Моисей Борисович Слуцкий

(1851-1934)

Предисловие редактора

Кишинёвский погром 6–7 апреля 1903 г. стал кровавой зарёй XX в. для всей Европы. Впервые старый мир увидел, что может его ждать. Не только история Бессарабии и России, но и первые шаги тоталитарного национализма, и истоки катастрофы европейских евреев, и кризис гуманизма в духе XIX в. – вот какие (и многие другие) темы пересекаются в этом событии. Шок был тем сильнее, что до этого Бессарабия считалась оазисом тишины и спокойствия. Многим казалось: если где и может случиться что- либо подобное, то только не здесь. Не в Кишинёве, который именно тогда – усилиями легендарного городского головы Карла Шмидта и собранной им команды – уже превратился чуть ли не в образцовый для Юго-Восточной Европы город. Впервые Европа смутно ощутила то, о чём позже, в 1936 г., сказал с трибуны Лиги наций Хайле Селассие I, император Эфиопии – страны, ставшей тогда очередной жертвой фашизма: «То, что происходит у нас сегодня, произойдёт у вас завтра».

Не удивительно, что событиям 1903 г. Даже беглый её обзор увёл бы нас далеко от темы. Только в Кишинёве за последние годы были выпущены три сборника документов и материалов конференций (Кишинёвский погром… 1993; 2000; 2004), мемориальная хроника (Шойхет 2004), русский перевод классической монографии Э. Джаджа (Edward H. Judge) “Easter in Kishinev: Anatomy of a Pogrom” (Джадж 1998). Но свидетелем № 1 по делу о Кишинёвском погроме до сих пор остаётся М. Б. Слуцкий, на плечи которого в те дни легла миссия помощи жертвам.

* * *

Доктор Моисей Борисович Слуцкий (1851–1934) – коренной кишинёвец, что для XIX в. означало – кишинёвец в первом поколении. Приехал он в Кишинёв из Киевской губернии уже гимназистом и связал с этим городом свою судьбу на всю жизнь. Почти полвека он отдал Еврейской больнице – самой старой и самой большой в тогдашнем городе. Не будем подробно пересказывать его биографию: она восстанавливается в основном как раз по тем воспоминаниям, которые читатель держит сейчас в руках. Выделим лишь ключевые моменты и прокомментируем их.

Моисей Борисович Слуцкий родился 1 января 1851 г. в местечке Васильково (ныне город Васильков) Киевской губернии. Рано потеряв отца, он воспитывался у деда-коммерсанта в Бердичеве, родственника знаменитых в то время раввинов. Дед, Леон Эфрусси, занимался коммерцией ни шатко ни валко, предпочитая ей диспуты на духовные темы. Это было очень характерно для тогдашних евреев, у которых, с тех пор как римляне разрушили в 70 г. н. э. Иерусалим и его храм, духовенство осталось единственной аристократией, а его образ жизни и мысли – единственным авторитетом. Но не менее было это характерно для всей Юго-Восточной Европы. Стефан Цвейг, выходец из гораздо более благополучной среды – евреев Австро-Венгрии, уже пользовавшихся равноправием, – в своих предсмертных воспоминаниях писал:

«Каждая состоятельная семья, хотя бы из соображений престижа, настойчиво стремилась к тому, чтобы дать сыновьям “образование”: их заставляли учить французский и английский, знакомили с музыкой, для них приглашали сначала гувернанток, а затем домашних учителей. Но лишь так называемое “классическое” образование, открывавшее дорогу в университет, принималось всерьёз в те времена “просвещённого” либерализма: репутация каждой “приличной” семьи требовала, чтобы хоть один из сыновей именовался доктором каких-нибудь наук» (Цвейг 1991: 62).

И дальше Цвейг описывает систему этого образования: всё время отдано гуманитарным наукам и искусствам, на физическое развитие его уже не остаётся, не говоря уже о развлечениях. Именно такое воспитание имелось в виду ещё полвека назад, когда ребёнка называли «а идиш кинд» – «еврейское дитя». Что же касается престижа учёной степени, то и сегодня еврейские кладбища в Молдове полны надгробий с надписью: «Доктор такой-то».

В России, где евреи всё ещё были скованы средневековыми ограничениями, дело было сложнее: единственным образованием, не требовавшим компромиссов с властями, было религиозное. С горькой иронией описал плоды такого образования Шолом-Алейхем в рассказе «Родительские радости»:

«Один зять у меня родом из настоящей знати, чудо, золотой человек, а способности какие – все достоинства ! К тому же большой знаток талмуда – всегда сидит за священной книгой. Я содержу его с самой свадьбы, потому что, если бы вы его знали, сами сказали бы, что такого грех выпустить из дому – что с ним станется?»

Так или иначе, юного Моисея отдали в хедер – религиозное училище. Но у мальчика явно не было склонности к схоластике, да и учитель попался злобный. Когда выяснилось, что он бьёт ученика, дед забрал его из хедера и отдал в казённое еврейское училище. Скандал был велик: в условиях «черты оседлости», где людей чётко делили по религиозному принципу, обучение в школе под контролем властей было первым шагом к ассимиляции – а это в условиях гетто считалось практически изменой. В. Жаботинский не раз упоминал тогдашнюю поговорку: «дед ассимилятор, отец крещён, сын антисемит». Но в 1862 г. Л. Эфрусси умер, и мать вместе с сыном уехала в Бельцы, к замужней дочери.

В Бессарабии обстановка была другая. Эта область (с 1873 г. – губерния) тоже входила в «черту оседлости», а значит, евреи жили здесь легально. Но в Причерноморье, вошедшем в состав России лишь между 1774 и 1812 гг., перед властями стояла задача: быстро создать многочисленное и лояльное к империи население. Иначе этот край легко мог быть потерян. И российские власти использовали рецепт, уже применённый в Австрии Марией Терезией: привлечь любых переселенцев, обладающих какими-либо навыками и (или) капиталами, гарантировав им гражданские права и веротерпимость. Сверх того, Бессарабии отводилась ещё и особая роль: её пример должен был показывать народам Балкан, насколько российское правление лучше османского. Поэтому власти предоставляли Бессарабии особые льготы, а евреям здесь жилось лучше, чем в бывших польских губерниях, включая Киевскую.

В 1897 г. по первой и последней в Российской империи всеобщей переписи населения евреи Бессарабии составляли 228,5 тысяч человек – то есть 11,8 % жителей губернии (Тройницкий 1905: 68). В городах (без местечек) их доля была ещё больше: 109,7 тысяч, или 37,4 %. В Кишинёве евреев было свыше 46 % жителей, а в Оргееве, Бельцах, местечке Тузора (ныне город Калараш) – около двух третей. В крае, где местное молдавское население оставалось в основном земледельческим, а русское – представлено в основном чиновниками, верхушкой купечества и крестьянами-переселенцами¹, именно евреи составляли основную долю городской мелкой буржуазии (мещанства, как официально назывался этот слой в тогдашней России). Поэтому из них выходила и большая часть лиц умственного труда: врачей, адвокатов, журналистов, нередко и технических специалистов. Именно эти люди в основном и определяли облик старого Кишинёва именно как города – города со своим особым лицом, а не просто «большой деревни» с администрацией и гарнизоном. С их уходом ушёл и старый Кишинёв.

Схожую картину описывает и Стефан Цвейг, вспоминая об утраченной им имперской Вене. Вообще в тогдашней Бессарабии сложилась социальная структура, более характерная для австрийской, чем для русской провинции. Достаточно напомнить, что

«значительная часть деятелей XVII и XVIII вв., принявших участие в формировании и развитии австрийской нации и ставших известными как австрийские патриоты, не были австрийцами по происхождению» (Пристер 1952: 170).

Но и в Бессарабии 1812–1917 гг., пожалуй, три четверти её выдающихся деятелей – в политике, экономике, культуре – были бессарабцами в первом, максимум во втором поколении. Их родной дом был далеко, но именно в Кишинёве они начинали чувствовать себя дома. То, что такая структура общества чревата национальными конфликтами, выяснилось позже.

Такова была среда, в которую попал молодой Слуцкий. Он поступил в 1-ю Кишинёвскую гимназию, в то время единственную в крае и одну из лучших во всей тогдашней Южной России. Руководил ею в те годы Кирилл Петрович Яновский – педагог-новатор, как сказали бы о нём в советское время. Его высоко ценил и поддерживал попечитель Одесского учебного округа, в который входила Бессарабия, – великий русский хирург Н. И. Пирогов. Об авторитете гимназии говорит, например, такой факт: С. Ю. Витте, впоследствии граф и первый премьер-министр России, вспоминал, как он перебрался в Кишинёв из одесской Ришельевской гимназии, чтобы получить настоящие знания, а не просто «корочки» (Витте 1923:

55). Атмосфера дружбы между учителями и учениками, созданная ещё при директоре И. А. Нелидове в 1840-х гг., была по тем временам уникальной (Тарнакин, Матей 2014: 76). Что же касается заслуг самого Яновского, то в 1871 г. он был отозван из Кишинёва на пост товарища попечителя столичного учебного округа, позже был попечителем на Кавказе. А в 1901 г., после убийства Боголепова, Яновскому предлагали даже портфель министра просвещения, но старик не взялся управлять министерством на фоне разгоравшихся студенческих волнений.

С 1864 г. в гимназию стали принимать и детей евреев (Тарнакин, Матей 2014: 89), причём антисемитизма не только не было, но ученики-евреи «составляли в гимназии как бы привилегированную группу» (как замечает сам Слуцкий в восьмой главе воспоминаний). В этот-то период и повезло учиться в 1-й гимназии Моисею Борисовичу. После выпуска (1869) он окончил в 1875 г. медицинский факультет Харьковского университета, а через два года поступил сверхштатным младшим врачом в Кишинёвскую еврейскую больницу. С нею-то и были связаны все 57 лет его дальнейшей жизни.

Никто не знает, когда именно была основана эта больница – самая старая во всей Бессарабии. Большинство исследователей всё же считают, что основал её между 1810 и 1820 г. знаменитый раввин Хаим Тирер из Черновиц. Это тот самый Тирер, который построил и кишинёвскую Большую синагогу на Азиатской (ныне Римской улице, не сохранилась). Средства для больницы дал кишинёвский почётный гражданин Илья Выводцов, много лет возглавлявший и больничный комитет. Напомним, что «почётный гражданин» в России со времён Екатерины II – это купец, за деньги получивший все дворянские права, кроме лишь титула дворянина.

Первые полвека положение в больнице было тяжёлым. Лишь в 1846 г. она получила официальный статус, а с ним – и право на финансовую поддержку от казны. Но в основном больница существовала на средства, взимаемые с представителей еврейской общины, – так называемые «коробочные сборы». Хотя здесь лечились самые малоимущие кишинёвцы без разбора национальности. При этом не хватало ни помещений, ни персонала. Поэтому амбулаторных больных принимали в приюте при больнице, а срочные операции проводились прямо в палате. На одну койку приходилось укладывать двоих больных.

Сразу же приходит на ум советский рецепт решения всех проблем: вот была бы эта больница государственной – не была бы она в таком ужасном состоянии! Так вот, государственной больницы в Кишинёве тогда не было. Была городская (муниципальная) больница, с 1870 г. ставшая земской. А во время Крымской войны здесь разместился военный госпиталь. И лечиться в нём было страшно.

Чего стоит лишь один случай: только за сентябрь 1854 г., во время Крымской войны, в кишинёвском военном госпитале умер 431 солдат. Месяц спустя в битве при Балаклаве потери русских войск были меньше. А ведь на Дунае последнее сражение было 25 июня (при Джурджу), после чего русские войска были вообще отведены с фронта!

Командующий Дунайской армией М. Д. Горчаков, случайно оказавшийся в Кишинёве в это время, назначил расследование. 4 октября 1854 г. генерал С. А. Хрулёв представил рапорт.

«Оказалось, что пища и скудная, и неудобоваримая; борща больные не едят, ибо от него происходят всегда рези в животе и тяжкие боли. На мясо отпускается столько денег, что мог бы быть куплен самый лучший сорт, а покупают самый худший и т. п. Мрут не только больные, но и служители госпиталя: за короткое время умерло из них двадцать пять человек, потому что при тяжелой своей службе они голодают: на них отпускается 3½ фунта мяса в месяц (…) Больные помещались “в подвальном этаже, где очень сыро и в окнах нет ни форточек, ни вентиляторов”. А в тех редких случаях, когда вентиляторы имеются, они никуда не годятся, потому что не очищают воздуха (показание д-ра Быкова генералу Хрулёву). Белье грязное, лекарства либо не выдаются там, где они нужны (например, хинин), либо выдаются, но там, где они не нужны и даже вредны» (Тарле 1941: 50; выделено в оригинале).

Сам генерал С. А. Хрулёв, проводивший это следствие, будущий герой Севастопольской обороны, – через год он будет тяжело ранен при попытке отбить у французов Малахов курган, – даже не был удивлён результатами: то же творилось везде. И это даже в армии, о которой царизм всегда заботился особо! Немудрено, что солдаты, не боявшиеся вражеских пуль и штыков, боялись таких госпиталей.

Что же до гражданских больниц, то и до них доходили гроши. Кроме того, отечественных врачей было очень мало – и дело было вовсе не в «немецком засилье», а в неразумной системе образования. Пётр I начал строить эту систему «с крыши» – прямо с Академии наук и нескольких столичных школ. Лишь при Екатерине II появилось хотя бы по одной школе в каждом уезде. Иными словами, такая система не готовила школьников к получению высшего образования, и нужных специалистов (в том числе врачей) приходилось приглашать из-за рубежа. Многие из этих специалистов – немцев и швейцарцев, – включая Л. Эйлера, пытались сделать всё, что было в их силах, чтобы Россия смогла избавиться от системы «импорта мозгов», но их возможности были невелики. Лишь в 1803 г. стараниями непременного секретаря Академии наук Николауса Фусса была создана стройная система образования (Мументалер 2009: 147–151), лишь тогда появились русские врачи вроде знаменитого М. Я. Мудрова. Но и за полвека эта система принесла мало плодов. Слишком уж настойчиво повторял Николай I: «Мне нужны не умники, а верноподданные» (Тарле 1941: 66), слишком успешны были попытки «фельдфебеля в Вольтеры дать». Казалось ли Грибоедову, что это преувеличенно, а потому и смешно? Но тот же Николай I сделал малограмотного генерала Назимова попечителем Московского учебного округа, а квартального надзирателя – профессором философии в Харьковском университете (Тарле 1941: 157). Поэтому Гоголь даже ничего не утрировал, когда в его «Ревизоре» Артемий Филиппович говорит:

«…чем ближе к натуре, тем лучше, – лекарств дорогих мы не употребляем. Человек простой: если умрёт, то и так умрёт; если выздоровеет, то и так выздоровеет. Да и Христиану Ивановичу затруднительно было б с ними изъясняться: он по-русски ни слова не знает».

Лишь в 1860-х гг. это положение начало меняться. Появилась земская медицина, в которую двинулись энтузиасты. Все мы помним тургеневского Базарова и земских врачей у Чехова. А для евреев «черты оседлости» карьера врача была одним из немногих доступных способов вырваться из порядков, мало чем отличавшихся от гетто. Их программой была идеология Хаскалы (еврейского варианта Просвещения), сложившаяся в Германии и Австрии ещё в XVIII в.: гражданское равноправие и лояльность к стране проживания, но без отказа от собственного этнического лица. Частью этого лица была для них и религия, поэтому деятели Хаскалы относились к иудаизму так же, как умеренные просветители – к христианству: без ханжества, но и без иконоборческого фанатизма.

Одним из этих земских энтузиастов и был Моисей Борисович Слуцкий. В 1877 г. он пришёл в Кишинёвскую еврейскую больницу младшим врачом. В 1889 г. он был избран старшим врачом, а в 1899 г. – главным врачом. С этого момента он возглавлял больницу до самой смерти (1934).

Под его руководством больница пережила свой золотой век. Стараниями доктора Слуцкого она приобрела нынешний вид. В 1892 г. архитектор Цалиль Гингер построил главный корпус. В 1897–1898 гг. было открыто три новых корпуса – приюты для престарелых и инфекционное отделение, – и Еврейская больница стала крупнейшей в городе. Была открыта школа для подготовки медицинских сестёр. В 1889–1890 гг. было построено здание для администрации, аптеки и лабораторий, а в 1887–1901 гг. – хирургический корпус. Последнее здание – клуб – было закончено в 1906 г. В итоге на площади в полтора гектара разместился целый десяток корпусов. Здания строили разные архитекторы, поэтому каждое из них своеобразно. Но в основном преобладает стиль эклектики с элементами неоклассицизма и модерна, господствовавший в тогдашнем Кишинёве (Centrul istoric… 2010: 207–208). Уже в 1920 г. Моисей Борисович выделил одно из помещений больницы под приют для девочек-сирот, созданный дамским комитетом во главе с Е. А. Бабич (Копанский 2010: 148).

Авторитет Моисея Борисовича в Кишинёве был огромен. Не раз он избирался гласным (депутатом) городской думы. К тому же старая Бессарабия была почти исключительно аграрным краем, поэтому очень уж больших денег здесь не было ни у казны, ни у общественных организаций. И до, и после 1918 г. больница нередко оказывалась на грани банкротства, и доктору Слуцкому не раз приходилось просить о спонсорской помощи. И ни разу он не встретил отказа – до того его уважали, так доверяли его честному слову.

Между тем наступил XX в. с его грозными проблемами. В Бессарабии тоже начались перемены. До этого губерния могла показаться патриархальным Эдемом:

«Раабен как нельзя более подходил к общему характеру края, в котором среди богатой природы царствовала лень и беззаботность. Малоразвитое, необразованное, зажиточное и спокойное земледельческое население, легкомысленные, жизнерадостные, любящие пожить помещики; снисходительное к своим и чужим слабостям, склонное к внешнему блеску и тяготевшее к представителям власти общество; мало труда и характера, много добродушного хлебосольства и некоторая распущенность нравов – такова в общих чертах Бессарабия, и надо сознаться, что она составляла для своего губернатора вполне подходящую рамку» (Урусов 2004: 34).

Теперь же Бессарабия становится «одним из виднейших центров реакции и обскурантизма» во всероссийском масштабе (Берг 1918: 224). Ещё в Первую Думу губерния избрала умеренных земцев (несколько правее кадетов), но с 1907 г. бессарабские думские депутаты были в основном правыми и крайне правыми. Самой сильной партией в это время был Союз русского народа во главе с аккерманским помещиком В. М. Пуришкевичем, имя которого во всей России было нарицательным. Ещё через полвека после его смерти мне доводилось слышать от матери: «Пуришкевичу бы такую болячку!» Однако в правлении губернского отделения этого Союза молдавских фамилий было почти столько же, сколько и русских (Топиро 1913: 196). Виднейший либерал, барон А. Ф. Стуарт в 1906 г. в прошении об отставке с поста председателя губернской земской управы писал:

«В Бессарабии обозначилось узкосословное, хотя и консервативное течение… Почти во всех уездах земцы старого закала, прогрессисты самого умеренного свойства устранены» (Коварская: 62–63).

Угроза революции в России и распада державы, активность Румынии, испорченные отношения с Австро-Венгрией – главным зарубежным рынком для бессарабского сельского хозяйства – всё это заставляло местных помещиков всеми силами поддерживать шатающееся здание российской монархии.