© Надежда Нелидова, 2025

ISBN 978-5-0065-3731-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

СОЛОМЕННЫЙ БЫЧОК

Придя домой обедать, Венька, как всегда, бдительно пересчитал мух на липкой ленте. Вчера было семь, сегодня двенадцать: плюс пять! Облепленная чёрными пятнышками лента покачивалась посреди потолка.

У вас может сложиться превратное мнение о Веньке: мол, лодырь, мух считает. А вы поживите в деревне, окружённой фермами: Венька возит туда зелёнку и сено на тракторе беларусь. Как приходит бабье лето – особенно такое тёплое, щедрое к их «стране Мурлындии», как нынче – нету спасу от осенних злых жирных двукрылых. Никакие москитные сетки и пластины не помогают.

Обед готовила бабка, всегда один и тот же: зелёные щи и запечённую золотистыми кружочками, залитую яйцом картошку. Если было мясо – с мясом. Бабка на такой простой сытной еде дожила до восьмого десятка, пилила Веньку за холостое положение, управлялась по хозяйству. Про таких говорят: «Ничё, шустрая, бегает ещё». Недавно врачи поставили ей возрастные отклонения, но отклонения были какие-то необычные, весёлые.

Любое услышанное слово немедленно трансформировалось в её голове в песню, чаще всего в нескромную частушку. Услышит рекламу – дребезжащим голоском закричит:

Моя милка как-то сдуру

Накупила мыла «Дуру»,

Буду в баню с ей ходить,

Буду «Дурой» дуру мыть!.

Передавали прогноз погоды – шпарила про погоду, которая важней всего в доме. Шла передача, как подрастающее поколение учить Родину любить и звучала знакомая фамилия – маршировала по избе:

– Арьтилиристы, Сталин дал указ! Арьтилиристы, зовёт Отчизна нас!

Венька выключал телевизор, который опасно влиял на бабку: как можно учить патриотизму?! Извращение какое-то. Это то же самое, что его, Веньку, заставлять любить единственного родного на земле человека – бабку, люльку, в которой его качали, баньку, в которой с детства мылся, кривую берёзу у баньки.

«Повезло вам с бабушкой, – говорил врач. – Какая она у вас… оптимистичная».

Внука младенцем подбросили ей при разводе родители-кукушки. Несколько раз навещали – уже с новыми дражайшими половинами. Маленький Венька прятался от них в чулане, а бабка находила и вытаскивала на белый свет, подталкивала костяшками в спину:

– Поздоровайся, Венюша, родные ведь матерь с отцом. Ласковое телятко двух маток сосёт.

Она его звала «бычок» за упрямство, воспитанием не допекала: в деревне не до того. Когда Венька падал и ушибался, или большие ребята обижали и он басом ревел, размазывая грязь по щекам – смеялась:

– Ничё, парень, реви шибче – пописяешь меньше и грудка шире будет.

***

…Сжатые золотые поля. Небо: будто разлили густую синьку, в которой бабка полощет кроватный подзор. Рассеялась дымка, висевшая всё лето над деревней, и если встать на холме – видно кольцо речки, по которой тянутся границы района. Венька в перекур рассказывал: мол, воздух в сентябре хрустально-прозрачен оттого, что улеглась цветочная пыльца. Его подняли на смех:

– Пустобрёх, пыльцу выдумал.

Он завёлся с полоборота:

– А зачем, зачем такая ясность на десятки километров вокруг?

– Зачем. Гхм. Осень, положено. Весной зелено, зимой бело, летом воздух тяжёлый, парной от земли… А осенью, значит, природа чистится.

– Так и я о том: от пыльцы чистится, ясно?

– Пасмурно. А Венина-то пыльца не стоит выкушанного яйца!

Рифмоплёты выискались. Пушкины. Веньку мужицкая едкая вредность приводила в бешенство и бессильное изумление – ну братцы, невозможно же пробить эту корку. Задубевшую кору головного мозга. Лицо у него багровело так, что пальцем надави – брызнет кровь. Веснушки, наоборот, бледнели – будто лицо пшёнкой обсыпали.

Что за народ – начисто лишён логики и понимания причинно-следственных связей. И желания высунуть нос за собственный забор. Недавно был уволен председатель – честный мужик, не лизун – за то и пострадал. А колхозники хоть бы хны: мы люди маленькие, аналогично зарплате. Ничё-о, не под дождём – посидим и подождём: что из всего этого выйдет? Как говорится, запасёмся попкорном. Досиделись. Дождались…

Не народ – а тазик с желе. Тряхни, наклони таз – послушной массой поползут в нужную сторону. Поверни эдак – покорно плюхнутся в другую.

Бригадир примирял спорщиков:

– Брось, Вениамин, они шутят. Забавляются, что вспыхиваешь как солома.

– За такие шутки в зубах бывают промежутки.

Бригадира у них сильно уважали. По слухам, у него в шифоньере до сих пор стояла запечатанная «бескозыркой» советская «Пшеничная» за 6 рублей 20 копеек – нечеловеческая, железная воля у мужика! Предлагали: «На аукцион выставь – с руками оторвут».

Веньку водка отвращала. Это раньше философы пьяницы с глазами кроликов кричали Ин вино веритас! Нынче, с кроличьими глазами, шатаются по деревне и выкрикивают совсем другие слова. Венька мат с детства не переваривал, его даже называли «кисельная барышня».

Бабка объясняла так: «Это, Венюша, грязь из людей выходит. Скопится грязь-то, негде помещаться, – вот она, чтобы человек не захлебнулся, через рот и льётся наружу».

***

– О, какие люди и без охраны. Ну-к, сверни, – велел Венька дружку Антохе.

Был вечер – ясный, ласковый, тёплый. Серая Антохина «шестёрка» скакала по полевой дороге: торопились в райцентр слушать Галю. Вообще-то на самодеятельный концерт, там много певуний, но в деревне все говорили: «Слушать Галю». У учётчицы Галины голос был как у Фроси Бурлаковой: когда в клубе выступала – в правлении было слышно. Пела шлягеры и народные песни, но особенно у неё получались романсы.

«Моя любовь не струйка дыма…» Или: «Догорает румяный закат…»

Галя была некрасивая: рубленое лицо, низкий лоб, нос топориком. А пела волшебно, душа у зрителей подхватывалась, устремлялась в небо, распускалась гигантскими невидимыми цветами. Веньке мерещилось: гостиная, рояль, свечи, мундиры и белые платья, за окном метель или белой акации гроздья душистые…

Лица благородные, красивые, в глазах – ум, покой, безмятежность. И тёмная затаённая печаль. Будто знали офицеры и барышни, какая мясорубка, какой фарш их ждёт завтра…

На смотре художественной самодеятельности директор областной филармонии сразу позвал Галю в штат. При одном условии: нужно снять… штаны. Дело в том, что, как у всякой неординарной личности, у Гали был свой бзик, сумасшедшинка: она ненавидела юбки. Но не будешь же петь «Сирень-черёмуху» или «Струйку дыма» в штанах. Галя нехотя надевала сарафан или блестящее платье, но непременно поддёргивала подол так, чтобы торчали брюки – по-другому никак. Ну и осталась блистать в районе.

– С Галькой хочу замутить, – Антоха кивнул на заднее сиденье: там прыгала нарядная коробка шоколадных конфет. – В прошлый раз ромашек нарвал – ничего, приняла.

– Не выгорит, – подверг сомнению предстоящее мероприятие Венька.

– Да ла-адно. Можно подумать, к ней очередь выстроилась. Мы в гаражах поспорили: девка или уже баба? А может, вообще, мужик?! Блин, хоть бы ноги не кривые и не мохнатые.

У Веньки почему-то испортилось настроение.

***

– Сверни, Антоха.

У кромки леса белел «опель» и копошились две фигурки. Набивали соломой мешки, укладывали в багажник.

– Причаль к сладкой парочке. Ща должок тебе верну.

Венька ещё с лета был должен Антохе за телефон. В обед на полевом стане взял у того «самсунг» – свой разрядился. Крича глухой бабке, потянулся к подносу с хлебом.

И шут его знает, как вышло: аппарат, как живой, сам из рук выпрыгнул – булькнул прямо в ведёрную кастрюлю с дымящимся огненным рассольником. В месте утопления в толстой оранжевой плёнке образовалось чистое озерцо – и сомкнулось. Закон подлости: нет бы упал в холодный компот – можно выловить, высушить…

«Опель» был знакомый: дачники. Прижились, купили избу, утром уезжали в город, вечером возвращались – но их всё равно звали «дачники». Грядки у них были расчерчены и посажены по науке: ни травинки. Туда даже выйти скучно, не посидишь на мягкой травке-муравке. По Венькиному разумению, на межах и между грядок должна быть живая растительность, какая-нибудь крапивка по углам – иначе какой же это огород? Это и не огород вовсе, а фабрика по выращиванию овощей.

И всегда оба одеты как на картинке из журнала мод, даже когда навоз разбрасывали или картошку копали. Брючки, курточки, бейсболки – всё светленькое. Деревенские-то надевали последнюю рвань: а чего, здесь все так.

Белый цвет особенно шёл ей: к задорному носику, к кудрявым волосам. И всегда на затылке уложен красивый тугой колосок, из которого выбиваются прозрачные волосинки. Веньке каждый раз хотелось потрогать: колючие или пушистые?

Однажды он постучался к дачникам рано утром – в их огород пробрался бабкин поросёнок и мог нанести поруху. Он надеялся увидеть её припухшей, растрёпанной, в халатике каком-нибудь. Она, действительно, была в халате – но в таком хоть на бал. Стёганый нежно-голубой, под ним белела кружевная сорочка – пышнее, чем бабкин подзор. Волосы распущены по плечам – волосок к волоску, да что же ты будешь делать. Можно подумать, она встала из-за зеркала – но дверь открылась сразу, на пухлой щеке розовел рубец от подушки. И какая она была до невозможности хорошенькая: ротик буквой «о», смоченные слюнкой зубки посверкивают – так бы губами и впился в их тепло и мягкость, вволю похозяйничал.

Пока разговаривали, Веньку сильно нервировала задёрнутая шторка на окне. Проклятое услужливое воображение тут же дорисовало двуспальную кровать, две подушки с выемками от голов. Муж приподнялся на локте, с нетерпением откинул одеяло, блестит в полутьме глазами… Чёрт, надо, надо жениться!

Она чем-то была похожа на Венькину девушку. Та всё птицей рвалась уехать в Москву. Сжимала ручки у груди: «Ну пожалуйста, пожалуйста! Что им стоит: такая маленькая я и такая большая Москва, неужели не найдётся местечка?»

Она и правда была славная, миниатюрная как Дюймовочка. Видимо, столица её услышала: хмыкнула, потеснилась, подвинулась. Дюймовочка уехала, по слухам, устроилась официанткой в ресторан: такая малипусенькая – таскала тяжёлые подносы. Сердце у Веньки долго саднило, потом ранка затянулась. И вот опять колотится: «тук, тук» – при виде городской, да ещё замужней…

***

«Шестёрка» лихо развернулась. Венька вынул из бардачка тёмные очки, напялил на нос для солидности. Хорошо, что оба на концерт надели костюмы. Вышел.

– Тэк-с, граждане, чем занимаемся? Расхищаем колхозную собственность?

Муж, крупный лобастый блондин, выпрямился с мешком, полным соломой. Она улыбалась, стягивала с рук перчатки: приняла вопрос за шутку.

– Улыбочки а-атставить. Дело серьёзное, пахнет уголовкой. Не читали в районной газетке? Один деятель тоже сена хотел из тюка надёргать – надёргал на штраф в пол-лимона.

Венька врал, но врал хорошо, уверенно, усталым голосом, будто уже до смерти надоело хватать за руку воришек на колхозных полях. Она ещё улыбалась, но улыбка сползала. Потому что кто же знает этих законников-кнопкодавов: принтер гудит, указы и акты множатся, мечутся, принимаются чуть не по десятку в день – один другого прекраснее и удивительнее, хоть стой, хоть падай – впору себя ущипнуть.

Она возразила:

– Какая же это собственность? Рулоны ведь увезли – подбираем что упало. Всё равно сгниёт.

– Сгниёт не сгниёт – не ваша забота, поле удобрит. По-вашему, колхозные удобрения можно воровать?

Она обернулась на мужа. Веньке не нравилось, что тот до сих пор не проронил слова и не отрываясь, прищурившись, смотрит на Веньку.

– Хорошо, мы вытряхнем обратно…

– Э, граждане, не спешите. Дружненько садимся в машинку и с полным багажником вещдока едем в правление оформляться. Хотя, в принципе, можно и здесь вопрос решить, – Венька тоже прищурился, засмотрелся на далёкое небо.

Она поняла, усмехнулась:

– На бутылку? Сколько?

– Погоди, – у мужа прорезался голос. – Ты не видишь, это жулики, прохвосты, на понт берут.

– Женя, давай не будем связываться, – попросила она.

«Женя, – пропищал- передразнил Венька, – давай будем тырить солому по-тихому». Его до глубины души возмутила «бутылка».

Глаза у Жени превратились в щёлки. Он взял Веньку за плечо, развернул и слегка подтолкнул к машине.

– В правление так в правление. Садись, едем.

– Руки убрал!

Такого поворота Венька не ждал. На той неделе отлично же всё получилось. Тогда он наткнулся на незнакомого мужика с тележкой: тот триммером косил сочный клевер – кроликам, наверно.

«Пять тыщ, – постановил Венька, – и больше не попадайся. Скажи спасибо, что легко отделался». Вообще-то клевер был ничейный, дикий, самосев на поляне…

Так их и надо, городских, хитро сделанных. И всё-то у них получается: у себя в городах хозяйничают и к деревне лапы тянут. Длинный рубль заколотят – и на природу, на культурный отдых с шашлычками. Ему было обидно за простодырую деревню.

– Едем! – Лобастый вёл упирающегося защитника колхозной собственности за шкирку. А так как он был выше на полголовы, Венька иногда перебирал ногами в воздухе. На глазах у неё: как пацанёнок, которого ухватили за ухо.

– Руки, я сказал! – Венька, лягаясь, удачно угодил мужику в коленную чашечку… И через секунду носом упёрся в стерню, лобастый сидел на нём верхом.

– Свяжу голубчика – и в полицию.

– Женя! – вскрикнула подруга жизни.

Это Антоха сзади подскочил, дощечкой ладони рубанул лобастого по шее. И они покатились по жнивью, дачница только айкала.

Венька потерял всякий интерес к происходящему – будто ложкой душу вычерпали. Сел, свесив тяжёлые кисти рук с расставленных коленей, смотрел на сине-золотой горизонт. Не хватало ещё вдвоём на одного…

***

С полевой дороги к ним неслась бригадирская «нива». Похоже, у бригадира в телефоне настроена геолокация: чуть где горячая точка – он тут как тут.

Разнял драчунов («Брейк!»), вник в суть конфликта. Укорил:

– Что же ты, Вениамин? Товарищам мешок соломы пожалел.

– Четыре, – буркнул Венька. – Четыре мешка. И они мне не товарищи.

– Ну четыре, капля в море, нас не убудет. Эдак ты нам всех приезжих распугаешь. А новые люди – это школы, садики, больницы, – голос бригадира крепчал, наливался силой и металлом, будто лекцию в клубе читал. – Это телефонизация: хватит на крышу с телефоном лазить. Это дороги, газификация, магазины, наконец – а то что: трижды в неделю лавка приезжает. Ты, Вениамин, извини, иногда ведёшь себя совершенно как петух в курятнике.

И – лобастому:

– Вам соломка куда нужна?

– В теплицу на перегной.