Наталия Черных
Закрытый показ
Книга стихотворений
2012–2017

Освещая ничто

 
Свет есть и в ничто
 
 
два ангела с куклой
обида и пораженье
 

Н. Черных. «Ящерица»

Стихи Наталии Черных динамичны и одновременно медитативны. И очень современны. В них – мир, где слишком много всего, грандиозно много: вещей, мыслей, улиц, смыслов, названий, стран, философии, скрытых цитат, рассчитанных на интуитивное понимание читателем… Это густо засеянный деталями мир. Нет, даже не так: засеянный осколками деталей, воспоминаниями о деталях. И это мир, в котором нет ничего – нет друзей, возлюбленных, дома, нет тепла, порой кажется, что даже и личности, воспринимающей этот мир, пресловутого лирического субъекта, нет. Его глаза, через которые прилежный читатель обычно озирает очередной параллельный мир, представляются пустыми глазницами древнего черепа. Однако это лишь еще одна иллюзия, а их в этой новой книге немало.

Постакмеистское. Можно еще сказать – «постбродское». Вкупе с нарочитой апоэтичностью в духе Аллена Гинзберга. История вещи, как известно, весомее истории человека. У автора и роман есть на эту тему: «Неоконченная хроника перемещений одежды». Первая часть «Закрытого показа» так и называется скромно: «Происхождение», читай «Генезис». Первая фраза – миниманифест: «Вещи выше людей – потому что молчат». И далее – афористично, жестко (так, что хочется эхом откликнуться: «Воистину!») вот такое: «Вещи идут к человеку. Человек без вещей слишком легок…»

Однако этими «вещественными доказательствами» дело отнюдь не ограничивается. Черных выстраивает свой, особый поэтический язык. Комплекс ощущений-мыслеобразов она называет узнаваемым именем-мифом. Скажем, «эвридика-офелия-нефертити». И все. Дальше читатель плывет сам. Логические связи нарочито размываются до гигантских боке, образные ряды самодовлеющи, они выстраиваются словно бы вовсе без авторского участия, порой кажется, что эти стихи вообще пишут себя самостоятельно (или что их надиктовывает, например, вот этот сад):

 
Сад зимой спит всеми яблонями и абрикосами. Сад видит сны.
Растительные сны, где линии, цвета и звуки едины.
В снах сада зимой непроявленность мысли и чувства является силой,
слабость ведет к примирению, а в целом жизнь почти незаметна,
как родничок у забора, который по снегу бежит,
одетый в крупчатый панцирь, невидимый маленький воин.
 

(«Сад зимой и зимний сад)

Черных по праву называют наследницей Ольги Седаковой и Елены Шварц. Но у тех миры обладают хоть какой-то минимальной целостностью. Здесь – иное. Мир как (раздробленный и перепутанный) текст. Кризис сознания (поэтического в том числе) мучительно прорастает из «долгого ХХ века» в первые десятилетия века следующего. У Черных (я)сновидчество – «как бы сквозь тусклое стекло». Речь разъята, части высказывания собраны словно бы не в том порядке. Но именно в этой кажущейся невнятице, чепухе и суматохе и вырисовываются контуры подлинной реальности. «Хаос – это лестница», – как говаривал один нестихотворный персонаж.

У Черных не просто «тоска по мировой культуре», но обращение к пространствам культуры и даже метакультуры – культуры, понятой как некая универсальная среда обитания, уже почти не влияющая на ее обитателей… Чувственно-непосредственные образы (порой – почти шаманские заклинания), отобранные определенным способом, исподволь настраивают читателя (почти против его воли) на со-чувствие, со-знание, со-бытие:

 
А потом пришел бог и забрал.
И она прижалась к его раменам,
Плача, стиснув прозрачные руки,
Чтобы не надавать пощечин.
 
 
– Как долго ты, долго!
 
 
И танцевала, и веселилась, как не было –
Как быть не могло.
 

(«Шахидка»)

В новой книге христианство мнится надежной защитой от неизбывной пустоты экзистанса. Вот фрагмент стихотворения, которое так и называется, «Безнадежность»:

 
полынья спасительная
жгучая
маково гореть
 
 
чтобы прожитая смерть
намерзла на смерть
 
 
света белого
белая струя ток
 
 
по сухому вереску шли сугробы
 
 
сиплая дудка ветра
 
 
безнадежность одета
в старое пальто
 
 
светлее света
 

Постмодернистское христианство? Возможно ли?.. Последняя строчка все же намекает на какую-то возможность, исход, но… В этом «саду расходящихся тропок» возможен веер разных прочтений. Особенность текстов Черных – в этой нарочитой фрагментарности, когда образные ряды настойчиво, даже навязчиво взывают к расшифровыванию (а на деле, возможно, к «непрофессиональному» вчитыванию в текст чего-то «от себя»), когда из кирпичиков идиостиля в итоге можно сложить все, что угодно. (Кстати, о «кирпичиках»: многие строки Черных тяготеют к моностиху, как к примеру, первая строка стихотворения, процитированного ниже.) Сложить все, что угодно… но, быть может, это и есть высшая цель автора? Чтобы читатель «вчитал» свое, отразился в туманном зеркале и наконец почувствовал единство и гармонию – хотя бы и с противоречивым, дисгармоничным авторским сознанием?

 
Глаза людей, из сумерек сплетенных, видят несчастливость – 
речку городскую.
Глаза людей, из дня свитых, видят лучи сквозь нависшие тучи
в преддверии снега,
видят предзимнее солнце.
 
 
Глаза черных и белых людей видят пятна уязвимости.
Говорят: пятна Роршаха видят. Пятнам сказано: быть.
 
 
Из волн, собранных ветром в складки, ящерица в преддверии
зимнего сна вышла.
 
 
Только вороны видят все так, как задумано – без поврежденья.
Благословенье ворон умягчает нелепость роста, веса и рыжины,
полноты тяжелого лица,
капельки носа и облачно-хмурой переносицы.
 
 
Вороны не говорят зря…
 

(«Благословенье ворон»)

Еще об устройстве стиха у Черных. В послании «К страху» мозаика министиший создает пуантилистскую картину реальности. Крайне субъективной реальности. Не совпадающей с усредненной, обыденной. Но вместе с тем очень похоже, что именно эта реальность близка к истинной; еще две-три итерации, и – «кругом возможно бог». А «Узор в декабре на окне Саймона и Гарфанкла» словно снизан из миниатюр-трехстиший: «Где снять себя и выстирать? / Было бы забавно в такой мороз стирать; / машина есть – стирай!» Или: «Все звуки вверх летят и тают, / окно у потолка затлело. / Да это солнце пушкинское!»

Перед нами книга о многоликом Художнике, примеряющем на себя то одну, то другую личность. Авторская точка зрения демонстративно, нарочито раздроблена, включен анонимайзер. Это может быть городская сумасшедшая, почти юродивая, больная соседка за стеной, на которую никто не обращает внимания, но которая всеведуща (элегия «Женщина для хозяина квартиры», где вывернутая наизнанку мещанская жизнь описана с почти любовной ненавистью), а может – шахидка Лейла, урожденная Лия (!). Или это может быть изменившая себе «умиравшая от красоты» идеалистка Катерина, чья «заповедная хрупкость» исчезла под жировыми отложениями на бедрах и на душе (одноименному стихотворению вполне можно было бы дать подзаголовок «История без грозы»). А в «Мальчиках» экскурс в подростковую психологию сменяется добротным эпосом, когда человек противостоит богу, борется с ангелом и т. д. Такая вот попытка зафиксировать современность, мгновенные снимки, но сквозь различные фильтры. Одним из этих фильтров может быть прямое обращение к вечным темам:

 
Есть на скорую руку – как записать гениальную мысль,
она покажется идиотичной.
Но что в человеке лучше идиотии.
Собеседник пришел, сел и спросил: где тут Бог?
 

(«Питание на скорую руку»)

Проекции «уединенного сознания» вовне представляют ложную коммуникацию, лирическим субъектом вновь и вновь осуществляемую, в том числе и с самим собой. Влечение к не-бытию и преодоление этого влечения – так, пожалуй, можно было бы охарактеризовать сверхидею этой книги. Вспоминается, что Людмила Вязмитинова в статье о «поколении 90‐х» так писала о лирическом «я» Черных: «…образ поэта – нечто среднее между странником, скоморохом и юродивым»^[1].

Как известно, человеческие переживания детерминированы наличием в природе слов для их описания. Нет слова – нет понятия, мысль дефокусируется и благополучно растворяется в энтропии. Короче, по Оруэллу. Лирический субъект у Черных отчаянно пытается найти слова и образные коды для невыразимого, а на выходе, казалось бы, – какие-то обыкновенные повседневные разговорные блоки. Сходный процесс можно наблюдать в нарочито обытовленной прозе Людмилы Петрушевской. Но, как и в случае Петрушевской, на самом деле все абсолютно, головокружительно не так. Попытка поведать о несказуемом – отчаянная и удачная, только надо немного поменять оптику и видеть не сами слова, а то, что является дословесным или сверхсловесным, проступая сквозь их туманную вязь, подобно тому, как сквозь холодный океанский туман проступает левиафан. Левиафан выходит, в частности, из метаметафорики, из синэстезии и сновидчества:

 
рывок под волну
был хорош
кипение стихло
уши остались
укрыты
шерстью морской изумрудной
ни звука
как шелковится
память о звуках
так лица взошли
из плывущего изображения
 

(«Аквантина»)

Невербальное, выраженное на вербальном уровне, неминуемо обрастает потерями. Холистический метод обработки информации практически не поддается вербализации. Но Черных парадоксальным образом делает именно это. Полный сильных и слабых взаимодействий, очень личностный, закрытый («закрытый показ»!) мир лирического субъекта явлен в этих странных, выматывающих душу, длящихся и длящихся без всякого катарсиса стихах очень явственно, синкретично, почти тактильно.

Изменяется повествователь, мутирует, оборотнем меняет седьмую шкуру – в пределах одного стихотворения. Стихотворения ли? Подобно тому как художественный мир Черных существует на грани реального и ирреального (если угодно – сверхреального), так и ее поэтический язык все время балансирует между регулярным (пусть и белым) стихом и верлибром, между верлибром и ритмизованной прозой, между верлибром и стихотворением в прозе… Тут все построено на почти невозможном балансе, необходимом для холистического метода познания. Метода, которым с пугающей, успешной легкостью пользуется автор. Метафизический реализм Черных оперирует множеством реальностей, которые постоянно подвергаются трансформациям, трансмутациям, метаморфозам.

Так, во вполне джим-моррисоновской «Ящерице» автор, впадая в транс, проговаривается, заговаривается – до заговора, до заклинания. И, разумеется, уносит с собой в это заклинание (хорошо еще, не на заклание) читателя:

 
стать луной
теллурическим глазом
солярическим рифом луча
не становиться
не быть
не искать
непроявленность
 
 
отрицать проявления все
небессмысленность праздного сердца
сердце
взмывает конем
драконическим
рыбьей глядит чешуей