То, что ты сам по себе, есть суть твоего бытия.

Аристотель.

Лучше умереть по всем правилам, нежели выздороветь против правил.

Ж-Б Мольер.

Я умирал.

Умирал медленно и мучительно.

Жутко и противно.

В покоях, где я вырос и провел большую часть жизни, я думал о том, что если смогу выжить…

Если выживу.

Неужели и боги должны выживать?

Выживать, жевать… Жевать, чтобы выживать.

Чепуха какая-то!

Я тяжело переворачиваюсь на правый бок. Грудь сдавливает, ноги сводит судорогой. Я был ранен пять раз, и никогда не относился к этому серьезно. Я просто не боялся смерти.

Но теперь она рядом. Близко.

Но я то знаю, что не умру! Боги не умирают. Они бессмертны!

А я – бог.

Тогда почему мне сейчас страшно?

– Мне… страшно…

И я по слогам произношу эти слова. Вслух. Чтобы быть услышанным собою. И выпустить страх в мир.

И в этом я могу признаться только себе.

Люди, с которыми я мог об этом поговорить, увы, давно в Стране Запада. Одних я отравил, других убил. Жаль. А ведь именно сейчас они мне и нужны.

М-м-м… Опять этот приступ боли.

Где же взять силы, чтобы превозмочь боль? Неужели боль, физическая боль может быть сильнее меня?

Неужели такое возможно?

Почему Ра не помогает мне?

Где же чудесное исцеление? Где могущество, которым так славятся боги? Или мир признает и считается только со здоровыми и сильными? Но ведь я бог этого мира! Тогда почему мир отказывается от меня? Неужели он может быть сильней меня?

Глупые, глупые мысли. Они раздражают меня. Они делают меня злым.

А наставник всегда говорил, злоба – обратная сторона слабости.

Неужели я стал слаб?

Уберите. Кто-нибудь, уберите от меня эти мысли! Уничтожьте их!

Не слышат. Никто меня не слышит! Где же все? Ах, да, ведь я просто не могу кричать. Просто не могу… Грудь… Что-то сдавливает грудь…

Сейчас… Сейчас, я кого-нибудь позову.

Я… я смогу…

– Пафнутий.

Но ведь это не крик, это шепот. Неужели этот тихий и слабый голос мой?

Неужели голос бога может быть так похож на писк?

А-а-а! Какая боль…

Где же Пафнутий? А – а-а, вот и он. Наконец-то…

Мой верный слуга, мой любимец.

Он нежно смотрит на меня.

Ни одна женщина не умела вот так смотреть. Может, поэтому я ни одну и не любил?

А Пафнутия люблю.

Его холодные пальцы осторожно прикасаются к моему горячему челу. О-о-о, какое это облегчение. Он все понимает, все знает.

Он сейчас поможет мне.

Слуга спасает бога.

Как часто судьба любит насмехаться, а может подшучивать? Ведь в чувстве юмора судьбе не откажешь.

Но я прощаю ей это.

Потому что у меня хорошая судьба.

Стоило моей матери оступиться – и она никогда не стала бы женой бога, сына солнца Амона-Ра, а я – сыном фараона.

Пафнутий осторожно перевязывает мою рану. Его лицо серьезное и усталое. Он знает, чтобы я смог встать на ноги, должно пройти много времени и затрачено много усилий.

А есть ли оно у меня?

Время…

Когда-то его было так много, что я не задумываясь тратил дни и годы.

Думал, что буду… Впрочем, какая разница, что я думал тогда.

Я тяжело вздыхаю и прикрываю глаза. Я отдаю свое тело боли. Я в муке и беде. Приступ боли усиливается, и в какой-то момент я начинаю кричать.

* * *

Лежа на циновках, братья заворожено рассматривали белоснежные облака. В пронзительно голубой синеве они образовывали странные причудливые фигуры, то необыкновенных животных, то людей, а то и просто неизвестные острова с вычурными дворцами. Вселенский покой царил на земле. Все было как всегда, как обычно. Между богами и людьми полная гармония: цари правили подданными, а высшие силы управляли царями. Иного и желать невозможно. Немногочисленная каста избранных с голубой кровью посвященная в таинства и сказания богов взращивала себе подобных с усердием, а порою жестокостью. Сын царя не имел права быть человеком, а человеческий сын не мог желать стать царем. Так было испокон веков, утверждали жрецы. Но иногда появлялся некто, кто стремился разрушить древний миропорядок. Порою это получалось. И тогда разрушитель платил кровью и одиночеством. Но могли ли детские сердца беспокоить столь сложные вопросы? Сыновья фараона наслаждались вселенской умиротворенностью, почестями и обожанием придворных. Старшему принцу доставалось больше любви и удачи на охоте и в состязаниях. Жрецы утверждали, только он должен стать приемником фараона. Благословение богов подаренное мальчику небесами обязательно прольется благодатным дождем над Красной и Черной землей.

– Я не хочу быть царем, – неожиданно прошептал Аменемхет.

– Не хочешь? – младший брат приподнялся на локте. – Это глупо, – пришлось добавить ему. – Но сердце сладко замерло.

– Тогда я буду редко видеть облака и небо. А я хочу познать мир, другие земли, страны, народы понимаешь?

– Угу.

– А ты хочешь быть царем?

Младший утвердительно кивнул.

– И чем же тебя притягивает напиток власти?

– Просто хочу и все, – но на самом деле все было не просто. Рамзес видел в этом единственную возможность доказать отцу, что он чего-то стоит. Что он не слабый и не глупый, он многое может. И небеса готовы делиться с ним любовью и удачей не меньше, чем с братом.

– Странно…

– Ничего странного! – вызывающе произнес Рамзес. Он вспыхнул словно фитиль. Почему над глупостями брата никто не смеется, а его самое обыкновенное желание – и уже странное! – Мой отец царь!

Аменемхет усмехнулся.

– Бедный братец, ты никогда не станешь царем, согласно традициям ты далеко от трона.

Рамзес горько поджал губы. Конечно, он знал об этом, но желание было сильнее. Пребывая в детской наивности, он верил, что сможет убедить брата отказаться от власти. Пододвинув циновку ближе к Аменемхету, он небрежно произнес:

– Но ты же не хочешь…

Аменемхет притворно вздохнул.

– Это я сейчас не хочу, а потом захочу. Пойдем лучше купаться.

Рамзес украдкой бросил взгляд на брата, в нем смешалось все – отчаяние, разбитая мечта, зависть. Старая служанка часто рассказывала на ночь сказки. И в них все было просто. Герой всегда чем-то жертвовал во имя дружбы или родственных уз. В их семье это было не принято. Все подчинялись воле фараона, даже если она была глупа или самодурна.

Оставив циновки на траве, братья пошли к Нилу. Вода была прохладной, но Аменемхет не смутился, он смело вошел в реку. Его личной храбростью восхищался фараон. Наследному принцу пророчили судьбу великого и отважного воина.

– Рамзес, ну что ты стоишь, – крикнул он брату, в нерешительности переминавшемуся с ноги на ногу.

Тот махнул рукой.

– Я не буду сегодня плавать.

– Что ж, как угодно сердцу.

Рамзес лег на песок. Как отважен Аменемхет! Он не испугался холодной воды, его не страшит глубина, он готов сражаться с крокодилами и чудовищами. Когда же к нему придет смелость? В бездонной синеве все так же неторопливо плыли облака. Хорошо богам! Живут себе на небе, правят людьми и, нет у них никакого закона о престолонаследии. Глаза закрылись сами собой. Мягкая тишина дворцового сада обволакивала, убаюкивала. Во сне весь мир был у его ног, а он сильный и ловкий чем-то хвастался перед братом. Мальчик вздрогнул и проснулся.

– Рамзес…,– услышал он испуганный голос.

Рамзес вскочил на ноги.

– Рамзес, Рамзес… – из последних сил крикнул Аменемхет, и его голова скрылась в темно-синей глади Нила.

Не раздумывая, мальчик бросился в воду. Сердце бешено колотилось. Только бы успеть… Но руки и ноги с трудом слушались его. О себе он не думал, не переживал, не до того было. Страшная мысль, что он может потерять брата, навеки остаться один, подгоняла, придавала сил. Быстрей, быстрей… Взмах руки, вдох, выдох… Быстрей, быстрей… Брат в беде. Вдох.

Схватив Аменемхета под мышки, Рамзес поплыл к берегу. Почему-то именно сейчас брат показался невероятно тяжелым. Заныла левая рука, дыхание стало сбиваться. Нельзя сдаваться, нельзя! Брат в беде. Вдох, выдох, глоток воды, еще чуть-чуть, совсем немного.

Тяжело дыша, братья лежали на песке.

– Что с тобой произошло? – через какое-то время спросил Рамзес.

– Ногу свело.

Отлежавшись и немного придя в себя, братья медленно пошли ко дворцу. Рамзес крепко обнимал Аменемхета, будто боялся, что с ним опять может что-то случится.

* * *

Что это?

Где я?

Белесый туман, чья-то высокая тень надо мной…

А-а, это Пафнутий…

Его пальцы скользят по моему телу, мягко втирая мазь в кожу.

Заметив, что я открыл глаза, он наклоняется к моему лицу. Он не может говорить.

Когда-то я отрезал ему язык. Зачем? Язык – это враг, а для чего человеку нужен такой заклятый враг?

Пафнутий корчит гримасы.

Все правильно. Я потерял сознание и пролежал так всю ночь.

Но теперь мне лучше.

Ради слуги, я – царь Верхнего и Нижнего Кемета, воплощение бога на земле, выучил язык немых. Он единственный смертный во всем моем царстве, для которого я готов что-то сделать.

Жестами я даю понять Пафнутию, чтобы вечером он собрал совет, а сейчас привел лекаря.

Он уходит. И в моих покоях наступает тревожная тишина.

У меня нет желания читать донесения тайной службы, я все знаю: готовится заговор. Я чувствую это кожей.

Несколько свертков папируса лежат на столике из слоновой кости. Они испещрены иероглифами. В них имена предателей. Я всегда окружен врагами, каждое мгновение.

Но кара моя настигнет всех в любом случае – буду я жив или, может быть, мертв. И тот, кто это понял, уже давно покинул пределы моего царства.

Я долго лежу без сна. Ведь мне некуда торопиться.

Это молодые спешат уснуть, чтобы на рассвете, с обновленными силами встретить новый день жизни. Но для чего? Видимо я старею, раз не чувствую смыслов. А может быть, смертные сны Анубиса притупляют мой вкус к грядущему?

Я прислушиваюсь к шелесту финиковых пальм за окном, к пению цикад, к ночной жизни царского сада, такого же древнего, как и моя земля.

Мне нравиться быть одиноким ночью. Я предоставлен сам себе.

Глупцы те, кто считают, что цари всегда предоставлены сами себе.

Ложь.

Только ночью мы можем позволить себе быть самими собою. Это наше время. И наша царская роскошь.

В рассветных сумерках проступают настенные росписи. Очень хорошо видна моя боевая колесница, немного выше, над ней, – корона, а в зияющей темноте между ними – я. Как всегда – невидимый и одинокий. Уже не первый рассвет я смотрю на эту роспись и все никак не могу понять, что тянет меня в эту пустоту?

Потом я сознаю, что сегодня ночью дыхание Анубиса могло коснуться меня.

Но странно, я почему-то уже не чувствую страха.

Может потому, что вчера, мои последние мысли были об отце. Мне всегда становится спокойнее, когда я думаю о нем.

Ведь пророчество не сбылось.

Победил я.

Я стал фараоном.

Теперь бог я, а не отец.

Он умер страшно. В муках.

Но ведь иначе я и не смог бы занять трон.

Его тело забальзамировали и со всеми почестями похоронили. Он в Долине Царей, как и подобает любимому отцу и сыну Ра. Его гробница находится в пирамиде, которую строили двадцать разливов Нила. Ровно половину его жизни.

Я тихо улыбаюсь.

Тому, кто подобное не пережил, не понять моей радости.

Я слышу чьи-то шаги. Идут двое.

Это Пафнутий вернулся с лекарем.

Меня осматривают, ощупывают.

Долго расспрашивают.

Я отвечаю с трудом. Но отвечаю.

Я чувствую себя гораздо лучше и сильнее, чем вчера.

Неужели я выздоравливаю?

День прошел хорошо. Я немного поел, не без помощи Пафнутия конечно. Мой славный Пафнутий понимает, как это оскорбляет меня, поэтому и убеждает всех, что я делаю все сам. Те, кто находятся сейчас за моими покоями, не верят, что я умираю.

Они верят тому, что фараон вскоре поправится и вновь начнется прежняя жизнь.

Они все жаждут прежней жизни. Спокойной и размеренной. Люди боятся перемен, потому что никогда не знают, что последует за ними: благоденствие или разрушение.

Ведь они не боги, всего лишь люди.

И я прощаю им эту слабость.

Лишь бы слабость не переросла в слепую силу, а затем в могущество. Ибо очень часто, могущество происходит из слабости одного и невежества другого.

Эти мысли утомляют меня.

Никогда так много не думаешь, как во время болезни или перед кончиной.

У меня закрываются глаза.

Когда я проснулся, был уже вечер.

Я приказываю вынести себя на террасу.

Мое лицо обдувает теплый южный ветер.

Все небо залито сияющим с переливами пурпурным светом.

Закат.

Влажный прохладный, вечерний воздух, словно царская чаша наполнен запахом речной воды.

Это Нил.

Мой божественный животворящий Нил. Моя Большая река.

Как же мне хочется приподняться и увидеть ее спокойную голубую гладь. Рассмотреть древний город, который строили за тысячу лет до меня, мои предки. Насладиться красотой рукотворных оазисов.

Но нет, я не могу подняться. У меня еще слишком мало сил.

Что ж, еще успею насмотреться на свои владения.

И насладиться ими.

Я успокаиваюсь. И весь отдаюсь звукам и запахам жизни.

Иногда я слышу песнь гребцов, иногда крики птиц.

И тогда я чувствую себя частью событий происходящих в вечности.

Потому что я тоже здесь. Рядом.

Я свидетель того, что сейчас происходит в мире.

Но мне не дано знать того, что сейчас происходит на небе. Мне остается лишь догадываться.

Я – земной бог. И мой удел земля.

Но кто из нас царей не мечтал и о небе?

И почему-то от этих мыслей мне не становится грустно, как бывало не раз.

Я смотрю на облака, потрясающие величием и мощью, я вижу красивый и свободный полет сокола, слышу голоса людей, иногда вызывающие во мне умиление и любовь.

И почти забываю о том, что одинок.

Я вспоминаю гимн-восхваление Ра, и тихо напеваю его.

Сильный, ты ежедневно паришь над небом

И над земною твердью.

Сердце твое исполнено безмятежной

Радости в час небесного восхожденья.

Дивный ты правишь всеми богами мира.

В ярком сиянии ты обретаешь радость,

Ибо огнем покаран был змей зловещий.

Да возликует сердце твое навеки!

Нут, богоматерь, почести принимает,

Что воздает ей Нут, твой родитель гордый.

Входит Пафнутий, жестами давая понять, что Кала, дети, Мефис и номарх пришли.

Начинает болеть голова.

Я чувствую, как сказочная прелесть умиротворенного вечера разбивается обо что-то холодное и твердое. Прилив злости, ненависти и гнева наполняет меня.

Они должны были прийти.

Но я уже не могу совладать с собой.

Мне было слишком хорошо, чтобы сейчас легко отдать то счастье, которое недавно наполняло мою душу. Как всегда мне не дали побыть наедине со Вселенной.

Как же много надо теперь сил. Ведь пришли те, в глазах которых я прочту надежду.

Они надеются, что я скоро умру.

Они совсем не знают, что я могу прочесть это в их глазах.

Они думают, что тот, кто умирает, становится глупым и беспомощным.

Но об этой своей ошибки, они узнают лишь тогда, когда сами будут на пороге дома смерти Анубиса.

Итак… Пафнутий вводит их.

И я вижу только Калу.

Мы стали мужем и женой, когда мне было шестнадцать, а ей восемь.

Маленькая, хрупкая девочка с большими черными глазами, с лицом богини Исиды. В нашу первую ночь любви я взял ее силой.

Надо мной нет никого.

Ведь я равен Ра.

А над ней – богиней, есть я – бог.

Я презираю женщин. А презираемые не вызывают ни любви, ни уважения, ни сочувствия. Они способны только подчиняться.

Я вздрагиваю, потому что неотрывно смотря на Калу, не заметил, как ко мне подошел жрец.

Мефис что-то долго говорит.

Я плохо слышу. Делаю знак, чтобы он наклонился ко мне еще ближе. На его лице словно тень мелькает удивление. Он не знал, что мне настолько плохо. И я понимаю, что выдал себя.

Я собираю в кулак всю волю.

И слышу страшную правду.

– Жрецы недовольны.

– Чем?

– Они считают, что ты очень устал, а твой старший сын Рамзес еще не готов стать фараоном.

Я презрительно фыркаю.

– Жрецам не дано это знать.

– Замени Рамзеса, или выбери для него наставника.

– Им не дано…

Сильная головная боль на мгновение лишает меня дара речи.