О мыши и граде Божием

Оломоуц, столица Моравии, 1142 год.

Дождь лил вторую неделю. То почти стихал ненадолго, превращаясь в висящую в воздухе водяную пыль, то вновь усиливался, напоминая зыбкую полупрозрачную стену, отрезающую любого, кто всматривался в нее, от внешнего мира.

Хильдеберт, мастер-иллюстратор, всматриваться прекратил уже несколько дней назад. К чему, если одного взгляда в оконный проем достаточно, чтобы вспомнить Ноев ковчег. Если так и дальше пойдет – мастерская точно всплывет. Да и, строго говоря, уже всплывает.

Мастер отвернулся от бушевавшей снаружи непогоды и удрученным взглядом окинул помещение, где ему приходилось жить и работать вот уже восемь месяцев.

Между специально оборудованным рабочим местом, столом, на котором хранились съестные припасы, и очагом ползал на корточках Эвервин – его юный ученик. В руках он держал большой отрез грязной мешковины, которым безуспешно пытался собрать воду с дощатого настила, которым укрыли земляной пол мастерской несколько дней назад. Как раз тогда, когда потоки жидкой грязи, бурлящие снаружи, поднялись до уровня порога и начали просачиваться под дверь.

Ученик вызывал у Хильдеберта сложные чувства. Сейчас, при взгляде на изгвазданного чуть ли не по уши парня, главным из них была плохо сдерживаемая брезгливость. Что твой боров в свинарнике.

Примерно то же испытал иллюминатор^[1] полгода назад, ранней весной, когда епископ Здик, нанявший его для работы над рукописью, поставил перед ним замурзанного, перепуганного и явно недалекого деревенского мальчишку. Хильдеберт тогда ушам своим не поверил: вот этого – в ученики?! Постигать высокое искусство рукописной миниатюры?!

Но его преосвященство возражений будто не слышал. По его приказу юный селянин вытащил из замызганной торбы, болтавшейся на плече, кусок угля, подошел к новопобеленной стене мастерской иллюстратора… И Хильдеберт не поверил уже своим глазам.

– Мастер, она назад лезет!..

Эвервин, добравшийся до двери, тщетно пытался вытолкать наружу небольшую серо-коричневую волну. Оглянулся, глянул так растерянно, будто действительно ждал, что из его затеи что-то выйдет. Шмыгнул носом, провел под ним ладонью – на лице осталась грязная полоса. Совершенно тем не смущаясь, той же рукой взлохматил волосы, и так далекие хотя бы от какого-то подобия порядка. Иллюстратор вздохнул. Чем руководствовался Господь, вкладывая в эти немытые руки такой талант? Невероятный настолько, что не увидев раз своими глазами – не поверишь. А раз увидев – не забудешь.

– Оставь. До рукописи вода так или иначе не доберется. Все остальное стерпим. Ты скопировал узор, что я дал тебе утром?

Парень плотно прижал валик из мокрой мешковины к щели под дверью, поднялся, старательно отер ладони о штаны… Взгляд его будто намертво приклеился к полу, и Хильдеберт знал, что это может означать.

– Показывай, – заранее осуждающим тоном потребовал он.

Эвервин покопошился в отведенном для него закутке мастерской и, потупившись, протянул иллюминатору листок дешевого пергамента с образцом и дощечку, на которой он обычно выполнял выданные ему задания.

Наставник окинул ее внимательным взглядом.

– Это не тот узор, Эвервин, – строго произнес он. – И ты прекрасно это знаешь. Я много раз объяснял: «скопировать» означает «повторить». То есть сделать так, как я показал. Что в этом сложного?

– Ничего, господин Хильдеберт.

– Тогда почему же ты своевольничаешь?

Парень только с покаянным видом пожал плечами.

– Вот именно, – буркнул иллюминатор. – Ты и сам не знаешь. Не знаешь, а пытаешься поставить на своем. В чем-то я могу это понять. Ты молод. Господь одарил тебя невероятным талантом. В глуши, где ты жил раньше, дар этот вряд ли кому-то был интересен, пока на него не обратил внимание… Ваш деревенский священник, кажется?…

– Угу… Отец Ян.

– Отец Ян. Он проявил достойные восхищения рвение и настойчивость – и вот ты уже здесь, в Оломоуце, и сам епископ тобой заинтересовался. Теперь тебе не нужно работать в поле, ходить за скотиной, валить лес или чем ты там еще занимался. Теперь ты можешь только рисовать. Более того, тем самым будешь зарабатывать себе на хлеб, когда – и если! – станешь мастером. Это, видимо, кружит голову. Заставляет превозносить себя и свой дар. Верить в то, что ты знаешь и умеешь много, очень много. И тебе действительно много дано. Но еще больше тебе предстоит узнать. Книжная миниатюра – это прежде всего дисциплина иллюминатора. Каждая линия, каждый штрих, деталь узора, фигура, будь то цветок, зверь или человек – все подчиняется своим законам. Законам, которых ты не знаешь. А пока ты их не знаешь, будь добр делать ровно то, что я тебе говорю. Понял?

– Понял, господин Хильдеберт…

– Хорошо. Поди-ка сюда.

Он подвел ученика к конторке, на которой в идеальном порядке лежали разложенные листы пергамента.

– Это рукопись, которую я сейчас иллюминирую и кое-какие детали в которой позволю выполнить и тебе, если ты заслужишь мое доверие. Я говорил, как она называется. Ты помнишь?

На физиономии парня отразилась напряженная работа мысли. Она затянулась, и иллюстратор хотел было уже озвучить верный ответ, как вдруг ученик радостно улыбнулся, видимо, осененный какой-то догадкой.

– «О дожде Божием», мастер!

– Что-о?! – Хильдеберту показалось, что он ослышался. Или же щенок нагло издевается.

– Ты что, дерзить мне вздумал?!

– Да как можно?!

Иллюминатор глянул в эти честные глаза и понял, что ученик действительно не понимает, в чем на сей раз провинился.

– «О Граде», бестолочь! – рыкнул наставник. – «О Граде Божием!» При чем тут вообще дождь?!

– Так они часто вместе идут…

Хильдеберт подавил нервный смешок. Что ни скажи – Эвервин воспримет по-своему. Так, что не будешь знать, поколотить его или пожалеть.

– Это о городе! – справившись с собой, как можно серьезнее заговорил он, постукивая пальцем по манускрипту. – Городе Божием! О небесном Иерусалиме, Невесте Христовой! Образ это! Образ Царствия Небесного. И каждый христианин к чему призван? Град сей созидать. В смысле, воздвигать. Ну, строить, проще говоря. Понял, что ли?

Ученик промолчал, уперевшись взглядом в пол: видимо, не хотел слишком уж нагло врать.

– Смех и грех. Иди сюда!

Он подвел парня к оконному проему. За ним шагах в пятидесяти высилась новехонькая церковь святого Вацлава, куда епископ Здик только в этом году перенес свою кафедру.

– Красиво?

Эвервин кивнул, на сей раз, кажется, вполне искренне.

– Во-от! – назидательно протянул наставник. – Представляешь, сколько труда в это вложено? Сколько людей здесь работало?

– Да, мастер…

– Этот храм, Эвервин, простоит тысячу лет, а то и больше, – продолжал пояснять тот. – Уйдут все, кто его строил, и их дети, и дети их детей… Их имена забудут. Но храм останется и даже через тысячу лет возвещать будет о славе Господней… Теперь смотри сюда, – он указал на разрозненные листы манускрипта. – Это «De civitatis Dei», «О Граде Божием» Аврелия Августина. Она тоже о красоте. Красоте учения Христового. Знаешь, сколько ей лет?

– Тысяча?… – робко предположил Эвервин. Хильдеберт кивнул, позволив себе легкую одобрительную улыбку.

– Почти. Семьсот. Или чуть больше.

– Ух ты ж!..

– Именно. А теперь подумай, сколько людей приложили руку к тому, чтобы слова сии дошли до нас и остались после того, как мы этот мир покинем? Ведь пергамент тленен. Ее переписывали множество раз. Делали копии, желая сохранить это сокровище мудрости и святости. Переписывали… – он сделал небольшую паузу, словно желая особо подчеркнуть то, что последует дальше, – и иллюминировали. Понимаешь меня?

– Понимаю, мастер Хильдеберт.

– Допустим, что и правда понимаешь. А что из этого следует?

– Следует?… – растерянно протянул Эвервин. – Ну… Это…

– Из этого следует, отрок, – воодушевленно принялся пояснять мастер, – что и мы- суть те, кто созидает этот Град Божий. Мы творим красоту во Имя Господне. Мы помогаем ей сохраниться и передаем ее дальше – через века, на тысячелетия вперед. Мы иллюминируем. Заставляем книгу сиять. Мы пишем в ней пурпуром и золотом. Мы делаем ее достойной Творца нашего. Ясно тебе?

Эвервин еще раз кивнул, показывая, что смысл наставнической речи ухватил.

– Это великий дар, юноша, – Хильдеберт поднял палец, подчеркивая важность этих слов. – Дар – быть сопричастным творению красоты. И чтобы быть достойным этого дара, нужно смирение в сердце и трудолюбие. Вот сии качества ты сейчас и проявишь. Спать не ляжешь, пока не скопируешь, сиречь, не повторишь, этот узор. Трижды. Это ясно?

– Ясно, мастер Хильдеберт… – вздохнул Эвервин.

– Тогда принимайся за дело. Раньше начнешь, раньше закончишь.

Проводив поплевшегося в свой угол ученика взглядом, Хильдеберт едва заметно пожал плечами. Сон парню явно сегодня не светит. Но что поделать. Деревенский мальчишка сам себя не воспитает. Надо ему в этом помочь.

Удовлетворенный этой мыслью, мастер-иллюминатор отправился отдыхать.

* * *

– Мастер! Мастер, все хорошо! Будет нам и солнце, и погодка!

Услышав наутро полный радостного волнения голос ученика, Хильдеберт бросил быстрый взгляд в оконный проем: неужели и правда этот потоп закончился?

Снаружи, однако, лило как и прежде, и иллюстратор недоумевающе взглянул на Эвервина: с чего бы вдруг такое приподнятое настроение?

– Вон чего нашел, мастер! Прямо к порогу нашему прибилась!

Сияя улыбкой, он протянул Хильдеберту ладони, сложенные лодочкой.

То, что лежало в них, поначалу показалось мастеру-иллюминатору продолговатым комком грязи, с одного конца которого свисал какой-то кожаный шнурок. Более детальный осмотр, однако, все прояснил, и Хильдеберт не смог сдержать возгласа омерзения.

– Крыса?!

– Мышь, мастер! Видали, какая большая! Это она самая и есть!

– Кто – она самая?

– Так мышиная королева, – Эвервин воззрился на него с таким удивлением, словно он спросил какую-то несусветную глупость. – Она в лихие времена по свету бродит, людей на доброту проверяет. Кто ей поможет, того она одаривает. Целых семь лет горя знать не будет. Ну, а кто мимо пройдет – тому что ж… Семь лет несчастий – вынь да положь. Хорошо, что я ее вовремя из воды вытащил!

– Так она еще и живая? – присматриваясь к твари повнимательнее, уточнил Хильдеберт.

– Дак конечно живая, мастер! Нешто я бы сдохшую в дом волок – беду кликать?! Вот обсохнет, обогреется – и как есть забегает!

Забегает?!

Если до этого момента иллюминатор еще сомневался, что хуже: живая мышь в доме или дохлая, то теперь решительно сделал выбор в пользу последней.

– Нигде она бегать не будет! – как можно строже заговорил он. – Как можно верить каким-то глупым языческим побасенкам?! Немедленно выброси эту гадость на улицу!

– Да как же выбросить, господин Хильдеберт?! – парень даже покраснел от волнения. – Обидится же, проклянет! А коли сдохнет, так и вообще – с того света являться будет!

Иллюстратор, представив явление мыши-призрака с того света, уже не знал, плакать или смеяться.

– И вот зря вы это побасенками ругаете! – продолжил между тем Эвервин. – У нас вон в соседней деревне старик один был – Вацек. Так его брат сам знавал друга человека, который мышиную королеву спас. Точно рассказывал: семь лет он ни беды, ни горя не знал! И не болел никто, ни человек, ни скотина, и поле родило! Дело верное!

– Немедленно. Выкинь. Эту дрянь. Вон.

Бороться с колдовскими верованиями одной конкретной деревни он не сможет. Но вот выжить одну конкретную мышь из одного конкретного дома ему вполне по силам…

Или?…

– Простите, мастер Хильдеберт… – Эвервин покаянно склонил голову, но упорства в голосе не убавилось. – А только я тогда вместе с ней уйду.

– Что-о?! Куда уйдешь?!

– Да… Все равно куда. Отогрею ее, откормлю, чем Бог пошлет…

Иллюстратор был так поражен этим заявлением, что не нашел ничего лучшего, чем для чего-то уточнить:

– А… Ученичество твое как же?

Парень шмыгнул носом, осторожно переложил мерзкую тварь из ладони в ладонь.

– А чем мне ученичество поможет, проклятому-то? С ней так или иначе не пропаду. А без нее… Вы простите, мастер. Я может, вернусь еще. Если дорога выведет.

Он повернулся к двери. Медленно и явно нехотя, но именно в этот момент Хильдеберт со всей очевидностью понял: уйдет. Наплевав на рекомендации епископа, на деньги, что заплатил за учение его отец, на возможность стать однажды мастером-иллюстратором… Уйдет и перечеркнет все ради грязного комка шерсти в его руках. Таких невероятно талантливых руках.

– Стой.

* * *

Соломы на мышиное гнездо надергали прямиком из тюфяка, на котором спал Эвервин. Скрутили из нее ком, устроили в углу у очага, подальше от возможных искр: спалить мышиную королеву в любом случае не хотелось. Правда, иллюминатор не прекращал ворчать:

– За хвост взять да о край стола вон разок приложить. Возись тут еще!..

Ученик взглянул на него с искренним испугом в глазах.

– Вы бы поосторожнее со словами, господин Хильдеберт, – косясь на гадкую тварь, прошептал он. – Услышит – проклянет.

Наставник только досадливо сплюнул. Переубедить Эвервина явно было выше его сил. Тот же осторожно уложил свою находку в углубление, выкопанное в соломе. Прикрыл сверху куском дерюги, а затем, к немалому раздражению Хильдеберта, неуклюже, но старательно поклонился.

– Почивайте сладко, вашество, – на полном серьезе произнес он. – И одарить нас не забудьте. Чем захотите, только чтобы обязательно!

– Чем захотите? – переспросил иллюстратор. – Ты ж вроде говорил про семь лет счастья.

– Ну не могу ж я с нее напрямую требовать! – простодушно ответил Эвервин. – Да и люди говорят, что мышиная королева сама знает, кому что больше нужно. В душе человека читает и решает, кому чего. Счастье, наверно, просто всем нужно. Но даже если не счастье – без дара точно не останешься!

– Помолился бы лучше, – не сдержался, отворачиваясь, иллюстратор. – Господа поблагодарил за тот дар, которым Он уже тебя наградил. А то при храме Господнем, можно сказать, живешь, манускрипт о христианском вероучении иллюминируешь, а чуть что – мышам вон всяким полудохлым незнамо ради чего кланяешься.

Ученик, однако же, эту идею воспринял по-своему.

– И правда, помолиться нужно, – согласился он. – Чтобы выжила королева. Только она и так выживет. Она ж волшебная, просто так не пропадет.

Хильдеберт мысленно застонал.

– Ложись отдыхать, – нетерпеливо приказал он, с раздражением глядя, как тень ученика на стене истово осеняет себя размашистыми крестными знамениями. – Сам же говоришь, что просто так она не подохнет.

Сожаление в его голосе было, видимо, слишком очевидно, потому что Эвервин, послушно устраиваясь на соломенном тюфяке, с легким упреком произнес:

– Вот зря вы так, господин Хильдеберт. Право слово, зря. Что вам с нее? Ничего она не погрызла, нигде не нагадила. Лежит себе тихонько. Что плохого-то? Еще и счастьем на семь лет одарит. Или еще чем хорошим…

Иллюминатор помолчал какое-то время: слова мальчишки, кроме последнего замечания о счастье, почему-то задели за живое, заставив почувствовать себя виноватым. Перед полудохлой мерзкой крысой виноватым, тьфу!

– Можно подумать, ты мышей никогда не убивал! – несколько резче, чем следовало, произнес он.

– Убивал, как же не убивал. Было дело. И жрал по малолетству.

– Ты ребенком ел мышей?! Господь Всемогущий, зачем?!

– Да… Как зачем. Голод в деревне был. Неурожай. Тогда все всё жрали, вы не подумайте, что я один. И мышей, и крыс, и похлебку из коры… Вокруг только и разговоров было: чего б пожрать и когда мы все помрем. А я, как живот уж совсем подводило, хлеб рисовал. Как живой получался, верите? Даже запах шел. Ей-ей не вру! Отец раз увидел – всыпал мне крепко. Чтобы, мол, душу не травил. Но я на папашу не в обиде, он тоже ведь жрать хотел… А потом один мужик из наших пошел в лес, к Деду.

– К кому?

– Да к Лесному деду. Нешто не знаете? В лесу живет. За дичь отвечает, за грибы, ягоды – все, чем лес кормит. Я уж не знаю, как тот наш мужик с ним договорился – но птицы к нам прилетать стали. В деревню. Так-то не было уже никого: зима, а у нас объедков-то не оставалось, все подчистую подъедали. Так и птиц не было. Нечем им поживиться было. А потом прилетели. Ну, мы, понятное дело, их из пращей да в похлебку. Так и перебились, пока свежая трава не пошла.

Иллюминатор лишь молча кивнул, показывая, что услышал и принял к сведению этот рассказ.

Все же какая пропасть разделяет его, выросшего в городе, освоившего достойное, даже почетное, ремесло от ученика! Не зря парень такой дремучий! Вырос-то, считай, посреди леса!.. Голод, болезни… Тут и в лесного деда поверишь, и в, прости Господи, мышиную королеву.

Не то, чтобы в Оломоуце люди не болели. Всякое случалось. Но чтобы с голода крыс есть… Такого Хильдеберт не припомнил ни по своей жизни, ни по рассказам отца и деда. И то сказать: река под боком. Что у самих не уродится, то по матушке-Мораве торговцы подвезут…

А раз так, раз ему, мастеру-иллюминатору Хильдеберту, больше дано, значит, и спрос с него больше. Не зря же темный, но такой невероятно одаренный мальчишка встретился ему на пути. Стало быть, наипервейший долг его – ученика направлять, наставлять и всячески стараться этот мрак в его голове развеять. Не позволить, чтобы невежество поглотило дар, которым так щедро одарил Эвервина Создатель.