Он просчитался и вынужден всю жизнь скитаться.

Он заблудился и примет последствия.

Он проиграл, и память об этом преследовать будет до самой смерти.

Она просто есть. Была и будет.

Нас было четверо. И каждый был уверен в своем превосходстве.

Что стало причиной?

Любовь. Привязанность. Человечность.

В чем суть?

Это абсурд, необходимый для выживания? Или дары, которые распускаются вопреки разумности и всем возможным устоям?

Сколько времени нам осталось?

До самой смерти.

Когда она придет?

Я сам бы многое отдал, чтобы это узнать.

1.

– Я открыто ел и пил, наслаждаясь местом, где я находился. Кругом вспыхивали капельками росы грани хрусталя, переливалось тонкое изящество, пылали канделябры нестерпимым блеском. Слепили заходящим солнцем. Вокруг звучали смех и веселье, ходили люди, развлекались, получали такое же удовольствие, как и я.

– Что же могло расстроить твое хорошее расположение?

– Комната. Обычная. Только вход в нее устроен в виде лабиринта: дверь, узкий путь наверх, входы и выходы, ведущие неизменно друг к другу полукругом, притом так, что несколько дверей, и все открываются в эту комнату. Кроме одной, ведущей к выходу. Девушка прошла в нее. Веселая, милая. Увидела внутри множество гостей, пьющих и болтающих. Они дурачились и оживленно танцевали. Было несколько ее знакомых, из тех, с кем виделась внизу. Бархат и зеркала, свечи, задорная музыка. И она веселилась, пока не заметила женщину. Высокую и красивую, следящую за ней. Но так назойлив был ее взгляд, так тяжело ее внимание, что девушка не стала дольше задерживаться в той комнате. Захотела уйти, причем стало ей невмоготу находиться там боле, под этим взором неподвижным, выжидающим. Она дотронулась до двери, а женщина двинулась. У девушки сердце упало, она заспешила. А женщина ей улыбнулась. Оскалилась, я бы сказал. Остро, хищно это смотрелось.

Куда же ты, спросила она. Так тягуче прозвучал ее голос, что зубы склеились от приторности. Девушка заторопилась еще скорее, схватила ручку, вбежала в этот странный лабиринт дверей. И вроде неловко ей было так бежать, еще и люди все до единого подняли головы, остановили танцы. Они смотрели, следили.

Девушка начала дергать двери, а женщина подходила все ближе. Девушка пыталась пройти, а люди открывали все проходы и становились в них, кивая ей. И лица у них делались странные, настороженные. Женщина подбиралась все ближе.

Куда же ты, все повторяла она. И перекрылась последняя дверь.

Девушка задрожала, и я вместе с ней. Она все старалась показать, что ей не страшно, хотя этот ужас я лично ощущал скрипом на зубах. Но она не давала ему волю, вышла и посмеялась со всеми, кто находился в комнате.

Никуда, ответила. Любопытные двери.

Еще какие, отозвалась женщина.

И девушку закрутило как веретено. И поднималась она все выше и выше, а люди смеялись все громче. И в конце концов визг их взлетел до потолка, откуда девушка увидела остальной дом, выход, черный как ночь, как самая темная бездна. К нему она так стремилась; не к толпам, прогуливающимся, танцующим, пьющим охлажденное вино из запотевших бокалов. Всем сердцем пожелала оказаться там. Голова закружилась, от скорости шея растянулась, запуталась, ногти насмерть вросли в стены, а они сверкали так ярко, что слилось все во вспышку. И потекли, нитями, тонкими, хрупкими. К той женщине.

– Боги… – Тан Асадо нервно рассмеялся. Огляделся; украдкой, торопливо, но под ноги наползал только призрачный белесый туман. Движений в нем не различалось. Тогда заглянул в глаза, затмевающие сияние неба, и немного успокоился. – Что за страсти ты мне рассказываешь?

– Вот, – его гость протянул картинку, набросок. С девушкой – слезы в глазах, дрожание губ, взлет длинных прядей. Ужас на лице и стремление, надежда. – Вот, – повторил. – Я увидел ее. И нарисовал. Она просила меня. Я все то время простоял, безмолвный и бесплотный. Но мне показалось, последний ее взгляд коснулся меня. И остались следы, – спустил с плеча плащ, сорочку, чтобы показать лунки ногтей на предплечье. – Иначе не могу объяснить их появление.

Шаман с уверенностью мог сказать, что изображенное Великим наставником лицо он видел впервые. Хоть так смотрел, хоть прикрыв глаза.

– Человек?

Лексис Эйос Рей повел плечом. Холодный звездный свет выбелил его до снежного блеска, и Тан Асадо зачарованно уставился на островок света в густых сумерках. Рей понимающе улыбнулся и натянул ткань обратно.

– У меня кровь похолодела, – продолжил, завязывая тесемки сорочки. – И сердце застучало так часто, будто вот-вот прыгну с высоты, вишу на одной руке и не могу отыскать опоры под ногами. Жутко и хочется кричать.

Холодная луна, поднявшись над острыми вершинами деревьев, вместо того, чтобы прогнать тени прочь, вычернила все вокруг окончательно. Весь свой мертвенный свет устремила гостю в спину, раскрашивая голову в причудливые цвета, сверкая на спутанных светлых волосах всеми оттенками серебра. На белоснежном лике, чистом и открытом, появилась гримаса.

– На самом деле я не могу перестать думать об этом. О той девушке. Что с ней, приснилась ли мне. Кошмар привиделся, но так реально все было; я слышу крик в своих ушах, ощущаю вкус металла на языке. Ее касание к моему локтю. Невесомое, как перышко. Вот, – показал красное пятнышко, – я весь в ее метках. Скажи теперь, спал ли я?

И замолчал, находя все новые черты призрачного приема. Отыскивая их во всем, в себе в первую очередь.

2.

– Свет луны. Думал ли ты когда-нибудь, что оно такое, это сияние? Он отличается от дневного света, абсолютно и точно. Это не светило, он не позволяет видеть. Он неясен, он все искажает, сбивает с пути. Выхватывает из темноты, отлавливает каждый страх и выставляет его напоказ. Лелеет трусость и вынуждает принимать ее как часть себя. Покрывает тайной то, что казалось очевидным. Ты начинаешь сомневаться во всем, а самое страшное, что и в себе.

Догорающие звезды тонули во мраке, мои деревья отбрасывали уродливые тени и они все скользили и скользили по острым пикам некогда зеленых, а теперь окаменевших былинок. Точно ко мне. К моим ногам. Шепот ветра в полнейшей тишине. Ни звука, где все звери? Чье-то дыхание шевелит волосы, но не мое.

Я впервые услышал поступь вечности. Легчайшую, не трогающую ничего из этого мира, из другого. Она приближалась и, не поверишь, шаман, я начал умолять ее пройти мимо. Я затаился, я притворился. – Дар поднял бокал дрожащей рукой и сам рассмеялся своей впечатлительности. Зелень внимательных, глубоко посаженных глаз, удивительно блестящих, немного диких, остановилась на бледном диске, застывшем над миром смертных. Леденящий ветер свистел меж сплетением древних ветвей, окружавших жилище шамана. – Жутко на самом деле. Для меня. Неизвестное, то, с чем я не уверен, что смогу справиться.

Я видел свет, и он попал в капкан. Его загнали в угол и он бился раненым зверем, силясь освободиться. Рвался на части, тянул ко мне свои серебряные нити. Я не видел, кто поставил ту ловушку. В моих владениях – шаман, я не видел. Не знаю.

– Ты провидец, Мессе Алгабат Дар, – негромко напомнил Тан Асадо. Сказал и невольно поежился. – Вероятно, это часть чего-то, что откроется вскоре. Либо обычный кошмар.

Туманная пелена стлалась у ног шамана, однако, сколько ни старался, движения он там не различил. Вздохнул несколько облегченно. Вдалеке зашумели крылья птиц, потревожили хрупкую тишину. С досадой Тан Асадо подумал о не дремлющих этой ночью.

– Спал ли я? – утомленно отозвался Дар. – Я устал. Устал так, что не могу и лук поднять. Мои руки дрожат, мои ноги подкашиваются под его тяжестью. Будто годы я не смыкал глаз. И то серебро, оно пронизывает меня насквозь. Я как слышу его звон, удары о стены ловушки, я все тяну и тяну к нему руки. И не могу ухватить, оно утекает сквозь пальцы. Я знал в тот момент, но сейчас уже сомневаюсь, знал ли? – Изменчивая мягкость в чертах лица не исказилась, тревожность выдавал лишь голос. – Что мог бы приложить усилий больше, разобраться в том капкане, открыть его. Но… Я отвлекся.

Шаману все меньше нравилось их времяпровождение. И вино стало ощутимо кислить, плескалось на дне бокала осадком. Подстилка стала жестче; либо кости разболелись, вынужденные находиться в неподвижности. Тени стали гуще, лунный свет с трудом пробирался через лесной мусор, нагнанный ветром на пики древесных стражей. Тогда он задумался, сколько же времени они провели с гостем, глядя друг на друга.

Лесной охотник со вздохом сменил положение на полу.

– Я стоял. Стоял и смотрел. Иногда всплывала случайно выхваченная где-то фраза, обрывки образов, которые, на самом деле и не мои вовсе. И чем настойчивее цеплялся, пытался ухватить хоть их тень, тем быстрее они развеивались. Оставляли после себя опустошенность.

Звери, под лунным светом они являли свою сущность духов. Они жались к моим ногам, они плясали вокруг меня, уводили в сторону от ловушки. Та тихая поступь – она предостерегала уходить. И я разрывался между ними. Только одному, напомнил мой внутренний голос. Из всех верить можно только одному.

И я рискнул. Протянул руку самому себе, стоящему напротив и глядящему на меня недобрым взглядом.

– О Боги, – прошептал Тан Асадо. – Себе? Ты уверен?

Осадок в бокале серебрился, впитывая неверный лунный свет. Дар рассматривал его слишком уж пристально.

3.

– Стекло и бархат. Время истекло, – тихо обронил Кай, не оборачиваясь.

– Что? – недоверчиво спросил шаман, наклонив голову. – И ты туда же?

Подперев подбородок ладонями, облокотившись локтями на артритные суставы балюстрады, Крылатый всадник не мигая смотрел вдаль, на склоны, поросшие густыми лесами, серебрившиеся волнами листьев, послушных ветру. Тяжелые складки плаща обнимали его высокий стан, сложенные крылья не издавали ни малейшего шелеста, отливали чернильной синевой. Потрескивала одинокая свеча, втиснутая меж двух чаш.

– Они приходили, верно?

– Верно, – вздохнул шаман.

– Ты ведь не выдашь, с чем?

– Кай…

Тан Асадо замолчал. Пауза обступила их плотным кольцом. Шаман потянулся за настоем и, передумав, вернул руку на колено. Мучала не жажда, а потребность занять руки. С ней он справится.

Где-то заухала сова, послышался треск сухих веток. Кая они не потревожили.

– Звери, – пробормотал шаман. И взял-таки свою чашу, поднес к губам. Настой остыл, как и думал.

– Знаю, – отозвался Кай. – Они везде. Их желания незатейливы, а мысли просты.

– У меня дрожь от тебя, – честно признался Тан Асадо.

Кай пожал плечами, ожили крылья. Встрепенулись, раскрылись, заслонив часть пепельного неба, и вернулись на место. Следом улеглась коса длиной до колен, густого цвета бездны. Зачарованно следил за своим гостем человек.

Крылатый всадник, Эленид Гелис Эллеус Кай. Вестник, причиняющий боль. Носящий холодную неподвижную маску. Обладающий внешностью статуи, идеальность которой подпорчена шрамами; они везде, пересекали наискось бровь, росчерками касались высоких скул. Мастер войны был отмечен своей стихией сполна. Разжигатель войн и приносящий мир, внушающий любовь и ненависть. Мощь имел невообразимую.

И в то же время он искал место, где мог бы помолчать вдвоем. Они все искали.

Он мог простоять так, и не произнести ни слова. Мог появиться на несколько минут или часов. Мог говорить или листать фолианты, содержимое которых давным-давно выучил: казалось, ему доставляло удовольствие держать в своих руках нечто столь хрупкое, как тончайшие листы, исчерченные текстами.

– Как много тебе известно, шаман?

– Мои знания просто крошки в океане по сравнению с твоими. Ты видишь много больше.

– Все мы что-то видим, – Кай задумчиво обвел темным взглядом горизонт. Добавил тише: – Жаль только, что не себя со стороны.

Тан Асадо удивленно поднял брови. Свеча догорала, пламя отчаянней заметалось на фитиле, стремясь еще пожить. Шаман накрыл его стеклом.

– Ты недоволен собой? Или о ком сейчас говоришь?

Кай обернулся.

– Стекло. Оно разлетится на бархате, осколками усеет все вокруг. А я попытаюсь его собрать и изрежу все руки. Кровь, моя, чужая – я не знаю, но она прольется. И, мне кажется, я предпочел бы, чтобы она была моей. Время станет моим врагом, оно подкрадется неслышно. Будет стоять у меня за спиной, а я все буду искать и искать это крошево. Собрать не смогу, они сольются в нити, они ускользнут сквозь пальцы.

И я должен бежать за ними, время станет моим надсмотрщиком. Оно будет подгонять, дышать в затылок, толкать в спину. И я должен прыгнуть, я это знаю. Но в тот момент, когда мои ноги готовы будут оторваться от земли, я не сделаю этого. Я откажусь, добровольно.

– О Боги! – шаман страшным усилием воли унял разыгравшееся воображение. Опустил глаза вниз, покрытый липким страхом чужих кошмаров.