Непрошеная повесть

И снова я восклицаю: "о, эти странные, странные японские женщины". Общее впечатление от дневника мадамы: "сидела, значит, я на татами или лежала, не так суть важно. как вдруг мимо проходил какой-то там мужчина и вот просто заверте, заверте..."
Давайте для удобства: н - нидзе, и - император, в - вельможа, м - министр, нас - настоятель, сру - слезы на рукавах.

Сцена первая: Вот и вишенка созрела.

Н. лежит на татами. Как вдруг приходит и.

- Это... ну, я люблю тебя типа, - делает страстное признание и. - Давно, между прочим.

Сру, сру, сру. И. страдает и уходит, несолоно хлебавши и в недоумении, зато в мокром кимоно.

- Это... ну, я люблю тебя типа, - делает новую попытку и. на следующую ночь.

Сру, сру, сру.

- Да, гори сакура синим пламенем в моем садочке, - гневается и., мужественно бросается в сру, сру, сру и таки добивается своего.

Сру, сру, сру. Зато теперь в фаворитках, правда ненависть жены и. как бы обеспечена.

Сцена вторая: Буйно заколосилась вишенка.

Н. лежит на татами в сру, сру, сру, то есть в грусти и печали. Как вдруг приходит письмо от в. Впрочем, в. врывается вслед за письмом. Происходит сцена безобразной ревности, ибо как можно ревновать к самому и.? Как? Как?

- Это, что же, я не при делах? А ведь я полюбил тебя раньше и.! Так не честно! Требую реванш!

Сру, сру, сру. Сру, сру, сру. В общем, в. тоже добивается своего, несмотря на водопады сру, сру, сру.

Ремарка: На выходе образовываются два младенца. От разных отцов. Но их быстро уносят за кулисы под сру, сру, сру.

Сцена третья: Небывалый урожай вишни.

Н. и и. лежат на татами. Тут мимо проходят нас. и м. Они здесь не просто так. И., как дальновидный правитель, немедленно соображает, что к чему.

- Не, ну я люблю тебя, конечно. Но ты только погляди, как ужасно страдают эти добродетельные мужи!

Сру, сру, сру.

- Хватит уже этих водопадов, - гневается и. - Должно ответить на их неистовую страсть. А мне давай приведи какую-нибудь красотку посвежей, чтобы не скучалось.

Сру, сру, сру.

Ремарка: На выходе снова образовывается младенец, которого тоже уносят за кулисы под сру, сру, сру.

Сцена четвертая: Срубили вишенку к японской матери.

Жена и. и прочие мадамы внезапно и коварно включают сру, сру, сру и решительно топят волю и. к сопротивлению. Так что приходится н. подняться с комфортного татами, выдрать унизительные куски об опале из дневника, бродить нищенкой-монахиней по японии и никакого больше сру, сру, сру. Остается лишь добродетельно играть в го, в нарды, сочинять стишки и переписывать молитвы.

Финал:

Ты все пела? Это дело:
Так пойди же, попляши!

Всё-таки ведусь я на красоту рассказа, а здесь автор постаралась (в духе своего времени/положения), изложив историю своей жизни поэтичным языком, даже не считая множество танка, которыми она обменивается с другими людьми, чаще всего с мужчинами. При этом жизнь у неё не веселая, и это исключая постоянные разливы слёз и отмачивание рукавов. Она рано лишилась родителей, а под опекой прежнего императора (с императорами в Японии 12 века и позже всё сложно, ведь они не более чем красивые марионетки в руках сегунов, которые тоже не так-то важны, ведь вся власть сосредоточена в руках регентов-правителей) стала матерью в 15 или 16 лет.

было горестно сознавать свой печальный удел — одного за другим отдавать рожденных мною детей в чужие люди

Впрочем в её личной жизни всё крайне запутано, хотя, похоже, это свойственно для знатных японских дам того периода, если вспомнить прочитанную ранее книгу - Торикаэбая моногатари, или Путаница
мои впечатления. Печально читать о том, что женщины являются только предметом, с чувствами и желаниями которого никто считается. Важна лишь "любовь" мужчины, по которой женщина должна ему отдаться не взирая на то, что испытывает сама. Видно, что Нидзё страдает от этого, но - дитя своего времени - ничего не может поделать, даже её попытки уйти в монастырь долгое время терпят неудачу.

Свиток второй

Словно белый конь [Образ заимствован из книги древнекитайского мыслителя Чжуэн-цзы: «Жизнь человека между небом и землей так же мимолетна, как белый жеребенок, промелькнувший мимо дверной щели…»], на мгновенье мелькнувший мимо приотворенной двери, словно волны речные [Образ заимствован из книги Камо-но Тёмэй «Записки из кельи» (1212 г.): «Струи уходящей реки… они непрерывны; но они — все не те же, не прежние воды»], что текут и текут, но назад никогда не вернутся, мчатся годы человеческой жизни — и вот мне уже исполнилось восемнадцать… Но даже теплый весенний день, когда весело щебетали бесчисленные пташки и ясно сияло солнце, не мог развеять гнетущую сердце тяжесть. Радость первой весны не веселила мне душу.

Самым интересным для меня является историческая картина жизни в Японии 13 века, а Нидзё рассказывает об этом немало, со вкусом и искренностью, плюс книгу сопровождает масса примечаний. В детстве она мечтала путешествовать и, наконец, став монахиней около 30 лет на десятилетия отправляется в паломничество по городам и храмам Японии. В конце пятого свитка она упоминает, что со смерти отца прошло 33 года, то есть Нидзё 48 лет.

Принесли косодэ, присланные из столицы. Это были пять пурпурных одеяний, от светлого до темного, густого оттенка, с разнообразным рисунком на рукавах, но сшитые неправильно, как попало, — сразу за верхним светлым косодэ шло самое темное. «Почему их так сшили?» — спросила я, и госпожа сказала, что в швейной палате все сейчас очень заняты, и потому косодэ сшили дома ее служанки, не зная, в каком порядке нужно располагать цвета. Я посмеялась в душе и показала, в какой последовательности полагается носить косодэ — цвет ткани должен меняться постепенно — от светлой верхней к самой темной, которую носят в самом низу.

Из всех старинных японских повестей и дневников, которые я читала, "Непрошеная повесть" Нидзё - сама необычная, и вот почему: это личные, даже интимные записки, подобные дневникам Сэй-Сёнагон и Мурасаки Сикибу, но вместе с тем это и художественное произведение. Если госпожа Сэй-Сёнагон и госпожа Мурасаки делали свои записи от случая к случаю, отмечая то, что их занимало или волновало в текущий момент, то госпожа Нидзё взялась записывать историю своей жизни спустя годы после того, как произошли самые важные в ней события, и, осознанно или нет, написала свою жизнь, как роман. С одной стороны, образованная и утончённая Нидзё действительно могла слагать из своих воспоминаний "Непрошеную повесть", с другой стороны, именно в силу образованности и утончённости, не особенно задумываясь над тем, как она пишет, Нидзё невольно могла придать автобиографии черты художественного произведения, что особенно заметно в сравнении с записками Митицуна-но хаха - женщины простоватой и нервной. Правда и то, что, несмотря на все свои таланты, Нидзё была не счастливей Митицуна-но хаха.
Начинается "Непрошеная повесть" действительно как роман, причём любовный - юную Нидзё, дочь знатного и богатого человека, отдают в услужение государю - со всеми последствиями, какие можно представить для красивой девушки, оказавшейся в полной власти мужчины. И ради Нидзё я бы обеими руками голосовала за пошлый, банальный, самый тривиальный хэппи-энд, но, к сожалению, последствия включали в себя и такие забавные и милые вещи, как, например, повелеть девушке привести к постели господина очередную любовницу на час, поделиться девушкой с другом, которому она так понравилась, и, наконец, отослать девушку из дворца, когда она надоест.
Любовные союзы - это изящное выражение употребляется в переводе "Повести" для обозначение как долгих и пылких отношений, так и для одноразовых совокуплений - так вот, любовные союзы Нидзё многочисленны, запутаны и в большинстве случаев свершились не по её воле; похоже, обычное дело для женщин той эпохи. Единственное, чем Нидзё могла бы упрочить своё положение, это стать матерью принца, но с материнством ей повезло не больше, чем в любви.
И вот за что мне так нравится Нидзё: она больше этого. Не выше - невозможно для женщины её времени и её положения быть выше зависимости от мужчин, невозможно для любого человека быть выше собственных страстей - но Нидзё больше тех, с кем она спала, тех, кто её желал, тех, кто покинул и оставил в одиночестве. Это явственно видно в последней части "Повести", где Нидзё, уже принявшая постриг, забыв про дворцы и наряды, скитается по стране от одного храма к другому, пытаясь отыскать что-то очень нужное своей душе. И мне из просвещённого и наивного XXI века хочется думать, что она искала что-то большее, нежели буддистские и синтоистские святыни. Что тогда было хлебом насущным для духовной жизни, кроме религии? Может, ещё искусство.
Едва ли не больше, чем о себе, сокрушается Нидзё о том, что стихи её родственника не включили в императорскую антологию, что они - и с ними имя их семьи - канут в безвестность. Если бы она только знала, что её семью будут помнить по её, Нидзё, имени, её стихам, что мужчин, распоряжавшихся жизнью Нидзё, будут знать как персонажей её "Непрошеной повести".
Нидзё в своих стихах такая красивая, такая живая.
Она прожила свою жизнь, как роман, была любимой, лелеемой дочерью, была фавориткой государя, была возлюбленной - многих, была монахиней и скиталицей, забытой и покинутой - все оттенки, от самого светлого к самому тёмному. Хорошо сшила.