© Авторы, тексты, 2012, 2018

© Наринэ Абгарян, составление, 2018

© Александр Заварин, иллюстрация, 2014

© ООО «Издательство АСТ», 2018

* * *

От составителя

На шестнадцатилетие я получила от мамы прекрасный подарок – сборник рассказов и повестей писательниц ГДР. Сборник назывался «Неожиданный визит». Он действительно обернулся для меня неожиданным визитером, потому что раскрыл чудесный мир небольшой в объеме, абсолютно сильной, реалистичной, настоящей прозы. В мои шестнадцать я опрометчиво считала, что чем больше произведение, тем оно серьезней и ценней. Рассказ Шарлотты Воргицки «Ева» – одна огромная жизнь, описанная на восьми книжных страницах, – доказал мне неоспоримую истину: талантливым может быть любое произведение. Независимо от количества печатных знаков и страниц.

Мне давно уже не шестнадцать, я живу в другом городе, далеко от мамы. Переезд помню особенно отчетливо – волокла на себе неподъемный чемодан, набитый книгами. На самом верху, перетянутый крест-накрест тугими чемоданными лямками, лежал «Неожиданный визит». Книга, которой я очень дорожу, которую до сих пор с удовольствием перечитываю.

Мечта о создании подобного сборника современной прозы, о книге, с которой не захочется расставаться, родилась у меня давно. И наконец она воплотилась в жизнь.

Перед вами «Двойная радуга». Некоторые из представленных в сборнике авторов издаются уже порядочное время, другие пришли в литературу совсем недавно. Но объединяет их, безусловно, одно – благословенное умение связывать слова в живую мысль.

Наринэ Абгарян

Алеша, гномий Царь

Жизнь у Алеши простая, хорошая, как плотное ватное одеяло бабушки Оли – то, что все из разноцветных треугольников сшито. Бабушка Оля говорит, что это особое одеяло, «завороженное». Такое одеяло приносит только пухлые, приятные сны; бережет от того, что живет в шкафу и под кроватью, почихивая, поскрипывая в пыльной тьме, перекатывая там круглые, как лохматые зеленые мячики, тихие клубки пыли.

Алеша не знает, что такое «завороженное». Это слово длинное, многослойное, как мамин салат с селедкой и овощами – нужно долго тыкать вилкой, раз за разом, прорывая узкую дорожку в красном, желтом и белом, чтобы добраться до нижнего жирного кусочка соленой рыбы, восхищенно замирая над тарелкой от рябкого вида овощного многоцветья, раскинувшегося по белому.

Ватному одеялу в разноцветных треугольниках много лет, гораздо больше, чем самому Алеше. Бабушка Оля, откинув с края стола белую скатерть в кружевах, перебирает смешными скрюченными пальцами круглые, пахучие гречневые крупинки, отделяет черные и тихо журчит сама себе под нос рассказ, не особо рассчитывая на Алешино внимание. Но Алеша слушает, сосредоточенно выводя на листе круглые линии – сначала ярко-синие, потом коричневые и оранжевые.

На его рисунке бабушка Оля откидывает с края стола угол скатерти, расправляя ее сгиб в ровную линию, высыпает весело подпрыгивающие крупинки горкой на клеенку под скатертью, ставит на колени эмалированную миску, в которую с тихим шорохом смахивает маленькие кучки чистого коричневого цвета, и говорит, говорит. За спиной у бабушки Оли большое зеркало, в котором отражается ее квадратная спина в солидном велюровом жилете и худые ноги, обутые в фетровые тапочки и толстые носки коричневой шерсти. В отражении не видно рук, но локти ее зеркального двойника так же мерно поднимаются и опускаются, а затылок покачивается почти как маятник часов, ритмичное движение которого видимо Алеше боковым зрением.

– И вот, значит, я ему и говорю: «Не пойду я за тебя, Михаил, пока не сошью себе приданое». Принято у нас так в семье по женской части. А не было же ничего, ничего, Алешенька, не было – ни тканей никаких, ничего другого. А мы-то с мамонькой вообще бедно жили: мои полкопейки да ее копейка – вот и все хозяйство. Я служила в школе – полы мыла, убирала, а мамонька – на заводе, при алюминиевом производстве.

А он, дед-то твой, ведь младший офицер, а семья у него – мать учительша, отец первый секретарь райкома, сестра старшая актриска, в Ленинграде служит, как я приду туда голая и босая?.. Попрекать потом будут, что подобрал безродную. И я дала себе и ему зарок, что за год, ни копейки от него не взявши, соберу себе гардероб, да еще белья сундук, чтобы, значит, на первых порах хозяйствовать. Нанялась в три семьи богатые еще кроме школы – убирать, стирать, готовить, за детьми досматривать. Денег не брала – хозяйки мне давали тканей отрезы, пуговиц от сношенного, кружев там, если что снашивалось, – а кружева красивые, жалко их. Спарывали, мне отдавали. Не все: кружева – они ведь дорогие.

А еще ходила на рынок и покупала перья с-под кур и гусей, пуха немного – была там такая бабка Луша, возила птицу, своя у нее птица была, дворовая. Так она, как суббота, смотрит, я иду рядами, так сразу раз – и перьев мешок небольшой с-под прилавка тянет. Потом-то, в последние месяцы, так-то стала давать, без денег, – знала-то, что я приданое собираю.

Да все знали, что – город-то меньше тазика. Учительша в школе мимо ходила, кривилась – не одобряла, значит, сыновнего решения со свадьбой. Она идет – в красивом вся, духами пахнет – духи такие, «Красная Москва» были, наподобие царских. А я шваброй шорк-шорк, деревянную лестницу мету, а сама думаю, как наволочки-то простегать – двойным швом или тройным. Она постоит, посмотрит на меня – а я даже ничего не замечаю, мету себе и думаю, как платье шить буду на лето, как раз отрез крепдешина достался за работу. Красивы-ы-ый!.. Но маленький. А мне что, я сама была маленькая, тощая – как раз хватало, если все посчитать. Смотрит она, значит, а потом так тихо говорит, а голос у самой злой: «Какие, Олечка, у вас традиции в семье замечательные, практически помещичьи. Никакого, значит, замужества без приданого за невестой?.. Ах, как интересно. Практически послушание получается. Семь рубашек из крапивы, семь железных сапог». А я мету себе и не слышу, что она такое говорит – так сильно про платье думаю, какая я в нем красивая буду да как Мишу встречу.

Потом я узнала уж, что она Мишеньке-то, а он-то, дедушка твой, уехал на год на заставу на Дальний Восток, письма слала в армию, что я, мол, веду себя нехорошо-недостойно. А Миша ей на то письмо ответил, что оставили бы вы, мамаша, Олю в покое – а то, мол, рассоримся. Я, мол, сам невесту свою знаю получше вашего. А происхождение-то у нас с мамонькой было самое правильное, по тем-то временам, рабоче-крестьянское. Прадеды-то Демидова крепостными были.

Ну вот нашила я, значит, два сундука: в одном платья, рубашки ночные, во втором – подушки, скатерть большая, белье. Днем и вечером, значит, работала, а по ночам шила. У соседки по бараку нашему, бывшей лагерницы, была машинка швейная, дореволюционная еще. Соседка была из интеллигентных, сидела по политической. Пока сидела, муж ее заново женился и даже детей успел родить, ей из имущества только машинку отдал. А как все сделала – думаю: «Так у меня ваты еще полшкафа, да и Михаил еще через два месяца только вертается, да и обрези тканевой осталось много». Дай, думаю, сошью одеяло. А я вату ведь покупала и складывала, покупала и складывала. Дорогая она была, вата-то, и редкая. Думала, пальто сшить и одеяло детское, задел на будущее приданое ребеночку, уж кто там будет – сын или дочка.

И стала шить одеяло. Стегаю и думаю про себя: «Вот какое хорошее, красивое, яркое одеяло будет, теплое. Будем под этим одеялом, как под морской волной разноцветной, лежать мы и видеть разные сны – про землю, про море, про самолеты, про другие страны». Там и Михаил вернулся, расписались мы быстро, и уехала я за ним на Дальний Восток, а там уж Варя родилась, Васенька, Сережа, а потом и мать твоя Светка нежданно, я уж думала, отрожалась. Все уж раздала да и выкинула за старостью, а одеяло, вишь, все как новое.

Алеша кивает, успокоенный тихим бабушкиным голосом, толстыми красивыми линиями, которые получаются, если наклонить карандаш немного вбок и прижать пальцем грифель к бумаге. Бабушка Оля смотрит на него, пожевывает губами, горько вздыхает:

– Горе ты мое. Луковое. Чай, Алеша, будешь пить? Я сгущенку купила, вареную. Как ты любишь. Чай, говорю, давай попьем?..

Алеша радостно улыбается: чай он любит – крепкий, сладкий, с лимоном и вареной сгущенкой на куске белой булки. Бабушка Оля тяжело поднимается, опираясь на колени руками, хватается за поясницу. Накидывает на место угол белой полотняной скатерти, гладит Алешу по покатому затылку, ерошит жесткие волосы:

– Иди пока, иди, посмотри телевизор свой, а я на стол соберу да ужин поставлю – скоро уж и мать твоя с работы придет, надо кормить.

* * *

Алеша не зажигает свет в комнате. Ему нравится смотреть в уютную темноту большого заснеженного двора, незаметно переходящего в кусок улицы. Двор чистый, белый. Толстый снег блестит под фонарями ослепительно ярко, как квадратные куски рафинада, который бабушка выкладывает из коробки в хрустальную вазочку и ставит в середину стола.

Мама так не делает – не пересыпает чай в яркую жестяную банку, не выкладывает рафинад из коробки в вазочку, ставит все на стол так. И сыр, и колбасу нарезанную кладет прямо в упаковке, только открывает. Бабушка на маму все время за это ругается: что ты, говорит, Светка, как неродная прямо.

За оградой двора полоса улицы. На ней остановка, два ларька – один на «нашей» стороне, второй на «той». За ларьком начинается забор школы, школьный двор и сама школа. Алеша любит смотреть на мелкие фигуры школьников, особенно на маленьких – как утром они нехотя, широко загребая ногами снег, когда еще темно, бредут за родителями вдоль забора, медленно-медленно открывая школьную дверь и проваливаясь внутрь. Вчера одного мальчика папа подталкивал в спину – шел за ним сзади и через каждые два шага легонько пальцами толкал его, а перед дверью вообще взял за капюшон, открыл дверь школы, поставил туда мальчика и закрыл дверь. Алеша подумал, что знает этого мальчика – это Вова, который живет в доме за спортивным центром с бассейном. У того Вовы такая же упрямая спина, черная шапочка с двумя длинными ушами, синяя куртка и зеленый рюкзак. И руки он так же прячет в рукава, и плечи поднимает. Папа у того Вовы художник, бабушка Оля говорила, что он работает на кинофильмы. С тех пор Алеша, когда смотрит кино, всегда улыбается и думает, что это кино нарисовал Вовин папа. Хорошо, наверное, когда папа рисует кинофильмы. Если бы у Алеши был папа, они бы целыми днями рисовали кинофильмы вместе – про Волка, про Золушку, про Мушкетеров, про Адмирала и Красивую Лизу. Про кого хочешь.

Если прижаться как следует лицом к стеклу и повернуть голову вправо, будет видно лоджию соседей. Там живут Вера, Саша и их сын Мишка. Лоджия точно такая же, как у них с мамой и бабушкой Олей, только на ней стоят лыжи и висит велосипед. «А на нашей лоджии, – думает Алеша, – полка и банки бабушки Оли на зиму».

Он прижимается лицом и обеими руками к стеклу и сильно-сильно скашивает глаза вправо, одновременно поднимаясь на цыпочки. На соседской лоджии торчит одинокая Мишкина голова, завязанная в платок, из-под которого виден еще один платок, а сам Мишка до носа завязан в большой коричневый шарф.

«Привет, Мишка!..» – кричит Алеша и машет рукой.

«Привет, Алеша», – беззвучно отвечает ему Мишка и взмахивает ладонью.

Прошлым летом Мишка вместе со своим другом Геной, который живет в соседнем доме и носит очень широкие штаны, дразнили Алешу, но Галина Петровна, которая тоже живет в их доме, Мишку сильно отругала и сказала, что «грех смеяться над больными», хотя Алеша был совершенно здоров. Потом Мишка стал совсем худой и бледный и почему-то перестал выходить во двор, и теперь только иногда, раз или два в неделю, Саша выносит его на руках, сажает в машину и увозит кататься. И Гена к Мишке не ходит в гости.

Недавно, когда Алеша с бабушкой Олей ходили в магазин, он слышал, как Марина с первого этажа сказала бабушке Оле, что Мишка «нежилец» и «бедныймальчик», хотя, подумал Алеша, почему?.. Когда вот он жилец на их этаже и не бедный вовсе, потому что у Саши красивая машина. Хоть и не новая. А у Веры есть такой большой квадратный телефон с одной кнопкой, который дорого стоит. Мама такой хотела, но потом купила Алеше новые ботинки, курточку, шапку и большую коробку карандашей.

Из школьных дверей высыпает толпа разноцветных детей, размахивающих сумками и рюкзаками. Мальчишки сразу начинают лупить друг друга, пинаться, кидаться снегом; старшие девочки, оглядываясь, забегают за угол школы и достают сигареты. Алеша хмурится – «нехорошо курить».

Девочки курят, изящно отставив руки, выпускают в темный воздух клубы белого дыма, поднимая каждый раз головы вверх. Алеше видно, как вдоль стены к углу пробирается женщина в длинной дубленке, неожиданно выскакивает из-за угла, и девочки быстро разбегаются в разные стороны. Но одну, самую маленькую, девочку в коротенькой курточке с мехом женщина успевает поймать за рукав и теперь тащит обратно к дверям школы.

– Алеша! Что ты шумишь? – бабушка Оля входит в комнату, щелкает выключателем на стене, и все моментально наполняется мягким оранжевым светом. – Опять лоджию открыл, напустил холода! Простынешь ведь. Иди чай пить.

– Бабушка Оля, – говорит Алеша, – пойду гулять.

– Пойдешь-пойдешь, Алешенька, только завтра. И я с тобой схожу. А еще лучше, мы с тобой завтра сядем на метро и поедем к Кате. Ты же любишь с Катей рисовать вместе?.. А сейчас мать придет, будем ужинать. Она тебе мультики включит, какие ты любишь, про медведя.

Но Алеша зажмуривается и прижимает к лицу сжатые руки, начинает гудеть в нос, в углах глаз, под ресницами, закипают слезы. Бабушка Оля всегда пугается, когда он так делает, всплескивает руками и прижимает маленькую сухую ладошку к коричневым губам, выгнутым вниз горькой скобкой.

– Ну, наказание какое!.. Только оденься тепло, авось и мать внизу встретишь.

Через пятнадцать минут Алеша плотно упакован в рейтузы, теплые брюки с подкладкой из синтепона, толстую неповоротливую куртку, полусапоги на меху и ушанку, которую бабушка Оля сильно завязывает прямо под подбородком. Из зеркала на Алешу смотрит белое гладкое лицо, похожее на недодержанный в печи каравай, черные круглые глазки под прозрачными бровями, большие улыбчивые губы, нос уточкой. Алеше нравится отражение, он трогает пальцем зеркальный нос, потом свою щеку и говорит:

– Алеша.

Еще через пять минут, торжественно нажав кнопку лифта и поехав вниз, Алеша слышит, как захлопывается дверь квартиры. В животе у него что-то сладко ухает и одновременно съеживается, как будто на качелях быстро качаешься. Он любит ездить на лифте. Выходит, толкает вперед плечом тугую дверь подъезда, выбегает во двор, утопающий в снегу, разбегается и прыгает в высокий сугроб, радостно хохоча.

Вдалеке, наискосок через двор, медленно идут две женские фигуры, оживленно размахивая руками: одна высокая и худая – в шубе, вторая маленькая и толстенькая – в пуховике. Рядом с высокой и худой трусит длинная такса в клетчатой жилетке, под мышкой у маленькой и толстенькой висит кругленькая собачка, похожая на поросенка, с приплюснутым черным пятачком и завернутым в баранку хвостиком.

– Эй!.. – слышит Алеша, и сразу в затылок влетает твердый снежок, умело пущенный меткой рукой. – Слышь, ты, дурак!

Алеша выбирается из сугроба, оборачивается и тут же получает снежком в лоб, потом в подбородок и плечо. Гена, бывший Мишкин друг, и Вова, который живет за спортивным центром с бассейном, – тот, у которого папа рисует кинофильмы, – уже накатали новых снежков и метят в него, прищуриваясь для прицела. Алеша закрывает лицо руками в широких варежках, снежки больно бьют его по костяшкам пальцев.

– Ты, даун!.. Хромай сюда!.. – кричит Гена, скашивает глаза к переносице, вываливает язык до подбородка, сгибает ноги в коленях и начинает смешно хромать, отставив попу. Вова хохочет, согнувшись пополам, Гена не выдерживает и прыскает, потом заливается смехом. Алеша тоже начинает смеяться, но неуверенно и немного испуганно. Гена хмурится и бросает еще один снежок, на этот раз в середину груди. Снежок успел облиться водой, оледенеть в его теплой руке, и от болезненного удара Алеша немного покачивается.