Допущено к распространению Издательским советом Русской Православной Церкви ИСР18-803-0084

От редакции

Во все времена церковной истории были свои герои, но особенно бережно Церковь хранит память о тех, кто ценой своей земной жизни прославил жизнь небесную. Для нас, выросших на житиях древних и не очень древних святых, подвиг мученичества представляется чем-то обязательно выдающимся и недостижимо далеким. И как-то упускается из виду недавняя эпоха гонений, явившая новую, зачастую совсем не геройскую святость. Нам хотелось бы ярких житийных сюжетов: если святости – то только в гробах, чудесах и пещерах, если мученичества – то публичного, чтобы идолы падали, небеса разверзались и безбожники каялись. А новомученики страдали незаметно, тяжело, изнурительно и чудес особенных большевикам при этом не являли.

Причин невнимания к новомученикам и обесценивания простоты и повседневности, наверное, много. Возможно, из них основная – последствия того недавнего времени, когда Россия, поделив себя на палачей и жертв, охранников и заключенных, товарищей и врагов, своих и чужих, добровольно нанесла себе глубочайшую рану. Глубинные механизмы защиты от боли совершенствовались; чтобы не сходить с ума, нужно было отвыкать чувствовать, заставлять себя верить, что ничего страшного не происходит. Эти механизмы и сегодня выталкивают неудобные темы, покрывая забвением и мифами любую правду, от которой может стать больно, не дают думать слишком много о неприметных, обычных людях, сумевших вопреки всему остаться верными себе и Христу.

Наших предков, которым выпала доля умирать, убивать, жить и выживать в революциях и войнах, среди коллективизации, геноцида и репрессий в тюрьмах, лагерях и ссылках, окопах и землянках, в бараках и номенклатурных сталинках, отделяют от нас не сотни лет. И хоть трудно представить себя на их месте, и не дай нам Бог на нем оказаться, уже не можем мы оправдывать себя другими временами, другими нравами: эти люди – наши современники. Жившие в наших городах и весях, в наших домах, ходившие теми же дорогами и ездившие тем же транспортом. И среди миллионов тех, кому было проще и легче закрыть глаза и не видеть, нашлись лишь немногие, кому Христос оказался ближе всех благ земных.

Осмысление подвига новомучеников и исповедников – это не только еще один повод перебороть вековую боль и заглянуть в себя, в недавнюю историю своей страны, где в повседневной рутине переплелись судьбы палачей и их жертв. Пусть не все герои этих рассказов прославлены в лике святых и порой так обыденны их поступки – их жизнеописания дают нам, современным людям, возможность почувствовать Христа совсем рядом.

Часть 1
Вихри враждебные 1905–1927 гг

Глава 1
Тучи собирались

Когда Перов писал «Чаепитие в Мытищах», вряд ли ему открыта была глубина будущего, полного тревог и отчаяния. Художник рисовал православную страну, где служители культа почитаемы, даже ленивые и малограмотные. Картина вышла грозная и трогательная одновременно. Мытищи! Кто не знает, что в Подмосковье это самый знаменитый город! В прошлом – важнейший торговый узел, ворота столицы. Мыть – плата, таможенная пошлина.

На картине – вечер, у стола – батюшка с чашкой чая. Не решил еще, слишком горячий чаек или нет. Все хорошо. Все на местах. Обличение нечестивого священства? Так оно всегда было, а мы, Бог милостив, живем при православном государе. Бунтовщиков не раз наказывали, да и сам Господь поможет их наказать. На рясу владыки пошло восемьсот рублей, только на материю: шелк. Ненависть мужиков? Таку них жизнь тяжелая. А будут молиться – будет и на сердце полегче.

Однако тучи собирались.

Детство Иосифа

В то, что мама не умерла, Ваня верил. Нет, не так – он знал, что мама не умерла. Ее молитвы расположили сердца ротных солдат к мальчику, потому Ваня и называл себя, даже став владыкой Иосифом, сыном полка. Нравилось ему это прозвище. Уныния никогда никакого, только дисциплина и бодрость тела и духа. Хотя надо бы сказать, что Ваня – сорвиголова, но кто ж из мальчишек не сорвиголова?

Ване было три года, когда умерла мама. В доме вдруг повисла сероватая тишина. То плеск, будто стыдится вода чего-то. То хлопчатая бумага шелестит, то женщина тихо и скоро пройдет в комнату к маме, несет новое платье. Про новое платье Ваня понял: мама уедет, как говорила, надолго. Ну, все уезжают, когда умирают. А для такой поездки, конечно, нужно новое платье или хотя бы чистое. Маму собрали, вынесли на улицу и понесли в гробу к кладбищу. Ваня влез на плетень и смотрел-смотрел не отрываясь, как несут. Запели «Святый Боже». И такое чудо! Вроде бы плакать надо, а вокруг тишина и радость. Ну почему тишина, когда вон поют? Громко поют. А все-таки – тишина.

Отец после того, как мамы не стало, ходил весь посеребренный. Видно было, что человек в печали. Хотя вряд ли Михаил Чернов рассказывал кому-то про свою печаль. Да, умерла дорогая супруга. А жить надо. Вон Ванька босоногий, один-одинешенек. Да солдаты вокруг. Могут и плохому научить мальца. Но в глубине души не верил, что научат плохому. Рота была из лучших в 161-м Александропольском полку. Седьмая рота. «Мои детские уши слышали в солдатских казармах все, – рассказывал владыка, – но, по милости Божией, никакая зараза ко мне не пристала»^[1].

У солдат были открытые, доверчивые лица. Молодые большеглазо смотрели в распахнутый мир, надеясь получить в жизни дары, воину причитающиеся. Кого-то ждала в селе красавица невеста, кого-то – мать. У кого-то на груди красовался ранний Георгиевский крестик. Пожилые солдаты походили на монахов. Ваня, уже став взрослым, понял, что именно на монахов похожи пожилые солдаты. Бесстрастники. Они были по-особенному опрятны, но этой земляной воинской опрятности молодые пока понять не могли. Ваню любили и баловали все – и молодые, и пожилые. Подкармливали: кто – хлебом, кто – лакомством, подбрасывали вверх, устраивая «качели». Руки пожилых все же больше походили на мамины руки, а почему? Темные, в царапинах, грубые. Но вот – походили. Теплотой. Лаской. Любовью.

Внешне Ваня напоминал мать: славянское личико, невысокий ростом живчик. Отец – из семьи старообрядцев, неторопливый. А Ваня вышел шустрый – выдумщик и егоза. И все же Ваня хорошо помнил маму. Считал, что солдаты – это все равно что мама, потому что мама им подсказывает, как с Ваней быть. Церковь, она и есть – Церковь. Про Церковь Ваня знал от отца. Отец много молился, и молиться любил. Ваня легко усвоил привычку молиться – дома так все делают. Но долго не мог понять разницы между верой отца и верой ротных солдат. Отец вроде бы православный – и молится Христу, и чтит все то же, что и солдаты, но разница все равно ощущается, как тайная глубокая раночка, болит-ноет. И ничем это нытье не утолить. Ротный священник, когда Ваню окрестил, тоже говорил о Христе. Но что именно, Ваня вспомнит уже потом – чтобы не забыть никогда.

Вскоре Михаил Чернов женился. Ему было около сорока, почти старик по тем временам. В тяглом сословии, к которому Михаил Наумович принадлежал, увядание начиналось рано. Супруга, мачеха Вани, которую он полюбил почти как родную мать, была из белорусов. Всегда в хлопотах по дому, высокая – «красивая, как крымская розочка». Владыка любил розы и очень отличал их от других цветов. Возможно, Бог, видя эту любовь владыки, и поселил его в столицу роз – Алма-Ату. Почти на всех фото, где владыка запечатлен в архиерейском облачении, посох украшают только что срезанные розы. Мачеха была нрава чуткого, пылкого. И на лице, как разволнуется, – две розы. «Михаил Наумович, что ж это ты так поздно!» Очень боялась, что супруг изменит ей – он ведь заметный, на него так и хочется смотреть. Ваня детским безмолвным сердцем тут же понял эту беззащитность мачехи и всячески старался ее утешить. В рассказах о детстве владыка называл жену отца матерью.

Было ему четыре года, когда на праздник Архангела Михаила отец Вани, именинник, решил взять сына в храм. Ваня семенил за отцом, вполне собой довольный: плисовые штанишки, как у барчонка, шляпа-бриль с бантом и кашемировая легкая курточка. В Могилеве тепло даже в ноябре. Да и Ваня, росший в казармах, холода не очень боялся. Первое, что Ваня увидел в храме, – какая красота там, на возвышении. Розовая расшитая завеса, узорные врата. Возле них чинно ходят прекрасно одетые люди и поют так, что сердце Вани разорвалось бы, но на то и благодать, чтобы восполнять немощное. Ваня навсегда полюбил церковную службу. И как только отец отвлекся, сорванец – шмыг, в момент оказался возле алтаря и еще чуть-чуть – забрался бы в алтарь. Но Михаил Наумович нелегала поймал.

– Ивашка, Ивашка, Иванко, Вашутка, так нельзя, так Боженька не позволит!

И чудно было, с какой покорностью и робостью строгий отец заговорил! Будто и впрямь не на земле стоит храм, а в небе, и отец, взирая на грозные воинства небесные, не решается говорить на земном языке скорби и горя.

– Михаил Наумович, твой сын Вашутка очень рано хочет проникнуть в алтарь! – сказал кафедральный протоиерей Суторский, давая отцу Вани крестное напутствие. Непонятно было, не то грозит чем священник, не то предупредил отца о будущем Вани: будет священником. А возможно, даже монахом станет.

Когда шли домой, увидели сидящего под деревом портного Моше. Моше был лучший портной в местечке. И самый горький пьяница. Жена его, худощавая Сара, и била его, и выгоняла, и все равно принимала снова в дом.

– Горе мое, горе! Что же ты опять в грязи сидишь, а я все работай да работай!

У Моше было две дочки и сын Земка, Ванин ровесник. Старшая дочка, красавица Хава, влюбилась в проезжего шляхтича и с ним сбежала. Вернулась через полтора года, больная туберкулезом, и умерла в родах. Младшая, Фира, кажется, удачно вышла замуж в Петербурге, но с родителями никакой связи не поддерживала из-за их предрассудков. Моше вроде бы о дочках не вспоминал, но нет-нет да и сядет под деревом вот так, как сейчас. Посидит, поплачет, встанет, пьяно пошатываясь, а потом пойдет танцевать. И кричит, бывало, грозя кулаком в небо:

– Это я для Тебя танцую! Смотри, как танцую. Все для Тебя! Ты смотри только!

Начался осенний дождь. А Моше плакал и дождя не слышал. Навстречу Михаилу Наумовичу и Ване бежал Зема – забрать своего папу. И вдруг остановился, замер. Перевел огромные, горчичного цвета глаза с Михаила Наумовича на Моше. Потом посмотрел на Ваню. Голую жеребячью шею обвивал ветер. И вдруг Зема поднял руку, чтобы защититься от резкого порыва ветра. А казалось – будто защищается от Вани.

– Зема, Зема, – крикнул Ваня, – твой папа простыть может! Пойдем, поможем ему!

И тут Моше встал. Возможно, увидел Земку. Подскакивая, сделал несколько шагов. И сказал не то Михаилу Наумовичу, не то снова в хмурое ноябрьское небо:

– Вот я сына родил. Это и вам, господин, понятно – как сына родить. Только и есть что сын, и через него у Моше все есть.

И, крепко сжав Земкину ручонку, почти побежал впереди Михаила Наумовича и Вани. Зема оглянулся на бегу, едва не упал. Ваня поразился тому, с какой надеждой смотрит на него Зема, будто просит чего. Вряд ли Ваня понял, чего именно просит Зема, но что просит – ударило в самое сердце. Да, просьбы. Как их много! Старик, потративший на дочерей здоровье и силы, но опустошенный, как осеннее птичье гнездо; его жена, у которой в муже и детях заключилась вся Вселенная; Земка, которому, наверное, просто больно жить, потому что он любит родных и не может сделать так, чтобы все снова стали счастливы, как было когда-то, – все они были беззащитны перед огромным общим земным горем, которое уже однажды коснулось Ваниного сердца.

Ваня чувствовал, что Моше говорит с Господом. Любовь, а не отчаяние заставила Моше танцевать его танец. Именно потому, что в Моше жила любовь – к детям, к жене, к Богу, – Земка и приходил за ним к его дереву. Любовь порождает любовь. Там, в храме, удивительные люди, может быть, стоящие ближе к Господу, чем пьяненький портной, говорили с Господом о том, как горек человеку мир, призывали Его в помощь, видя в Нем Едином веселие и сладость.

Детское сердце легкое. Ваня скоро забыл эту странную встречу. Но кто знает, владыка Иосиф, возможно, не раз вспомнил плачущего старика-портного. Запрещенный к служению на два года, переживший челябинские лагеря, владыка плакал за печкой в храме, как дитя, желая служить литургию.

Прошло несколько лет. Михаил Наумович закончил службу. Вышел приказ об отставке. Мачеха Вани жила на Луполове, это район Могилева, и семья, которой теперь нужно было жить своим домом, обосновалась у нее. Ваню вскоре узнала вся улица. Шило в одном месте, говаривали еврейские мамочки, но принимались искать что-то вкусное. Ваня был хороший, верный товарищ их сыновьям, да и не любить Ваню было нельзя.

Однажды ватага мальчишек собралась в архиерейскую церковь. Подворье было устроено наподобие монастыря. Ваня проник в заднюю часть и… застыл как вкопанный. Он увидел монаха в полном облачении! Красота какая невероятная! И мантия, и клобук, и наметка – все было изумительно хорошо, божественно хорошо. Может быть, сердце восьмилетнего мальчика тогда впервые ощутило силу данных ему ангельских крыл. Когда Ваня вернулся домой, в мыслях была только эта уходящая в небеса, бесконечно стройная фигура молящегося человека, близкого к ангелам. Владыка Иосиф так просто и скажет: «Я влюбился в монашество на всю жизнь».

Восьмилетний Ваня, ничтоже сумняшеся, взял юбку мачехи, со складками, как на мантии монаха, надел на голову синий судок и… побежал на улицу – играть в монахов. Игра, как ни странно, прижилась. Даже «литургию» служили.

– Хотите Троицу гулять на чердаке? Собирайся, народ!

Чердак стал храмовым пространством, юбка с сорока складками – саккосом, синий судок – клобуком. Ближе к зиме появлялись тыквы, и из них делали митры.

Понятно, Ваня был «архиереем Мстиславским и Могилевским», а пестрая компания всех возрастов – его «паствой». Здесь были и Зема, вытянувшийся, очень серьезный, и Роза с Хаечкой, с такими же жеребячьими шейками, как у Земки когда-то, и тихий белорус Янко, и Мишка с Гришкой и Васькой. На чердак влезть не каждому под силу. Приходилось старшим младших и более слабых поднимать в корзинах на этот детский Афон, в детское Царство Небесное. Здесь было все, что нужно для архиерейской службы: и «дикирии», и «трикирии», и даже свечи. Свечи – настоящие, тайком взятые в монастыре огарки. Не было среди необходимых предметов только распятия: страх перед святыней останавливал детей.

На чердаке было полутемно и душновато. Здесь сушили веники. Действительно – Вечная Троица! Вот только огненных языков не хватает…

«Повелите», – ломким баском возгласил Зема. «Поя, поя, поя», – тоненько затянули Роза с Хаей и Груней. Но – надо же такому случиться – едва Ваня осенил широким крестом, благословляя, свою «паству», «огненные языки» и появились: загорелись сухие-пресухие веники!

Ваня «разодрал ризы», велел связать веревки и начать «эвакуацию молящихся». Все, в целости и сохранности, покинули чердачный Афон. Огонь кое-как погасили, ущерб, конечно, был, но незначительный.

Среди игравших была одна девочка, Анечка. Она любила порассказать Ваниной маме про его шалости. Зная это, Ваня строго-настрого запретил ей говорить. «Не гуляли Троицу на чердаке, не было огня, ничего не было! Так запомни, ничего маме не говори!» Но – пламя не спрятать.

Дети разошлись, делая вид, что ничего не было. Анечка же, направляясь домой, встретила маму Вани и все ей рассказала. Что тут началось! Мачеха Вани женщина была незлая, однако ж паршивца следовало наказать. Игра в священника казалась кощунством. Вымочила мачеха веревку в огуречном рассоле, который коровам для аппетита дают, и начала Ваню хлестать. Что наделал, зачем пожар устроил… А Ваня:

– Я только народ крестом осенил, дикирем…

Мачеха слегка смутилась:

– Який народ?

Ей представился большой храм, теснота церковного праздника. Да это же Троица! Троица благословенная, самый любимый и почитаемый в Могилеве праздник. Показалось, что она даже слышит запах листьев аира, приносимых вместе с молодыми ветвями березы. И вдруг из алтаря выходит Ваня, в полном архиерейском облачении! Его архиерейский жезл увит розами. Да такими крупными и душистыми, каких никогда не видела. Только зовут Ваню теперь по-другому. А как – не расслышала. И все собравшиеся слушают Ваню, что он говорит, слушают внимательно, едва дышат…

Из видения женщину вывел срывающийся от волнения мальчишеский голос:

– Да все ж были. И Земка с Еськой… и все… И Миша, и Роза…

Рассвирепела мачеха и сильно Ваню отхлестала соленой веревкой. Глядя на такие пытки за веру, брат Вани Алексей подошел и сказал:

– Мама, если ты Ваню бьешь за веру, то и меня побей: я тоже верую в Бога.

Досталось и этому «мученику» соленой веревки. А Ваня отполз за печку, чтобы мама кочергой не достала. Но тут Бог миловал – пришел отец, и мама смирилась.

Только в доме водворился мир, прибежала Земина мать, Сара. Кашляет, глаза горят, чем-то возмущена. Ваня еще издали в окошко увидел ее пунцовую шаль, в которую Сара куталась даже в жару, и черную кофту с длинными рукавами. С мачехой Вани у Сары были теплые отношения, женщины порой плакались друг другу на жизнь. Но у Сары были свои представления о чистом и нечистом.