И вот между этими двумя пределами: благоговейным трепетом перед величием человека, который готов себя унизить ради того, чтобы исцелеть, и ужасом перед тем, что жизнь, зло, дьявол совершили над этим человеком, священник стоит, как свидетель, как человек, любовь которого охватывает исповедующегося. Он принимает его, как я раньше сказал, как заблудшую овцу, которую он будет нести, пока не принесет хотя бы к вратам Царства Небесного, или к ногам Спасителя Христа, как отец бесноватого отрока принес сына к Спасителю. Либо он готов его принять, если нужно, как крест, зная, что этот человек до конца его жизни – не своей, а его, священнической, жизни – будет крестом, на котором он будет распят, – распят ужасом и состраданием, распят своим бессилием спасти человека.