Шумилкины приехали на дачу всем семейством: папа Геннадий – бизнесмен, мама Вероника – фотомодель, Варя – их дочка и Никулишна – бабушка Анна, дальняя бедная родственница семейства, которую они выписали из деревни. Ну, и, конечно, полосатый котенок – будущий крысолов с большим носом.

В городе девочка играла «в котенка» два дня, не выпуская его из рук ни на минуту. Бабушка Анна Никулишна уговаривала девочку «спустить» кота с рук, потому что ему надо «исть-пить и писять». Варька Никулишну не слушала. Она ее с первого дня ни во что не ставила, говорила с ней грубо, не как дитя, а как купчиха вольная. Называла непременно «бабкою» и чуть что, кричала с вызовом, что все папе расскажет.

– А больно боюсь я твово папу, – говорила себе под нос Никулишна. – Я его, стервеца голожопого, ого-го как, крапивою-то в детстве стегала. Боялась больно я папу твово…

Котенок не выдержал такого испытания, и к вечеру первого дня, загнанный в угол в детской комнате, надул на белый ковер. Лужу бы никто не увидел, да Варька в одних носках прямо в сырость ступила. Девочка долго изучала сначала противно-мокрый носок, потом – едва заметный сырой круг на ковре. В ее кудрявой головке что-то щелкнуло, девчоночка догадалась, что к чему, и взревела, как сирена.

На ее вопли прибежали Никулишна, мама Вероника и папа Геннадий. Первой обо всем догадалась бабушка – из всех из них она одна была ближе к природе. Нет, папа Геннадий – троюродный внучок Никулишны – тоже козу от теленка отличал, так как и матушка его, и батя, и деды с бабками – все от сохи и от поля псковского были. Правда, признаваться в этом папа Геннадий не любил. Особенно при жене, которая от пеленок была столичной штучкой.

– Фи! – Скривилась мама Вероника. – Это что?

– Это котенок написял, – простецки пояснила Никулишна, ничуть не боясь фотомодели, и тут же кинулась на защиту носатого-полосатого. – А вы чего хотели-то?!

С вызовом спросила бабка деревенская. Паузу сделала, как положено: а вдруг сами догадаются. Да где там?! Вероника на бабку красивые свои глаза выпучила, ресницами хлопала, и чуть не плакала:

– Никулишна! Хватит загадки загадывать! Что ты в виду имеешь?

Бабушка у нее на «ты» была, как и у Варьки малой. Может, и Генка бы ей «тыкал» повсеместно, да не рисковал: видать, задница его еще с детства хорошо крапиву помнила. «А фотомодель – она персона важная, – рассуждала Никулишна. – Она для журналов всяких снимается. Вернее, снималась. Сейчас, говорят, старая стала. Придумают же такое: девке третий десяток всего-ничего, а про нее говорят – старая! Но не зовут ее давно фоткаться в шубах и сапогах на траве, да в купальниках на снегу. Время кончилось ее. У фотомодели век короткий».

Теперь вчерашняя модель Вероника всячески в кино пробивалась, с утра до вечера по кастингам бегала, да, видать, и тут плохо получалось. Оно понятно: моделей-то старых много, а ролей в кино на всех не хватает – это даже Никулишна понимала. Она сочувствовала Генкиной «жонке», и с сочувствием спрашивала ее, когда она вечером приползала, едва живая, домой:

– Что, опять облом?

Вообще-то, еще совсем недавно Анна Никулишна такого слова даже не слышала. Вся ее жизнь прошла в деревне глухой, заброшенной, в архангельских лесах затерянной. Десять домов в деревне, и только в половине из них люди живут, а остальные заколочены намертво. Какие там «обломы»?! Слыхом не слыхивала Никулишна такого слова. Как мать с отцом учили, так и говорили в деревне. Слова все понятные, в русском языке рожденные учеными людьми, не ругательные и не стыдные. И произносили их там с уважением, красиво-гладенько, будто яблоки зимние по столешнице деревянной раскатывали. Не то, что девки Генкины: «облом» да «зашЫбысь»! Да еще десятка два таких же слов заковыристых. Да все на «а», как будто специально показать хотели: вот, мы, в столицах рожденные, «акаем» по-столичному, по-городскому.

Так вот, спросит бабка у Вероники, что едва живая приползала вечерами, а той этот ее бабкин «облом» обидным покажется. Как будто сама его на каждом шагу не вставляет в каждое предложение. А что обижаться-то? Не нравится – так и скажи! Никулишна – бабка прямая. Не хотят с ней разговаривать, так она не бычится: повернется, как солдат, вокруг левого плеча, да и выйдет из дверей.

… – Что тут иметь в виду?! – Удивилась в свой черед Никулишна, потом согнулась в три погибели, из-под компьютерного столика котенка перепуганного вытащила, в ладошку свою сухую посадила, другой накрыла. – Оно ведь сущность живая. Оно ест и пьет, и, знамо дело, в туалетЬ ему надоть, а Варька его до горшка не отпускала, вот он и… надул на ковер ваш.

– Варвара, – поправила старуху Вероника. – Девочку зовут Варвара, а не Варька!

– Да знамо дело – Варвара! По пачпорту. Так это будет потом. А пока порой и Варьки ей много. Особенно, когда слушать бабушку не хочет! – Никулишна кивнула на девочку, которая брезгливо стягивала сырой носок с ножки. – Я ей, ужо, говорила: спусти кота! Он – сущность живая! Он исть-пить хочет. И не только! Так ведь до нашей Варьки не докричаться, непослушная бывает, балованная…

Никулишна поглаживала котенка по спинке, он пригрелся и замурлыкал.

– Плохой котенок! – Сказала девочка и плюнула издалека в Никулишну.

– Варвара! Перестань плеваться! – одернула ее Вероника. – Никулишна… Анна Никулишна, послезавтра мы уезжаем на дачу. Проследи, чтоб он больше нигде не нагадил. Я уж не знаю, как это сделать. Ну, придумай что-нибудь!

– А что тут придумывать, – вздохнула Никулишна, радуясь тому, что все так закончилось – могло быть и хуже! «Наверное, нашей фотомоделе удалось роль найти, то и добрая! – Дело-то не хитрое – котят ростить!

Она унесла котенка в свою комнату, поставила ему у порога пластиковую коробочку из-под разносолов. Никулишна, веком не видавшая таких в своей деревне, собирала разные чудности – коробочки да баночки, не выбрасывала в помойку. Вот и годилось что-то для чего-то: в одну она складывала разные документы свои, в другую – нитки-иголки-ножницы, а теперь вот и под горшок одна сгодилась!

Никулишна нарвала мелко газетку, высыпала бумажные крошки в лоток. Потом взяла котенка, поставила его в горшок, и поскребла заскорузлым пальцем, будто ямку выкопала. Котенок обнюхался, смешно чихнул, и выскочил из горшка.

– Ну-ну, – одобрила его маневр Никулишна. – Понял, поди! Вон, по морде видно – умнесенький…

Два дня Никулишна приучала котенка к горшку. Вернее, первый день ловила его в углах и сажала на горшок, оглаживая ласково, когда он понимал, чего от него хотят. А второй день только наблюдала за ним, одобряя неуклюжие действия криволапого малыша.

Пару раз в комнату к Никулишне приходила Варенька, гордо говорила на пороге: «Я за котиком!», забирала котенка и уносила в детскую. А там пустое место на полу, где еще недавно лежал пушистый белый ковер, сразу напоминало ей, как невоспитанный котик налил лужу, в которую она ступила. А он, как назло, ковылял как раз в то место, где это произошло, и начинал нюхать паркет, смешно фыркая.

– Ба! – Кричала Варенька, и распахивала двери навстречу тяжело ковыляющей Никулишне. – Забирай котика! Плохой он!

Не сложилось у них. И даже изготовленная бабкой игрушка – бумажный бантик на ниточке, за которым полосатый малыш бегал с удовольствием, не подружила девочку и котенка. Бабке было странно это видеть. У нее с детства были котята, которые вырастали в больших котов. Они, как хищники, жили на улице, ночевали в хлеву, у коровы под теплым боком, в дом заходили, как в гости, вкуснятинку из рук принимали с уважением, но стоило пригласить их к игре, как они забывали обо всем и носились, как угорелые за бантиком на нитке. Все дети обожали такие игры. «А тут деточка городская, а котишку не приветила, – размышляла бабка Анна. – Куклы, видишь вот, ей лучше нравятся…»

На даче было раздолье. У Шумилкиных в поселке Метелкино даже не дача была – домина в два этажа, из бревен, с крыльцом высоким. Участок большой, с садом-огородом, и сосновым лесом на задворках.

В доме комнат всем хватало. И хозяину с хозяйкой, и Варе, и у Никулишны была свою конура, которую она любила. Ей здесь все любо было, все дом родной напоминало в заброшенной архангельской деревне, в котором она, уезжая, самолично заколотила окна досками крест-накрест, чтоб стекла целы были. Вдруг еще изба пригодится…

А дверь входную не заколачивала и не запирала: по-деревенскому порядку приставила метлу, в крыльцо растопыренными голыми ветками уперла. «Упала, поди, метла-то давно, – порой думала Никулишна. – Шесть лет уж, как не бывала дома. Да и не бывать, поди, уже…»

В городе ей бывало грустно и тесно. Роста бабушка не маленького, и квартира городская ей была мала. Не понимала Никулишна этого городского уклада, не понимала, как же можно в таких коробках жить?! Потолок на голове, стены бетонные, холодные, окна в мир с пятнадцатого этажа, и вокруг одни этажи-этажи…

И вообще… За водой ходить не надо, за дровами – тоже. Даже стирать не надо. Стирает белье машина. И бани нет! Белое корыто, прости господи, в котором и голова, и ноги, и… прочие части тела.

А вот дом этот за городом, который Шумилкины дачей называли, Никулишне очень нравился. Было в нем просторно и светло. Как входишь в дом, так вверх пространство, простор – до крыши самой, а не потолок над головой, как в городе. И в этом пространстве, в самой верхотуре фонарь висит. Вечером, когда его зажигают, он, словно луна, освещает деревянный дом. И тогда в нем поселяются длинные тени, совершенно не страшные, а сказочно-загадочные.

Слева и справа от входа – лестницы на второй этаж, который, как балкон над первым нависает, с перилами резными, из тяжелых деревянных колобашек. Там, на втором этаже куча комнат хозяйских. А у Никулишны в распоряжении весь первый этаж с кухней, чуланом, и ее персональной норой. Туда, в нору эту, она и принесла котенка. Только сидеть дома он не стал: юркнул в щель – и на волю. Видать, на воле был рожден носатый-полосатый, и как увидел ее, волю-то, так и вспомнил все. Или почудилось ему, что вспомнил? Маму-кошку, и батю-кота, и братьев-сестер. Только не помнил, как у Катерины Ивановны оказался, как семью свою потерял…

Дунул котенок во двор, где хозяин Геннадий разгружал вещи из машины, и принялся носиться челноком по двору, восторженно задрав хвост трубой. Никулишна за ним выползла на крыльцо, ладошку козырьком ко лбу приставила, поискала глазами, а как нашла, улыбнулась ласково. По всему видно: котенку тоже тут больше нравилось, чем в городе.

И потянулись дачные будни.

С утра папа Геннадий и мама Вероника уезжали в город. Приезжали поздно вечером, а то и не приезжали вовсе – оставались ночевать в городе, только звонили, предупреждали, что не явятся.

Потом подались на две недели в гости в Лондон, оттуда еще в какую-то заграницу. Никулишну это мало волновало. Ей все эти заграницы без надобности были. Если бы не эта родня, да не надобность в ней, как в няньке деревенской, так Никулишна дальше границы своего архангельского леса и не выбралась бы. Ну, нарушала бы ее изредка летом, гуляя по грибы и ягоды, а вот чтоб куда-то ехать…

Даже в районный центр не было нужды выбираться, а не то, что в заграницу! Поэтому они с Варварой вдвоем жили, когда Геннадий-бизнесмен и Вероника-фотомодель по Лондонам катались. Варвара была самостоятельной девицей, у которой на даче были свои интересы. Главный интерес проживал за высоким забором: сосед Митя, которого пасли две родных бабки-молодухи. Пасли на совесть, глаз не спускали. И Вареньку к ним в компанию Никулишне велено было отпускать по ее первому требованию. Когда девочка к ним уходила, Никулишна отдыхала без забот. Родители этот воспитательный вопрос сами решали, ее сильно не спрашивали. Да и не ждали они от Никулишны какого-то воспитания своего чада. Она больше не воспитателем Вариным была, а дом сторожила, порядок наводила. Правда, по-своему, по-деревенски. После нее Вероника ничего найти не могла.

И готовить по-городскому Никулишна не умела. Простое что-то, вроде, пюре картофельного, могла сделать, блины стряпала толстые, кожаные – одним таким блином можно было всю семью накормить. Супы варить ей Вероника запрещала категорически – чтоб продукты не переводила зря! Никулишна не обижалась: варила для себя чуть-чуть щей, таких, какие с детства любила. Косточка, хоть бы совсем голая, без мяса, свежей капусты кочашок маленький, морковки да лучку. Да, пару картошин целиковых! Никулишна любила их потом, уже в готовом супе, растоптать, а не резать по-городскому тонкими ломтиками. Для щей картошку лучше топтать.

Такие щи у них в деревне «белыми» называли. Они и в самом деле белесыми были, даже зеленоватыми из-за капусты. Их еще немного молоком для цвета забеливали.

Любила Никулишна такие щи. Могла их каждый день и на завтрак, и на обед, и на ужин есть. Запах у них особый был. И даже городские продукты давали этот дух «белых» деревенских щей.

Гастрономических пристрастий Никулишны ее домашние не разделяли, поэтому для остальных она стряпала из полуфабрикатов котлеты, пельмени, тушила замороженные овощи и жарила картошку-фри.

Вероника давно махнула рукой на Никулишну, и за глаза беззлобно называла «косорукой бабкой». И папу Геннадия, и маму Веронику очень устраивало присутствие в их жизни Никулишны. Она всегда была с ними, и они всегда были свободны. Да, она не могла научить Вареньку музыке и танцам. Она обучала ее ненужному в двадцать первом веке вязанию. Ну, кто сейчас вяжет, скажите? Но Варька с удовольствием ковыряла спицами, а бабка терпеливо поправляла ошибки. Какая-никакая, а занятость.

Никулишна была Вариным телохранителем. Она торчала в песочнице, как изваяние с острова Пасхи, похожая на него внешне грубыми чертами деревенского лица, терпеливо дожидаясь, пока девочка наиграется в куличики. Изредка они на пару ходили в магазин, где Никулишне доверяли покупать только хлеб. Все остальное Вероника и Геннадий покупали сами на рынке и в гипермаркете – большой продуктовой лавке.

И одежду Никулишне Вероника покупала сама. И ведь попадала и в размер, и в расцветку. Этого у нее было не отнять: видела она, что бабке Анне и враз будет, и понравится.

На кармане у Никулишны была ее пенсия, которую она тратила экономно, по-деревенски откладывая часть денег «на черный день». А траты… Да какие уж это траты?! Конфет ей иной раз хотелось простеньких. У Вероники конфеты коробками на кухне лежали, да такие Никулишне не по вкусу были. «Квелые» – так называла она их, и, прихватив матерчатую сумку, с которой не расставалась никогда, шагала в магазин на углу, и приносила оттуда подушечек, или мармеладок. Обязательно без фантиков – «голеньких», вывалянных в сахарном песке.

На даче Никулишна варила варенье, и архангельская чаевница была счастлива: подвал ломился от банок. Она развела плантацию клубники, чем порадовала Веронику и Варвару. Малину не сажала: малина к ним сама «пришла» от соседей – красная и желтая. А еще она соорудила парник, в котором выращивала огурцы и помидоры. Вероника с Геннадием, взглянув на хлипкое сооружение из жердочек и полиэтиленовой пленки за баней, усомнились в его нужности, но Никулишна отстояла его:

– Снаружи не видать, а пусть будет! – заявила бабушка Анна. – Вы еще будете закусывать и нахваливать. А я без огорода не могу! Если не дадите – отправляйте меня назад в деревню!

В деревне у нее все свое росло: и картошка, и лук, и сладкий горошек с морковкой. Огурцы и помидоры не росли – климат северный уж больно суров!

– У меня, может, мечта была – огурцы да помидоры! Дозвольте осуществить!

Шумилкины махнули рукой на мичуринские причуды, и Никулишна взялась раскапывать усадьбу дальше. За парничком появилась грядка с картошкой, которая год от года становилась шире и длиннее.

– Никулишна, картошку-то зачем сажать?! – чуть не со слезами спросил Геннадий. – Мы ж ее не едим!!

– Зачем – зачем?! За спросом! Не едите, потому как у вас ее не было и нет, – спокойно ответила Никулишна. – А я никому не мешаю! Картошку, вон, у соседей купила, у них она рассыпается. Язык проглотишь!

Так и было. Глава семьи едва язык не проглотил, когда отведал бабкиной картошки с укропом и маслом. Вопрос был снят. Геннадий даже купил Никулишне набор садово-огородных инструментов, а себе мини-трактор – пахать по весне картофельное поле. Никулишна посмотрела, как троюродный внучок управляется с техникой, согнала его с чудо-машинки, попросила показать, что куда включать, и через полчаса пахала сама, лихо прихватывая с краев кусочки целины.

– Хорошо, что ты бензопилу не купил, – простонала Вероника, жалуясь вечером мужу. – А то бы твоя бабушка сосны бы поспиливала!

Никулишна будто услышала это, и за обедом сказала:

– Сосён больно много на участке, а на них яблоки не растут…

– Что я и говорила! – Вероника многозначительно посмотрела на мужа.

К счастью, обошлось без вредительства, и сосны остались живы, и копать Никулишна стала только там, где ей отмеряли хозяева. И с этого огорода она снимала урожаи такие, какие соседям и не снились. Роста Никулишна была не малого, неуклюжая и огромная, но сильная. А вот рука у нее легкая: что ни воткнет в землю, все растет и дает плоды. И помощи бабушка Анна ни у кого не просила. Что сажать, что полоть – все сама. В воспитательных целях Никулишна попыталась приобщить к этому делу Варвару, но где вы видели ребенка, который с удовольствием пропалывает сорняки?! Вот это самое Варька и сказала Никулишне:

– Ба-Анна! Ты сбрендила?! Сорняки полоть! Да я же еще ре-бе-нок! Я гулять пошла!

– Иди, гулена, – ворчала Никулишна.

Она проводила Варьку до соседнего дома, впихнула ее в калитку, и пробасила вслед:

– Хозяева! Принимайте гостью.

Бабки-молодухи выпорхнули на крыльцо и защебетали на два голоса:

– Варенька, здравствуй! Здравствуйте, Анна Никулишна! Чайку попьете?

– Благодарствуйте! Дела у меня. Пойду. Вы, это, как приведете Варьку домой, кричите меня, чтоб она не ушмыгала куда. Пошла я!

Никулишна закрыла за собой калитку, на всякий случай погрозила Варьке пальцем, мол, помни, как себя вести. Девочка по привычке показала ей язык, отвернулась и поскакала на одной ножке к крыльцу, где ее ждал приятель Митя с бабками-молодухами.

А Никулишна сполоснула руки, скинула у входа в дом резиновые калоши, которые надевала для работы на огороде, и позвала котенка:

– Котенька, пошли чай пить!