Посвящается светлой памяти Раисы Николаевны Клеймёновой

Составитель: Р. Н. Клеймёнова

От редакторов

Сборник «Мы – дети войны» был составлен Р. Н. Клеймёновой несколько лет тому назад, но работа над ним не была закончена ввиду безвременного ухода из жизни этого замечательного человека.

Раиса Николаевна Клеймёнова (1940–2011) – учёный секретарь Общества любителей российской словесности и одновременно директор музея В. И. Даля, кандидат филологических наук, автор книг и других публикаций об истории ОЛРС и о русских писателях. Целеустремлённость, энергия, интеллигентность и доброта Раисы Николаевны делали её незаменимым организатором и руководителем всех заседаний и других мероприятий ОЛРС. Раису Николаевну можно без преувеличения назвать душой Общества.

После кончины Р. Н. Клеймёновой сборник долгое время оставался бесхозным, пока мы, узнав о плачевном положении дел, не решили его доработать и издать. Благодарим дочь Раисы Николаевны Ирину Александровну Клеймёнову за предоставленные в наше распоряжение материалы, которые позволили нам привести сборник в порядок, отредактировать и создать электронную версию. К сожалению, среди подборки статей попались две безымянные работы, авторов которых нам не удалось разыскать, но мы всё же решили включить эти интересные статьи в книгу. Если авторы увидят в сборнике свои тексты с пометкой «Неизвестный автор», просим нас извинить за то, что мы не сумели согласовать с ними свои поправки и сокращения.

Судьба публикации сборника оказалась не самой удачной из-за финансового кризиса. Долгое время нам отказывали издательства и различные государственные организации – даже в юбилейный год Победы. Но в итоге сборник всё-таки выходит в свет, хотя и небольшим тиражом.

Желаем читателю с интересом прочесть содержательные, правдиво и талантливо написанные воспоминания ветеранов войны, их родственников и знакомых о Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.

Редакторы сборника:

Агеева Руфь Александровна, кандидат филологических наук, заместитель председателя Топонимической комиссии Московского городского отделения Русского географического общества.

Максимов Владимир Олегович, директор Информационно-исследовательского центра «История фамилии», член Общества любителей российской словесности.

Вступление

Общество любителей российской словесности собирается с 1992 года. Вспомним, какие это были времена. Было не до словесности. Люди искали новые способы выживания. Заработные платы не платили, многих сокращали, сбережения обесценились. Телевидение, газеты говорили о каких-то банках, вкладах, акциях, пирамидах и т. п.

А мы собирались раз в месяц и говорили о Пушкине, Толстом, Бунине, о В. Дале, о проблемах языка. Нужны были деньги на организационные расходы. И мы начали собирать членские взносы. И я увидела, что у многих даже десяти рублей не было. И я тогда предложила прекратить наши заседания в связи с тяжёлыми временами. Раздался настоящий вопль, чтобы не думала совершать такую глупость. Хотя бы на заседаниях ОЛРС поговорить о высоком, о том, что греет душу, а то дома телевидение, печать, радио изо всех сил опускают нас всё ниже и ниже. Как будто кроме секса, шмоток, еды, лечения нам больше ничего не нужно. В результате мы собираемся до сих пор.

Хочется сказать ещё об одном страшном испытании для нашего поколения. Это компьютеры. В 90-е годы компьютеры начали заменять пишущие машинки. Текст для публикации надо было напечатать на компьютере и дать дискету. Денег для покупки компьютера не было. Овладеть компьютером было трудно. Просить кого-то напечатать дорого. Каждый пытался выйти из создавшегося положения как мог. Как часто на заседаниях Общества я слышала удивительные выступления прекрасных знатоков своего дела, но всё это оставалось и осталось неопубликованным, недоступным для широкой аудитории.

Среди членов Общества были ещё участники войны. И в майские праздники мы слушали их воспоминания о войне. Это А. Л. Гришунин, Чистяков и другие. И у нас родилась идея собрать воспоминания тех членов Общества, кто родился накануне войны, во время войны и после.

Р. Н. Клеймёнова

Военные биографии

Н. К. Гей
Пути-дороги

Начну с подсказанного жизнью, сказанного не год и не два назад осенью в Переделкине. Мы с женой сидели за столом с близкими людьми, когда внучка старого моего друга и моя крестница, которой к этому времени исполнилось-то всего едва-едва три года, поразила нас репликой. Маленькая Маша, опираясь на стол и заглядывая через меня на мать и попеременно переводя взгляд, то на меня, то на неё, спросила с каким-то особенно требовательным выражением;

– Мама, а почему он такой старый?

И вопросительное ударение было сделано на этом почему? Вопрос был поставлен в лоб и обращён ко всем сидящим. И, наверно, не трудно было бы ответить, каким образом это происходит, так как много и многие годы прошли, многое прожито и пережито, время жизни и состарило человека. Но – почему?! Она словно хотела узнать причину (может быть, первопричину?), первоисточник того, что было перед ней, то есть меня седоголового, седобородого из поколения ей просто вблизи неведомого. Согласитесь, что-то не детское слышится в таком вопрошании из уст детских.

И я сам хотел бы не строить догадки по этому поводу, а знать ответ на этот вопрос, хотя бы для себя самого.

Непредсказуемо прихотливы пути памяти человеческой, и сегодня помнишь одно, завтра вспоминается другое. И в беглых заметках хочется сегодня, через многие десятилетия, хотя бы упомянуть о тех, кого нет, или о том, о чём помню я один, о ком или о чём уже некому вспомнить на земле. Огромные исторические события в одной малюсенькой точке бытия.

Отечественную войну я прошёл простым солдатом (именно солдатом, а не «солдатом» в расширительном смысле, ведь так называют любого вояку, участника боёв любого воинского звания). Я воевал рядовым (гвардии рядовым – после Сталинграда). Всю войну прошёл в отдельном разведывательном артиллерийском дивизионе на Юго-Западном, Сталинградском, 4-м Украинском фронтах. Особой привилегией батареи звукоразведки перед всеми другими родами войск можно считать возможность узнать заранее о том, что другим неведомо, когда противник обстреливал их. Дело в том, что инструментальная звукоулавливающая аппаратура позволяла нам получать сигнал о произведённом где-то далеко за передовой линией выстреле 107-мм немецкой пушкой, сейчас уже точно не помню, но примерно секунд за тридцать-сорок до разрыва этого снаряда рядом с нашим автобусом, непосредственно в нашем расположении. И тогда начиналась своего рода дуэль: мы определяли координаты и засекали стреляющую немецкую батарею, а она стремилась, но по переменчивой военной удаче не успевала разделаться с нами до ответного прицельного огня с нашей стороны батареей 152-мм пушек-гаубиц.

Начну с предваряющего события на своём пути, которое подобно двум-трём решающим событиям, назовем ВСТРЕЧЕЙ. Вся дорога моя по жизни могла от этой встречи пойти совсем по-иному и привести меня в места весьма отдалённые.

Можно назвать эту «встречу» и очень маленьким, совсем-совсем маленьким чудом. Но оно входило в мою жизнь. В известном, с лёгкой руки Юрия Трифонова, «доме на набережной» я перед человеком без милицейской формы, однако полувоенного вида. Он строг, обременён инструкциями и параграфами жизнеустройства к нему приходящих, однако подчёркнуто индифферентен, но в меру внимателен. Он намётанным взглядом видит во мне сына врага народа, репрессированного в этом самом доме на десять лет без права переписки. И следом за ним и мать – на восемь лет. И вот уже без них мне исполняется шестнадцать. И теперь мой черёд предстать перед недрёманным оком. Служебное помещение выдержано в общем стиле строго делового комфорта. Я пребываю в ожидании, когда сидящий за письменным столом внезапно поднимает глаза прямо мне в лицо. Затем жест бессловесный для меня, вроде как начнём, пожалуй. Протягиваю зажатое в руке метрическое свидетельство, мысленно готовясь отвечать: кто такой? Зачем пожаловал? Встречный взгляд подчёркнуто безразличен ко мне, но предельно бдителен к делу. Действо вершится в каменной тишине безукоризненно отточенно: мой ветхий документ уверенно крепкими пальцами расправлен на толстом стекле под ярким пятном настольной лампы, потом поднят на просвет, потом поворот всем корпусом направо к картотеке, почти не глядя – попадание в нужный ящик, ловко, словно заранее заготовлено, выхватывание нужной карточки, затем возвращение себя в исходное положение, твёрдое постукивание пальцами по стеклу по-над разграфленным крупноформатным листом, похожим то ли на расписание (куда? когда?), то ли на «прейскурант» (что и почём полагается?) и ещё один поворот ко мне – небольшая как бы фотографирующая выдержка прицельно прямо в меня неподвижными глазами (будто сам на фотографии для документа), но так, что, кажется, не видя меня, решает что-то для меня недоступное, впрочем, может быть, даже не обо мне, а о себе, что-то к нему относящееся; тяжёлый взгляд куда-то, где меня просто нет (ни здесь в комнате, ни вообще в природе). Да так оно и есть: собственно, что ещё от нас надо этому несуразному подростку?

…и тут же броском вскакивает – чёткий поворот и чуть ли не строевым шагом в соседнее помещение. Исчезает за дверями…

…и зачем бежать к начальству по вопросу выеденного яйца не стоящего, по параграфам свинцовым расписанного? кто знает… да может и не обо мне вовсе? что я им?!

Но пребывание странного моего ходатая (или наушника) за закрытыми дверями принимает надлежащий вид по спешному возвращению его и невнятному распоряжению исполнительной секретарше. Затянувшаяся пантомима выдачи справки для получения паспорта. С ней я и пойду в паспортный стол уже не по нынешнему, но навсегда покидаемому месту пребывания в крепостном доме-квартале с кинотеатром «Ударник» у Малого Каменного моста, а прямой дорогой направлюсь в обшарпанный подъезд Красногвардейского районного отделения милиции, где мне будет выдан на общих основаниях одногодичный паспортный листок, как у всех допризывников, и в первую голову для прописки у моей тётки на Подсосенском.

Кстати, об «Ударнике». В огромном, тем более по тем временам, трубовиднокуполообразном зале мы с братом смотрели чуть ли не первый для нас звуковой кинофильм с загадочным для понимания обозначением «Встречный» и коллизиями для нас не очень интересными, но по воздуху разлетелось бодрое, весёлое по-весеннему, подхватывающее: Вставай не спи, кудрявая, навстречу дня – привольно-задорное… прямо вставай и иди маршируй за горизонт…

Это вам не «Москва—Черёмушки»…

Незадолго до войны и уже не в «Ударнике», а наверно, в «Колизее» – «Большой вальс», правда, из времён Франца-Иосифа, но с таким мальчишеским ознобом по коже от идеально очаровательной Карло Доннер.

Пакт, заключённый осенью 1939 года, своей неожиданностью ошеломлял, хотя, казалось бы, можно было ждать и вздоха облегчения перед отодвинувшейся опасностью. Но по общему настроению в Москве вряд ли такое предположение кого-нибудь могло сбить с толку. В «Колизее» на Чистых прудах теми осенними днями в ожидании начала киносеанса в довольно плотном людском окружении можно было услышать сказанные громко слова вопреки всему, что война с Гитлером неминуема, и даже о том, что напрасно нам ждать, пока, подготовившись, Германия её начнет.

Собственно говоря, трагедия общей ситуации в том и заключалась, что возможности выбора между войной и миром на самом деле уже не существовало, и соперничать приходилось в превентивности нападения одной из затаившихся сторон.

О том, что войны не миновать, мы с моим школьным другом Юрием Потехиным, не раздумывая, знали, даже не интуитивно, а как знает, например, жарким сентябрьским днём лес о приближении ненастья и холодов со снегом.

Что это произойдёт летом надвигающегося на нас года сорок первого, мы услышали зимой от отца Потехина, вернувшегося очень не в духе с какого-то закрытого партийного синклита, где предупреждение об этом прозвучало очень серьёзно.

До этого нам довелось слышать от него окопную правду о безысходных и тягостных позиционных боях в непроходимых болотах армии Самсонова прошлой мировой бойни. Нам, тогдашним десятиклассникам, эта прошлая война мало о чём говорила, потому что и дух, и техника, авиация, танки, артиллерия, как представлялось, для того и существуют, чтобы ответить сокрушительным ударом по врагу. И даже в первые недели войны, несмотря на безвестность для рядовых москвичей реальности начавшейся для нас катастрофы, хотелось верить каким-то смутным слухам о прорыве ударных наших частей на Кёнигсберг и чуть ли не на Варшаву.

Год тысяча девятьсот двадцать третий, к которому мы с Юркой принадлежали по рождению, по космологическим и солнечным таблицам и выкладкам А. Л. Чижевского получался более чем благоприятным в мировой истории за несколько последних столетий. Однако по послевоенной статистике выяснилось, что попавшие на фронт представители поколения этого самого двадцать третьего в подавляющем числе не вернулись с войны: слишком невыгодными были условия для них в сравнении хотя бы с теми, кто был призван позже, или даже с теми, кто начал воевать 22 июня, получившими уже какую-то подготовку и воинскую специализацию.

Весной сорок первого часто можно было видеть по подъездам наших сверстников. У завсегдатаев таких сходок потрёпанные кепки на залихватский манер, курят с фасоном, подчёркнуто не смотрят навстречу хрусткому по льдистому узорочью приближению пальтишек-размахаек подружек-модниц, а потом вдогон уходящим прочь от папиросных зигзагов в подъездной нише:

 
– Эва, чёртушки, какие!
– И никто не пригреет.
– Неужто не догадается?
 

И тут же смена пластинки, как говорится, из другой оперы с издевательски-вызывающей подноготной, да пойди, не ухватишь:

 
Цыплёнок жареный,
цыплёнок пареный,
цыпленок тоже хочет жить…
 

Топ-топ-топ подошвами о выщербленную плитку:

 
его поймали, арестовали,
велели паспорт показать…
 

Парни из одного подъезда дома на Подсосенском.

А чуть больше года спустя случай сведёт меня с такими же сверстниками-земляками в жаркое лето под Котлубанью в кроваво-дымном закате. Выжженные до белизны гимнастёрки и пилотки и бурые, тёмные, запылённые, задымлённые лица пареньков у колодца на околице без домов. У одного из них, бедового, котелок с дужкой на привязи к брезентовому ремню в руке.

Его нетерпеливо спрашивают: ну, что там? – кто-то из тех, кому с наступлением темноты идти за выжженный холм на линию автоматных очередей и минных хлопков над гарью воронок и смрадом от бомб и снарядов.

– Душу вынимает. Гад! На двести метров не продвинулись. С утра выбивает под ряд на выбор. Лежим в степу. Головы притулить некуда! Молотит, будь здоров. От батальона и осталось, – показывает рукой на спутников в почерневших, местами окровавленных бинтах, по очереди перенимающих котелок друг от друга, – поскрёбыши одни.

– Теперь куда?

– Куда-куда… за кудыкины горы. Оставь, друг, сорок, – басит степенно, как оказывается – мой земляк с Разгуляя.

– А Гжатских нет? А с Гурьева?

– С Гжатска-то? Кажется, один был, да весь вышел.

Бывалый паренёк передаёт цигарку, вернее, что от неё осталось между прокуренными пальцами, напарнику, и в благодарность за обжигающую затяжку баритонит: Хорош табачок, – и опрокидывает остаток воды из котелка на лицо и голову, отходит от колодезного устья без сруба:

– Пошли, братва…

И такие же, как он, хромая и кособочась, несут бедовые головушки новым бедам навстречу…

Пыль на зубах и привкус полыни.

Котлубанские ночи.

Арчадинские пески…

Но покуда война ещё впереди, и для меня, и для Потехина. Война разведёт нас, одного – на Донской, Сталинградский и Юго-Западный фронты, под Котлубань, Гумрак и Молочную; другого – в вымирающий Ленинград, на Волхов, под Ораниенбаум, и останется нам перекличка треугольниками и открытками со штемпельками военной цензуры. Пока не оборвётся…

Все мы жили, зная, что войне быть…

И всё-таки ждали не войну, а ждали наступления взрослой и почему-то если и не обязательно счастливой, то разумно направленной жизни. Неизлечимы души прекрасные порывы.

Сорок первый был годом идущей в Европе, продолжающейся после падения Парижа войны. Прошло полгода каких-нибудь, как слова Неистового Виссариона, Белинского, означенного в скобочках, реяли на кумачовом полотнище над Арбатской площадью, выставленные на всеобщее обозрение и отданные на растерзание новогодним ветрам: завидуем внукам и правнукам нашим, которые будут жить в 1941 году! – в виде пророческого поздравления.

Я вспомню о них, так оптимистично реявших в самый первый день того самого года, но полугодие спустя двадцать второго июня в фанерном домике летней дачки в Расторгуеве, ещё не обжитой и пустой, и звучали они теперь в моём мозгу зловеще многозначно.

Накануне я и брат мой оказались раньше законных обитателей этого рыжепегого домика-дачки, не обжитой после зимнего сезона. Приезд наших двоюродных братцев (как мы именовали друг друга), примерно такого же возраста, как мы с Алексеем, ещё только предстоял на следующий день – то есть, таким образом, приходился на то самое воскресенье, которое тем самым для нас ещё не стало пока.

И ночь с субботы на воскресенье, разорвавшее уклад жизни на до и после, была сама по себе не слишком тёплой и не слишком уютной в непрогретом «скворечнике». И после ночёвки на дощатых топчанах мы не могли согреться на солнышке пополам с облаками.

Думалось с надеждой, что в окружении тихого утра вот-вот произойдёт перелом, воздух потеплеет, повеет первоцветом, солнце поднимется, встанет высоко, приглашая к новому летнему сезону. Но кругом под сероватым невыразительным небом странная, как казалось тогда (теперь надо было бы сказать – страшная) тишина. Мы ещё и не подозревали ничего особенного в этом молчании неба и земли кругом, а время уже по-новому повело свою летопись в годовых кольцах стоящих у калитки и к беде прислушивающихся берёзок.

Расторгуевское время тянулось и тянулось замедленно и беззвучно, словно во сне. Ожидаемое появление братцев отодвигалось с часу на час. Скарятинцам полагалось давно уже прибыть, а, возможно, и вместе с нашей общей тёткой, после её больничного дежурства на Соколиной горе. И мы с Алексеем невольно становились дачными Робинзонами. Ничто не напоминало о прошлогодних летних днях и вечерах с самоварными дымками и отдалённым патефонным: эх, Андрюша, нам ли жить в печали… или

– Сашка, ты помнишь наши встречи, каштан в цвету…

Каштана на том дачном участке не было от сотворения мира, как, впрочем, и во дворах довоенной Москвы, в том числе на Пятницкой, где в глубине одного такого двора за каменными рослыми домами – деревянный двухэтажный с печным отоплением, где я бывал у Потехина, когда Лемешев или Козловский служили постоянным подом препирания между нами, а иногда и Маяковский – за и против. Словом, главное, наверное: смысл жизни прежде всего в том, что мы есть, и что мы есть, чтобы жизнь сделать лучше.