© Филатов Н. А., 2017

© ООО «Страта», 2017

* * *

Мужество – это когда заранее знаешь, что ты проиграл, и все-таки берешься за дело и наперекор всему на свете идешь до конца. Побеждаешь очень редко, но иногда все-таки побеждаешь… Только то, что мы были сметены за сто лет до того, как начали, еще не причина, чтобы не попытаться победить.

Харпер Ли. Убить пересмешника

Пролог
Вологодская ссылка, 1902 год

Русское правительство не имеет никакого нравственного влияния, никакой опоры в народе; вот почему Россия порождает столько революционеров; вот почему даже такой факт, как цареубийство, вызывает в огромной части населения радость и сочувствие!

Из письма Исполкома «Народной воли» императору Александру III

Глубокой осенью на русском севере темнеет рано. Электрического освещения в Вологде еще не было, и потому на столе у начальника губернского жандармского управления уже который час горела керосиновая лампа. Мягкий свет этой лампы отражался в серебряном подстаканнике, в аксельбантах хозяина кабинета, в больших пуговицах и в погонах на кителе – а также в массивном, с орлами и пушками, приборе для письменных принадлежностей, который когда-то вручили ему сослуживцы при выходе из полка конной гвардии.

В те моменты, когда полковник Маньковский позволял себе откинуться на спинку кресла, пятно света выхватывало из полумрака парадный портрет Николая II, висевший напротив окна. лицо у государя-императора становилось при этом умное и усталое – такое, что даже могло показаться, будто давно уже он ничего хорошего не ожидает ни от верноподданных своих, ни от собственного недалекого будущего.

Полковник придвинул к себе очередной лист бумаги, исписанный аккуратным, старательным почерком:

Согласно словесному приказанию имею честь дополнительно донести вашему высокоблагородию о будто бы существующей колонии в г. Вологде неблагонадежных лиц.

В г. Вологде постоянно проживают 27 человек политических гласноподнадзорных, и 2 человека за студенческие беспорядки, и 26 человек политических негласноподнадзорных. Все эти лица имеют свой круг знакомств, но, согласно постоянному жандармскому наблюдении, эти лица большими группами сборищ не делают и, как видно из разговора прислуги означенных лиц и официальных, чтений вредного направления против правительства не бывает.

А. Богданова в числе поднадзорных нет, а ранее состоявший под негласным надзором Дмитрий Семенов-Богданов (помощник управляющего государственными имуществами) и жена его Анна Богданова с разрешения губернатора читают по воскресным дням в публичной народной бесплатной читальне. Читальня учреждена обществом «Помощь» с разрешения министра, для наблюдения за чтением постоянно посылаются в читальню жандармские унтер-офицеры, но никогда не замечали чтения вредного направления.

Врач Александр Малиновский, дворянин Анатолий Луначарский и бывший студент Николай Бердяев в своих квартирах никаких противоправительственных чтений не читают, но нередко бывают у негласноподнадзорного помощника присяжного поверенного Владимира Жданова, но и в квартире у названного лица никаких чтений вредного направления не замечали.

Вахмистр^[1] Калагастов

– Александр Григорьевич, это какой такой Жданов? Не тот ли, которого…

– Так точно, ваше высокоблагородие. Этот самый и есть.

В Вологодском губернском жандармском управлении к вахмистру Калагастову почти все обращались по имени и отчеству. Эта исключительная для нижних чинов привилегия принадлежала ему в силу почтенного возраста и такой продолжительной выслуги лет, что представить ее было решительно невозможно. Некоторые офицеры при случае позволяли себе даже интересоваться у Александра Григорьевича, не знавал ли он лично кого-либо из наполеоновских гренадер, оказавшихся в здешних краях после Отечественной войны. На шутки подобного рода старый вахмистр не обижался и отвечал, что плененных французов, конечно же, не застал, но вот ссыльных участников польского мятежа помнит великолепно. Самолюбивый, скажем, был народ, горячий, с гонором, однако заведенный порядок вещей уважал, понимал, кто есть власть и какие пределы кому дозволяются!

«Не то что в нынешние времена», – добавлял Калагастов обычно, приглаживая седые, расчесанные по сторонам бакенбарды, обрамлявшие его вечно красную, будто распаренную, физиономию.

– Да, прескверный тогда анекдот с этим Ждановым приключился, – вздохнул полковник.

Как известно, после того как его сиятельство граф Муравьев, исполнявший дела вологодского губернатора, запретил ссыльным лицам встречать и провожать на вокзале и пристани своих товарищей, чинами полиции был произведен ряд преследований по отношению к ослушникам этого распоряжения. А спустя еще некоторое время его сиятельство изволили посетить театральное представление. Все-таки не Петербург – развлечений не так уж много. Да и то сказать…

В антракте граф зашел в театральный буфет, где уже находился присяжный поверенный Жданов в компании двоих ссыльных, неких Бориса Савинкова и Павла Щеголева, и велел принести себе бутылку шампанского. Жданов в ответ попросил подать ему три бутылки шампанского. Его сиятельство усмотрел в этом некую демонстрацию и немедленно, в крайней степени раздражения, отправился прямиком из театра в Дворянский клуб.

Спектакль вскоре закончился, и в тот же клуб – вполне вероятно, и не рассчитывая вовсе опять столкнуться с его сиятельством, – направился присяжный поверенный Жданов. Как член этого клуба он ввел в качестве гостей также обоих своих приятелей.

Ссыльный Савинков пришел в биллиардную комнату и, видя, что стол уже занят, записал себя на доске кандидатом. В этот момент в биллиардную вернулся граф Муравьев, но, заметив там Савинкова, возмущенный, бросил игру. И направился в буфет клуба, где потребовал себе порцию наваги. Однако в буфете графу, как назло, сообщили, что последняя порция наваги отдана сидящему по соседству господину, который оказался… ссыльным Щеголевым. Тут его сиятельство окончательно убедил себя, что политические ссыльные между собой сговорились его всячески преследовать, и посчитал за лучшее оставить клуб.

На другой же день из канцелярии губернатора был направлен запрос в администрацию Дворянского клуба: на каком основании ссыльные лица у них вообще появляются? Пришло также предписание об исключения из числа членов клуба присяжного поверенного Жданова.

Предписание это должно было рассматриваться на общем клубном собрании, назначенном администрацией через неделю. Но его сиятельство не изволили дожидаться и своими правами просто-напросто закрыли Дворянский клуб. Предводитель дворянства отправился с жалобой в Петербург, а стараниями газетчиков история эта приобрела нежелательную огласку, так сказать, сатирического характера, натворив много шума не только в губернии, но и далеко за ее пределами.

– Давайте, Александр Григорьевич, что вы там еще принесли…

Вахмистр сделал два шага к письменному столу и положил перед начальником управления несколько папок с казенным двуглавым орлом. При этом на сапогах Калагастова мелодично звякнули кавалерийские шпоры, а свет керосиновой лампы скользнул по мундиру, украшенному большой медалью «За усердие».

– Жданов Владимир Анатольевич, тридцати трех лет, из дворян Рязанской губернии. Отец – мировой посредник, мать – помещица. Братья, сестры… так, особые приметы… – полковник перевернул лист. – Состоит в браке, дети…

Согласно учетному формуляру и справке из Департамента, которые имелись в личном деле, после окончания гимназии в Рязани господин Жданов поступил на юридический факультет Московского университета. Продолжил образование на юридическом факультете Санкт-Петербургского университета, опять возвратился в Московский университет, где окончил весь курс дисциплин. А вот экзамены и диссертацию на кандидата прав защитил отчего-то в Юрьеве^[2]. Даже тема диссертации имелась: «Система наказаний в русском праве XVII века и в законодательстве Петра великого».

Любопытно…

Да, вот! Член студенческих революционных кружков, вступил в партию «Народного права». Арестован в ноябре девяносто пятого года, сразу по получении юридического диплома, и выслан в Вологодскую губернию. Сначала устроился столоначальником в управе города Грязовца, затем помощником присяжного поверенного при окружном суде, а с нынешнего апреля – присяжный поверенный в Вологде. Ни в чем предосудительном замечен не был. Однако, по сообщениям агентуры, поддерживает весьма тесные отношения с кругом лиц из числа политических ссыльных самого разного толка. В настоящее время находится под негласным надзором полиции…

Полковник отложил в сторону папку с делом, лежавшую сверху, и открыл следующую:

– Луначарский Анатолий Васильевич, двадцати шести лет…

В секретном отношении, адресованном полицмейстеру, указывалось, что «…начальник Киевского губернского жандармского управления от 12 сего января за № 183 сообщил о разрешении им состоящему под особым надзором полиции в селе Полотняный Завод Калужской губернии дворянину Анатолию Васильевичу Луначарскому переехать на жительство в г. Вологду».

Вследствие этого вологодскому полицеймейстеру было предписано учредить за Луначарским, как только он прибудет в Вологду, особый надзор.

Пролистав еще несколько документов, полковник остановился на копии письма из Министерства юстиции на имя его превосходительства министра внутренних дел Плеве: «Государь император по всеподданнейшему докладу моему обстоятельств дела о дворянине Анатолии Луначарском, обвиняемом в государственном преступлении, в 15 день мая 1902 года высочайше повелеть соизволил разрешить настоящее дознание административным порядком с тем, чтобы выслать Анатолия Луначарского под гласный надзор полиции в Вятскую губернию на два года…».

Никуда, впрочем, дальше Вологды ссыльный так и не выехал. Как следовало из дальнейшей переписки между министерствами, «на основании высочайшего повеления, дворянин Анатолий Луначарский, проживавший в с. Кувшинове Вологодской губ., подлежал за противоправительственную пропаганду среди рабочих высылке под гласный надзор полиции в вятскую губернию сроком на два года. Но ввиду предоставленного медицинского свидетельства заведующего Вологодской лечебницей для душевнобольных о том, что названное лицо, страдающее тяжелой формой неврастении, нуждается в постоянном и внимательном наблюдении со стороны врача-специалиста, ему было разрешено временное пребывание в Вологодской губернии. В ноябре с. г. Луначарский, указывая, что здоровье его все еще не поправилось, обратился с ходатайством о разрешении ему остаться в Вологодской губ. до истечения определенного ему срока надзора полиции…».

Начальник губернского управления тяжело вздохнул и пробежался взглядом по строчкам агентурного сообщения, аккуратно подшитого в самом конце дела: «Поведения неодобрительного. Ведет знакомство со всеми поднадзорными и покровительствует им. В бытность в г. Вологде был замечен в тесном общении с рабочими Вологодского казенного винного склада, которые под влиянием его, Луначарского, начали вести себя неспокойно».

Хозяин кабинета поднял глаза на жандармского вахмистра:

– Вы тут пишете, что господа поднадзорные на квартире у Жданова ничего против правительства не читают и ни о чем предосудительном не говорят…

– Так точно, ваше высокоблагородие! – старый служака старательно вытаращил глаза и подобрал живот, как он это делал обычно, если чувствовал в поведении или в голосе начальства хотя бы намек на неудовольствие.

– А о чем же они между собой говорят, Александр Григорьевич?

– Со слов домашней прислуги, ваше высокоблагородие, по большей части они про деньги разговаривают.

– Про деньги? – приподнял брови полковник Маньковский.

– Про капиталы, – уточнил Калагастов. – Прислуга сама видела, что у них даже книга такая имеется. Какой-то немец написал.

– Маркс?

– Не могу знать, ваше высокоблагородие.

– Господи, прости меня, грешного… – полковник истово перекрестился на икону, висевшую в красном углу кабинета, чтобы только не выругаться.

Нет, скажите на милость, ну каково? С кем прикажете государственные устои самодержавия оберегать? С полуграмотными городовыми, с вечными пьяницами филерами или с чинами жандармского управления, которые даже про «Капитал» Карла Маркса не слышали никогда?

– Ладно, ступайте, Александр Григорьевич. И велите там принести мне сегодняшние городские газеты. И чаю горячего.

– Как обычно, ваше высокоблагородие?

– Как обычно, – подтвердил полковник.

Начал он с официальных и респектабельных «Вологодских губернских ведомостей». Потом просмотрел «Вологодский листок объявлений» и напоследок внимательно, от первой до последней полосы, изучил свежий выпуск «Северного края», который придерживался так называемого либерально-демократического направления. Оттого что газеты пришлось читать при скупом желтом свете керосиновой лампы, у Николая Петровича под конец даже заболели глаза.

Встав из кресла, начальник жандармского управления подошел к окну и дотронулся до прохладного края шелковой шторы. За окном кабинета царили густые недобрые сумерки.

«Надо же, – подумал он, – электрического освещения в городе нет, а свобода печати – пожалуйте!»

Полковнику Маньковскому совсем недавно исполнилось шестьдесят лет, и ни во внешности, ни в судьбе его не было ничего примечательного. Происходил он из небогатой семьи, с отличием окончил юнкерское училище и попал служить в конную гвардию. Немного повоевал на Балканах, получил даже Анну за храбрость^[3], но через какое-то время вынужден был оставить полк по причине стесненного материального положения.

В Отдельный корпус жандармов Николай Петрович попал, можно сказать, по протекции – годом раньше туда перевелся его старший товарищ, штаб-ротмистр, неудачно свалившийся с лошади на маневрах и признанный непригодным для гвардейской кавалерии.

Как оказалось, переходя на новое поприще, офицеры-жандармы формально числились на военной службе, однако обратного пути в полк для них уже не было. Тем не менее они почти никогда не снимали знаки своих кадетских корпусов, юнкерских училищ и бывших полков…

– Николай Петрович?

– Слушаю вас, – обернулся полковник.

– К вам господин Брянчанинов, – доложил дежурный офицер, звякнув кавалерийскими шпорами.

– Который?

– Писатель. – Произнося это, дежурный позволил себе едва заметную улыбку.

– Пусть подождет, – распорядился начальник жандармского управления. – Он ведь курит, по-моему? Предложите ему, ну, допустим, сигару… или еще что-нибудь…

Вообще-то за годы службы на русском севере Николай Петрович успел полюбить Вологду. Очень тихий, уютный и богобоязненный город с живописными набережными и неисчислимым многообразием храмов, церквей и часовен…

Больше века назад по указу Правительствующего сената здешние власти приняли постановление о сооружении каменных мостовых и о запрещении устройства мостовых бревенчатых. Каждому въезжающему в Вологду предписывалось платить специальный мостовой налог – либо деньгами, либо камнями для замощения улиц.

Улицы эти, как правило, были немноголюдны. В центре города, на Кирилловской, Гостинодворской или Московской, днем еще наблюдались определенные признаки человеческого движения и общественной жизни, однако на окраинах царила тишина, особенно зимой. Обыкновенными были здесь переулки – покрытые грязью, кривые и темные, на которых в распутье запросто могла застрять телега или пролетка. Расшатанные деревянные мостки, перекинутые вдоль домов, обывательский скот и утки, плавающие в лужах, разросшихся после дождей…

Впрочем, славился город по праву обилием зелени в летнюю пору, великим множеством садов, бульваров и аллей, а также уютными особняками в старом стиле, с высокими окнами, мезонином и колоннами, покрашенными в белый цвет. И особенно хороша была Вологда, когда еще только собирался пойти июньский дождь – теплый, парной, туманный, от которого густо темнели березы.

По всеобщему мнению, вологжане от бойких соседей из Ярославля или Архангельска отличались спокойствием, рассудительностью и миролюбием. Чиновники средней руки пили горькую по домам, музицировали или играли в карты. Мелкие лавочники и приказчики вечерами сидели в трактирах, гарнизонные офицеры ухаживали за барышнями и стреляли на пикниках по бутылкам. Фабричный люд тоже, наверное, находил для себя какие-то развлечения – но по этому поводу вологодские обыватели знали не много, да и не слишком-то интересовались.

Если бы еще не ссыльные, не политические…

Здешний край видел их многие тысячи, не считая тех, кто направлялся этапом в уездные северные города и Архангельск. Или, наоборот, возвращался из ссылки. В количественном отношении их присутствие могло сравниться только с бескрайними сибирскими просторами, поэтому не случайно вологодскую губернию так и называли: «подстоличной», «придворной» Сибирью.

Вологодская ссылка имела какие-то свои, складывавшиеся столетиями, писаные и неписаные традиции, правила поведения, обычаи. Однако в последние несколько лет буквально на глазах офицеров жандармского управления вокруг политических ссыльных образовался дух какого-то прямо-таки безмерного либерализма и вседозволенности! Что уж там говорить, если в земстве, особенно среди служащих земской губернской управы, считается признаком хорошего тона всячески покровительствовать поднадзорным и ссыльным. А задает тон такому непозволительному поведению не кто иной, как председатель губернской земской управы господин Кудрявый, который и сам состоит под негласным надзором полиции. Стремление разного рода неблагонадежных лиц попасть в Вологду, как вполне достоверно было известно полковнику, объяснялось легкостью верного заработка в местной губернской земской управе при поддержке вышеупомянутого председателя ее Кудрявого. Дошло до того, что, принимая на службу исключительно противников существующего государственного устройства, Кудрявый сделал почти невозможным доступ туда лиц, не скомпрометированных в политическом отношении!