлое «мой лев!» Главное – «мой». Главное, чтобы чудаковатость была для всех, а для одного человека – только «мой». Чтобы дать этому человеку обмануться в своей особенности, избранности. Но это не так. «Одно» только море. А «человека-море» он так и не встретил.

Годы летели, сменялись поколения и морщины разрезали его лицо. Но сон не менялся. Сон не менялся! Он и не знал уже, чего хотел больше всего: забыться, избавиться от моря в своей голове или сотворить его в своей жизни. И со временем грань стерлась. Берега не стало. И он уже не знал, спит или просыпается, слыша зов морского ветра.

Когда он умер, его похоронили на берегу большой реки, поставив у надгробья маленький макет корабля, который он мастерил десятилетиями. Вечно улучшая, добавляя, убирая детали в надежде отправиться в бесконечное плавание под полным парусом. Но его похоронили на берегу большой реки.

И после смерти он решился и сделал шаг в воду. Волны подхватили его… и, мощными руками загребая воду и оставляя единственный берег позади, он отправился навстречу неведомой тоскливой дали. И плыл вечно.

Незачем, некому, некогда

Мир

Сидит человек. Человек мертв. Он держит пальцами сигарету, и пальцы, как по метроному, мерно стряхивают пепел.

Человек молод. Человек стар. Волосы его седы настолько, что, падая вниз, они сливаются с пеплом. Одежды порваны, и материи сильно истрепаны, и странный их цвет близок к седине.

Сухие ступни твердо уперлись в большой камень. Вокруг ничего. Нет стен, домов, строений. Бесконечная земля и каменная платформа, на которой сидит Он.

Небо круглое и кружится вокруг Него с малой скоростью. Цвет его всегда неизменен. Всегда, как только после заката, когда уже нет солнца и оранжевых отблесков. Серый, но не облачный цвет. Не такой теплый, как днем, но и не холодный, как ночью. Сухой цвет.

На земле трава не зеленого, земляного цвета. И куда ни посмотрел бы он, всюду видел землю и траву. Больше не было ни одного камня.

Если бы были еще камни, то Он ходил бы от одного к другому раз в день. И каждый новый камень отличался бы от предыдущего только тем, что на нем сидит Он.

Но ходить было некуда. Незачем. Некогда. Некому.

С той стороны, где должно было садиться солнце всегда дул ветер, не несущий ни холода, ни тепла. Ветер нес с собой пыль и мелкий сор вроде сухих листьев и маленьких веток.

В месте, где был камень, никогда не становилось теплее или холоднее. Всегда было немного прохладно.

Там никогда не шли дожди, там никогда не было воды.

Воздух был прозрачен и немного густ. И, если прорезать его рукой, покажется, что рука режет воду.

Камень был тверд. Никакой ветер не мог заставить его рассыпаться. Вечность представляла собой этот камень, который единственный был жив в мире и потому не мог умереть.

Он

Тот человек сам погубил мир вокруг.

Раньше были цветы, дети, любовь, смена времен, движение, цель, мечты, радость, стержень внутри.

Теперь остались страхи, неверие, одиночество, безвременье, постоянство, пустота, беспомощность внутри себя самого.

Всегда червь страха пожирает его изнутри. И это никогда не кончается. Он не может привыкнуть к этому. Вечно ему снится страшный сон.

«Он сидит на своем камне, вдруг все вокруг внезапно начинает меняться. Резко затихает ветер. Небо темнеет, не ограничиваясь просто черным цветом. Трава вянет, тает, и, стекая, пропадает в земле. Везде появляются камни, в точности такие же, как и тот, на котором вечно сидит Он. Резко холод обжигает все Его существо. Земля подле камня приходит в движение и словно начинает кипеть, а затем, осыпаясь, уходит в никуда. На том месте начинает виднеться огромная пасть, пожирающая землю. Кусок за куском она дробит и проглатывает вечный камень, тогда вселенский страх охватывает Его. Он понимает, но не хочет принять то, что камень погибнет. А вместе с камнем уйдет в никуда и Он сам».

Он не хочет и не старается верить в то, что все можно вернуть. Неизмеримым грузом давит на него неверие и прижимает к земле, где Он обречен остаться навсегда. В нем уже не живут мечты. И не смогут никогда, потому что последняя уже умерла.

«Когда-то неизмеримо давно Он свято верил в то, что сможет оторвать от земли руку, а затем подняться сам. Но как только Он попытался это сделать, небольшой камень упал с неба и ударил ему по руке, прижав ее к земле навсегда. Со временем камень начал расти, и боль, приносимая им, убивала веру, пока она не умерла навсегда».

Недвижим, Он остался один. И даже если бы движение не было невозможно, найти кого-то на пустой земле Он не смог бы. Поняв это однажды, Он смирился и принял жгучее, накаленное до красноты одиночество.

«В то время, когда вера в себя уже погибла в агонии и сгорела в огненной бездне, остались крохи другой, чуждой ему изначально веры, Он решил просить о помощи. Боль неверия, давившего тяжелым камнем, помогла издать сильный, насколько вообще возможно, крик о помощи. Крик облетел землю вокруг, и не встретив никого на своем пути, вернулся к нему с обратной стороны света, воткнувшись в сердце стрелой невозможной боли одиночества».

Постепенно время погибало вместе с Ним и погружало в вязкую топь, откуда не было просвета и возможности выбраться. Мгновение и вечность смешались в мерзкую, бесформенную массу.

«Боль, приносимая одиночеством, туманила рассудок. Постепенно сладкое, хмельное безумие отравляло ему кровь и заставляло забыть о времени. Завтра не наступит никогда, а вчерашний день не вернется. Сегодня никогда не изменится. Мы привыкли, что сильнейшая боль длится лишь мгновение, но не сможем привыкнуть к тому, что мгновение вечно».

Изменить теперь что-нибудь было более невозможно. Вчера, сегодня, завтра – все слова, которыми мы характеризуем отдельные, отличные от других временные промежутки стали синонимами, а, по сути, не значили ровно ничего. Вместо них выросла монолитная, нерушимая глыба постоянства.

«Постоянная боль жгла его изнутри. Постоянно горел огонь, не оставлявший даже пепла. Ничего. Никому. Навсегда».

Пусто. В нем не осталось ничего. Сгорело все.

«Запах гари и смерти витал в обители его души. Брошено все. Он один внутри себя же самого. Он сам все бросил в топку».

Больше ничего он сделать не мог.

«Пустая оболочка недвижимо лежала на земле. Она ничего не может сделать, потому что ей ничего незачем и никогда не нужно».

Порядок

Ветер сам расставил все по своим местам. Сотворил землю, небо, вечный камень, посадил туда Его и стал вечно гнать листья и ветки в его сторону, зная, что Он никогда не оживет и не проснется, потому что незачем, некому, некогда.

Лампочка

Эти много лет спустя он остался тем, чем и был. Не время меняет человека. Не время и не века делают из него мразь или героя. Люди. Во всем виноваты люди. Это они меняют друг друга. Делают хуже или побуждают других становиться лучше. Всё люди. Только люди.

С самого рождения он был отрезан от мира четырьмя стенами камеры, в которой и провел свою жизнь, даже не осознавая, что жил. А жил ли он?

Можно на протяжении многих лет получать удары судьбы, но все же жить. Можно быть самым несчастным человеком за всю историю Земли и миров, но жить.

Но, он… не жил. У него не было ни счастья, ни горя, ни ненависти, … не было и любви. … А просто лампочка, горевшая в камере. Наверное, даже вольфрам в лампочке не был так одинок, как он.

Он не знал языка, свежести воздуха, шороха дождя…. Всего, что с самого рождения по маленьким частицам и составляет наш мир. Он не знал того, чем мир отличается от небытия.

Не было времени, дня и ночи, времен года – всего, что одновременно ограничивает нас и дает неизмеримую свободу.

Постоянный электрический свет камеры и ее глухая тишина убили в нем человека. Человека способного мыслить, чувствовать…

С тех пор, как он оказался здесь, ничего вокруг не изменилось. Оставались стоять те же обшарпанные стены, каждый сантиметр которых он знал наизусть. В вырезе одной из стен помещалась холодная металлическая дверь, в которой ближе к полу помещалось отверстие для подачи пищи. На двери не было щеколды, и даже ручки. Вся внутренняя поверхность камеры представляла собой шесть грубых, шероховатых, но, в общем, ровных плоскостей, без значительных выступов. Из всех возможных миллионов или мириад предметов была только лампочка.

Ему никогда не было холодно или жарко. Он даже и не подозревал о существовании этих слов, и вообще слов. У него просто был один предмет, и он никак не называл его. Просто была лампочка.

Ему никогда не было ни скучно, ни радостно, ни печально. Он всегда был в постоянном настроении. У него не было настроения. Ведь ничто не могло изменить расположения духа. Ничего не изменялось за все его существование: ему давали еду, он был один, горела лампочка.

Он знал, что после того, как он посидит на мертвом полу, принесут еду. Он посидит еще столько же, и опять принесут еду.

Мысли, сознание самого себя и окружающего мира – ничего этого не было и не могло быть. Он не понимал, зачем он здесь и даже не ждал собственной смерти. Не понимал. Просто не думал ни о чем. Ничего и не было.

Он не знал, что когда-нибудь умрет. Просто умрет. Он не знал, что проходит время, и он стареет. Что когда-нибудь всему придет конец. То, что было год или десять лет назад, было тем же, что было вчера, что есть сегодня, и что будет завтра. Была лишь вероятность его смерти. А больше ничего не изменилось бы. По-прежнему он был бы один, и в камере горела бы лампочка.

Он не помнил ничего. На уровне рефлекса он знал, что его будут кормить, и так же безошибочно мог бы показать на стене определенную ямку или царапину. Больше нечего было помнить. Прошлое и будущее смешались в один и тот же вечно повторяющийся день. День, в котором он жил.

Не было времени, мира. Все кружилось внутри четырех стен и отверстия для еды. Н было ни мыслей, ни чувств. Все, что могло бы побудить его к размышлениям и заставить чувствовать, находилось за пределами его камеры и мировоззрения, которого не было. Не было ни рождения, ни жизни, ни событий, а просто постоянно приближавшаяся смерть, о которой он не знал ничего.

Была камера, четыре стены, дверь с отверстием, он и лампочка.

Молча

Мы уже несколько дней не говорили друг другу ни слова.