– Господи, дай мне доказательства того,

что ты есть, и тогда я истинно уверую в Тебя.

– А нужна ли мне такая вера?

Глава 1. БЕГЛЫЙ МОНАХ

На самом краю обрывистой скалы, окруженный только облаками и горными пиками Зангезурского хребта, могучей громадой возвышался монастырь. Безмолвный, словно повисший над бездною, он выглядел кораблем-призраком на фоне бледного предрассветного неба. Скала вознесла его столь высоко, что раскинувшееся внизу ущелье казалось бездонным и недосягаемым, а он сам – затерявшимся среди волнистых гребней гор.

Еще только начинался апрель, но лесистые склоны уже успели покрыться густой зеленью. Здесь, на юге Армении, весна наступала со средины февраля и большую часть года держалась теплая солнечная погода. Над неприступными крепостными стенами поднимались базилики церквей, высеченных из базальта и розовато-серого туфа. В самом центре высочилась церковь святых Погоса и Петроса, имевшая две ризницы и большой молельный зал. К южной ее стене примыкала церковь святого Григора, она была чуть поменьше, но тоже с довольно просторной молельней и полукруглым алтарем. Еще одна, совсем маленькая церковка, выстроенная над усыпальницами под самыми монастырскими стенами, служила исповедальней, но заодно использовалась и как сторожевая башня. Из ее окон, выходивших на северо-восток, хорошо просматривалась окружающая местность и пролегавшая по самому краю ущелья дорога. Вокруг центральных построек располагалась часть монашеских келий и трапезная с кухней, здесь же были и покои настоятеля. Остальные жилища монахов вместе со служебными помещениями находились в южной части подворья.

Ранним весенним утром рыжеголовый долговязый монах Ананий, путаясь в рясе и спотыкаясь, пересек монастырский двор и несмело постучался в покои настоятеля.

– Беда, владыка, беда…

Преподобный Кикос высунул в приоткрытую дверь косматую голову и покрасневшими от бессонницы глазами посмотрел на испуганного монаха.

– Что такое?

– Сбежал! Анафема!

– Кто сбежал? Говори яснее. – Архимандрит недовольно сдвинул густые, и без того сердито сросшиеся на переносице брови.

– Смиренный инок…не явился ко второй заутренней… к нему послали… думали, что захворал… а его и след простыл, – от волнения чернец не назвал имя беглеца. – Вчера после повечерия я сам запирал ворота, все братья уже почивали, и он тоже…

– Да кто же он? – Рыкнул настоятель, и его обросшее густой бородой лицо стало неумолимо суровым, отчего монах вовсе утратил способность к членораздельной речи. От испуга он несколько раз громко икнул.

– Кто? Я тебя спрашиваю!

– Вахак, – выдохнул монах, страшась еще большего гнева владыки. Его застывшие как у стрекозы глаза, не мигая, смотрели на архимандрита.

– Чего стоишь как истукан? – Подавляя неудовольствие, архимандрит хотел ободрить монаха, но тот втянул голову в плечи и более не мог говорить. Осмыслив, что обстоятельной беседы не получится и от остолбеневшего чернеца больше ничего не дознаться, настоятель жестом велел тому удалиться.

– Ступай и скажи, пусть братию собирают.

Монах приложился к руке владыки и, пятясь назад, быстро закрестился.

– Ступай…ступай. – Нетерпеливо замахал на него настоятель.

Большой монастырский колокол забил тревогу. Его низкий и могучий звон разносился над долинами и ущельями, слышась далеко за пределами монастыря. Чернорясные фигуры длинной чредой потянулись к храму. Около полусотни монахов, скрестив на груди руки, шли на покаяние. Каждый из них знал, что нынче из-за беглеца ужесточат наказания за прегрешения…

А в это время по узкой извилистой дороге, прилепившейся наперекор природе к громадным отвесным скалам, брел отшельник. Черный островерхий куколь, покрывающий голову и плечи, полностью скрывал лицо путника, подпоясанная вервием груботканая ряса защищала его тщедушное тело и от жары, и от холода, а легкие войлочные сандалии и тощая шерстяная сумка не отягощали ходьбы. Двигался монах со стороны Зангезура к юго-западу, звали его Вахаком и помыслы он имел самые, что ни на есть, высокие.

Многие годы прожил Вахак за крепкими монастырскими стенами, находя утешение в постах и молитвах, и, возможно, завершил бы свой земной путь в пещерах отшельников, схоронивших кости не одного праведника, но возымел он желание не только духом, а и делом послужить Господу своему. Не мог монах спокойно совершать молитву, когда басурманское племя всячески глумилось над верою христианскою.

Шел 1640 год. Армения, зажатая со всех сторон магометанами, стонала под гнетом иноверных. На востоке хозяйничали персы, на западе – османы. Вволю навоевавшись друг с другом, Турция и Персия поделили между собой армянские земли, подвергая гонениям народ, исповедующий христианство. Господство иноверных приносило одни беды армянам, не желавшим даже под натиском верной смерти обращаться в веру магометанскую. Мыслимо ли было народу, которому Господь даровал священную тайну Арарата, поклоняться иному Богу!

Тринадцатилетним отроком отдали Вахака, тогда еще Жирайра, на послушание к гневливому и жестокосердному старцу Гургену, дабы многими унижениями излечить упрямую душу. Рано осиротев, он почти не помнил ни матери своей, ни отца. Погибли родители Жирайра от рук то ли османов, то ли персов, которые без конца враждуя между собой, избрали полем брани армянские земли, грабя и убивая заодно и ненавистных им христиан.

Случилось это в тот самый год, когда персидский шах Аббас, захватив Тавриз, подчинил своей власти и город, и все окрестные гавары. Изгнанные тогда из Тавриза османские войска пришли в Нахичевань, с тем чтобы дочиста разграбить ее, ничего не оставив грядущим следом персам, потому как знали они, что персидский шах имеет интерес к этой богатой на всякое добро земле. Многие же жители Нахичевани, услышав о надвигающихся из Тавриза османах, покинули свои дома с унынием в сердце и, прихватив с собой все, что можно было унести, удалились в горы. Недолго бесчинствовали османы на землях нахичеванских, уж очень боялись они прихода персов, а потому поторопились уйти в город Ереван, спрятавшись от Аббаса за высокими крепостными стенами. Пришедший шах безо всяких усилий завладел Нахичеванью и, пробыв там несколько дней, двинулся со своим многочисленным войском вслед за османами. Осадив ереванскую крепость, обосновался Аббас в ее окрестностях и, грабя окольные города и гавары, силой сгонял отовсюду в свое войско христиан, прозванных райятами, дабы в бою выставлять их живым щитом под огонь и меч османский. В одном из таких сражений и погиб отец Жирайра, насильно пригнанный персами под стены Еревана. И не известно было: то ли османский меч спереди, то ли персидский сзади сразил его. Мать же, как и других молодых женщин, увели в плен и со всем скарбом отдали в стан врага для удовлетворения и насыщения рати персидской. Семилетнего Жирайра спрятала у себя старуха, жившая на самом отшибе села, ее убогое жилище персы обошли стороной.

Через год старуха померла, и чтобы не пропасть сироте, добрые люди определили Жирайра учеником к гончару. Однако нехитрое ремесло вовсе его не привлекало, и он целыми днями пропадал в горах, кормясь земляными червями и разными кореньями, или прибивался к пастухам. Охотники часто находили сироту в лесных чащах и возвращали домой. Пять лет промаялся с Жирайром горшечный мастер, пока не иссякла его христианская добродетель. Уж никак не мог он совладать с упрямым мальчишкой, не хотел тот учиться ремеслу, а кормить бездельника – и без того голодных ртов хватало. Как-то услышал гончар от людей, что в окрестностях реки Воротан есть монашеская обитель, и живет там старец Гурген, славящийся своей суровостью. Недолго думая, свел к нему ремесленник строптивого отрока.

Семь лет жил Жирайр у гневливого старца, и ни одного дня не обходилось без побоев и досаждений. То вздумается Гургену приказать послушнику наносить воды с родника в шкуренном мешке, в котором нарочно проколоты дырки. Тот носит-носит – и все без толку, а вечером задерет старец ему подрясник, да так окрестит розгами за непослушание, что потом долго нельзя присесть. А бывало, не велит Гурген послушнику отворять уста целый день, а сам все время к тому подстрекает: то змею подкинет, то бросит за воротник пчелу, то больно уколет чем-нибудь острым. И опять ослушавшегося грешника розгами лечит. Так и привык Жирайр к побоям и оскорблениям, искренне веря в то, что только бесконечным страданием спасет душу от гиены огненной.

Через семь лет призвал Господь к себе старца, а Жирайр, на то время уже нареченный Дереником, теперь по своему рассуждению принял постриг и стал зваться Вахаком. Укрылся монах от суеты и злобы людской, надеясь обрести беспристрастие, а за ним и спасительное бесстрастие. И не хотел он более иметь доверенности к своему сердцу и своей воле, ибо, как говорил ему не раз старец, «кто не имеет ничего своего, для того все происходящее становится своим».

Однако чем усерднее был Вахак в своем молитвословии, тем все больше казалось ему, что не достоин он небесных сокровищ, нескончаемой жизни и блаженства вечного, ибо недостаточно хорошо послужил Богу. Виделось ему, что должен он делами проявить любовь к Господу своему, а заодно сделать доброе дело и для братьев по вере. И вот однажды услышал он от паломников о большом деревянном корабле-ковчеге, который якобы видели пастухи на самом высоком склоне горы Арарат. Не было никакого сомнения в том, что это тот самый священный ковчег, на котором спасся от всемирного потопа второй прародитель всего человечества – праведный Ной. Паломники рассказывали, что будто бы гору ту и ковчег охраняют ангелы, и якобы в один из дней он явится миру, как спасение, как доказательство истинности веры и Библии.

«И остановился ковчег в седьмом месяце, в семнадцатый день месяца, на горах Араратских», – повторял по памяти Вахак строки из Бытия. «Вот ежели бы отыскать этот таинственный корабль, – представлял он себе, – затрепетали бы тогда басурмане, и увидели бы они, что Арарат – истинная гора ковчега».

Долгими бессонными ночами эта мысль не давала иноку покоя, в своем праведном простодушии верил Вахак в то, что если бы открылась сия тайна, то отступили бы басурмане и положен был бы конец всяким бесчинствам и преследованиям. Когда он думал об этом в непроглядной тьме, его сердце билось так сильно, что, казалось, этот стук слышат даже глухие стены кельи. И только, когда Вахак вспоминал о том, что обязался перед Богом не иметь ни на что своей воли, сердце останавливалось и замирало в страхе клятвопреступления. Из мрака возникало суровое лицо старца Гургена. «Отсеки волю свою и твори волю настоятеля твоего», – слышал он его гневный голос. «Отсекаю… отсекаю… отсекаю», – исступленно шептал потрескавшимися губами испуганный инок.

Но вдруг лицо старца вытягивалось вширь, странно изгибалось, и Вахак теперь видел перед собой очертания заветного корабля, который становился все явственнее. И вот уже ковчег во всей своей величественной красе снова качался на волнах его воображения. Теперь он был почти уверен в том, что мысль отыскать таинственный корабль, безусловно, ниспосылалась ему свыше. Монах боялся только одного: а что если кто другой опередит его и тем самым послужит Богу вместо него. Он долго молился в темноте, в последний раз призывая Господа образумить своего безрассудного раба, а на рассвете, положив в сумку молитвенник, можжевельниковые четки и охотничий нож, перекрестился и тайно покинул монастырь…

К полудню беглец окольными тропами добрался до Воротанской долины. Спускаясь по крутому склону, он уже видел восточную ее часть, опоясанную вулканическими конусами Варденисского хребта, как вдруг налетел сильный ветер и, закрутив облака, погнал их прямо на него. Половина неба еще светлела, но со стороны Сюникского нагорья надвигалась гроза. В то время, как Вахак приближался к ущелью реки Воротан, закапал дождь. Обрушившийся ураган с треском крушил кроны деревьев, расшвыривая сломленные ветки в разные стороны. Тьма заволокла долину. Оглушительные раскаты грома, сотрясавшие вершины Сюникских гор, теперь уже раздавались совсем близко. Молнии одна за другой метались по темно-фиолетовому небу. Когда Вахак, торопившийся где-то спрятаться от грозы, вышел на тропу, которая должна была его привести к заброшенным пещерам пустынников, дождь полил сильнее, а потом его накрыло ливнем. Холодные струи больно хлестали по лицу и плечам путника, а прилипшая к телу одежда лишь только усиливала эти удары. Он еще надеялся, что сможет укрыться в неглубокой расщелине у подножья склона. Но все тропы моментально превратились в ручьи, их русла быстро заполнялись водой и бурные потоки устремлялись вниз к реке. Вахак почувствовал, что его сносит этими потоками. Размокшие и ставшие свинцовыми войлочные сандалии скользили по глинистому откосу, увлекая его за собой. Он пытался ухватиться за мокрую траву, но и она была скользкой. Ему никак не удавалось удержаться, и он все сползал и сползал вниз. Вахак уже слышал недовольное рычание встревоженной бурей реки и отчаянно цеплялся ногтями за глиняную жижу, но она легко проскальзывала сквозь пальцы. Резким порывом ветра его окончательно сбило с ног, и несчастный покатился вниз, туда, где бушевали воды Воротана.

Очутившись в реке, Вахак отчаянно забил руками по воде, пытаясь сопротивляться клокочущему потоку, однако силы были неравными, и его стремительно понесло вниз по течению. Он продолжал барахтаться, то с головой уходя под воду, то снова выныривая на поверхность. Совсем обессиливший, он уже не мог противиться грозной реке, как вдруг что-то больно толкнуло его в бок. Это было вывороченное с корнями дерево. Вахак ухватился за него и поплыл вместе с ним, надеясь, что где-нибудь их прибьет к берегу. Слева и справа от себя он видел вздыбившиеся громадные скалы, над которыми все еще бесновались молнии. Вахаку казалось, что он уже много времени провел в ледяной воде, его суставы пронзала нестерпимая боль. Дождь немного поутих, и река, как будто бы, стала спокойнее. Скальные исполины, сжимавшие ее в своих тисках, наконец, отступили и выпустили русло на равнину. У Вахака появилась слабая надежда на спасение, но коварная река снова зарокотала, шум клокочущей воды нарастал, и он с ужасом понял значение этих устрашающих звуков. Монах возвел глаза к грозовому небу, но только и успел прошептать: «Господи, спаси». Темная бурлящая вода закрутила его в своем водовороте, засасывая в черную глубь. Он больше ничего не видел, не слышал и не ощущал. Тьма сомкнулась над ним.

На следующее утро после грозы старик Арам спустился в долину. За ним, весело виляя хвостом, бежал рыжий пес Амо. На минуту старик остановился и снизу поглядел на своих овец, мирно пасшихся на поросшем сочной зеленью склоне. Не замечая хозяина, они спокойно жевали траву, поднимаясь цепочкой все выше по откосу и обратив свои головы к гребню горы. «Сегодня будет хорошая погода, – подумал Арам, – овцы спокойны». По их поведению он всегда угадывал, каким будет день. Вчера они держались кучкой ближе к долине, и старик знал, что к вечеру пойдет дождь. Однако он надеялся, что успеет отогнать овец до дождя, но гроза разразилась неожиданно быстро, и до смерти напуганные овцы гурьбой метались со стороны в сторону, не слушая пастуха. Ему еле-еле удалось привести свое маленькое стадо домой, однако двух овечек, всегда державшихся в стороне от других, он не досчитался и теперь спускался в долину в надежде их отыскать.

Лицо Арама, покрытое седой щетиной, было мрачным. Он уже обошел все ведомые ему расщелины, но нигде пропавших овец не обнаружил и хотел, было, возвращаться назад, как вдруг беспечно семенивший рядом пес громко залаял и побежал к каньону реки, словно почуял чужака.

– Амо, назад! – Приказал хозяин.

Однако Амо его не слышал и быстро несся вниз к реке, старик Арам, прихрамывая на правую ногу, едва поспевал за ним следом. У самой воды пес остановился и, повернув голову в сторону хозяина, жалобно заскулил.

– Что там, Амо? – Крикнул старик.

На берегу лицом вниз лежал человек, его длинные черные волосы разметались по камням, напоминая вороньи перья. Старик Арам опустился на колени перед распростертым телом и осторожно перевернул его на спину. Худое узкое лицо незнакомца с глубоко запавшими глазами было мертвенно-бледным, плотно сжатые полоски губ казались совсем бескровными. По клочкам мокрой одежды, прилипшей к костистому телу, Арам определил, что несчастный был монахом. Он приложил ухо к впавшей груди незнакомца и прислушался. Нет, не дышит. Старик поднялся на ноги и подозвал к себе пса.

– Пойдем, Амо. Нужно похоронить.

Пес еще раз подбежал к неподвижному телу, потыкался в него носом и, вильнув хвостом, последовал за хозяином.

Совсем скоро старик снова спустился к реке. Он решил перенести монаха на заброшенное деревенское кладбище и там захоронить. В разоренной османами деревне не осталось никого, кроме Арама. Ее жители один за другим покинули родные земли и разбрелись по всему миру, ища спасения от произвола басурманского. Обратно так никто и не возвратился. Арам взвалил на плечо бездыханное тело и, тяжело ступая, направился к деревне. Ширококостный и мускулистый, он был еще довольно крепок, несмотря на свой немолодой возраст. Выкопав неглубокую могилу, старик Арам присел на землю рядом с телом монаха, отхлебнул из баклаги небольшой глоток вина и заговорил, глядя куда-то за вершины гор.