«Довольно сочинять романы с преступлениями и

наказаниями; пора написать о преступлении

без наказания»

Иван Бунин. «Петлистые уши»

«Да, я знаю, что идеи существуют лишь благодаря людям; но в этом как раз и заключается трагизм: идеи живут за счёт людей».

Андре Жид. «Фальшивомонетчики»

CUI BONO? (кому это нужно? в чьих интересах? лат)

повесть о трагедии Гуш Катифа, в августе 2005 года

Кфар-Даром,17-ое августа, 2005 год. 5,45 утра.

В это утро не петухи разбудили Кфар-Даром, а почтальон Бенци, который, перебегая от домика к домику, размахивал свежим номером газеты и надрывным, срывающимся голосом кричал: «Люди, завтра конец света!..»

И тут началось.

* * *

По утрам мучительно досаждали старые раны, однако, когда перед домом полковника в отставке Амира Шаца собралась толпа поселенцев, он, заставил себя подняться из кресла и, старательно погасив на лице гримасу боли, вышел на террасу.

«Это надругательство…»

«Над нашими сердцами…»

«Над нашими руками…»

«Над…»

«Над…»

«Над…»

«Теперь…»

«У нас нет больше прав оставаться в своём доме?

«Мы бесправные?»

«Мы потеряли наши права?»

«Завтра…»

«Почему?..»

«Не молчи, полковник!»

В этот час рослый, крепкого сложения полковник (когда-то побеждавший в состязаниях по триатлону) внезапно ощутил себя лишённым жизненных соков, а колюче-пристальные и испуганно-выжидающие взгляды поселенцев вызвали в нём отчаянную тоску и бессилие. Мысли в голове неудержимо путались, и впервые за всю свою жизнь он показался самому себе жалким, беспомощным, отверженным стариком:

«Мы НУЖНЫ здесь… ОЧЕНЬ НУЖНЫ… – говорил ты тогда. – Ведь мы – граница, а позади нас – страна…»

«Страна уважала нас, да и мы себя тоже…»

«До нас птицы здесь не пели, трава не росла».

«Помнишь, полковник?»

«А теперь…»

«Поимели нас…Со спины…»

«Сейчас мы кто?»

«Не молчи, полковник!».

«Ты не должен молчать!»

Лицо полковника, будто поверхность древнего сосуда, покрылось серовато-землистым цветом, и было грустно от мысли, что люди, которые стояли перед ним теперь, ещё недавно смотрели на него не так, совсем не так…

«Не должен… Должен… Должник… Долг…» – грудь полковника, вопреки прилагаемым усилиям унять буйство дыхания, продолжала непослушно вздыматься, будто что-то толкало её изнутри наружу. За долгие годы службы он усвоил, что Долг – это беспрекословное исполнение Приказа, Воли, но в это утро его охватило сомнение. «Чьей Воли? Моей? Чужой?» – думал он. Пересохло в горле, онемел язык, и, заметив на растерянных лицах поселян красноватые бугорки под глазами, он вдруг ощутил, как всё его существо объяла крайне редко испытываемая им тревога.

В последние сутки полковник жадно слушал телевизор, внимательно просматривал газеты, но, в конце концов, от телевизора его воротило, а от газет тошнило; всё услышанное и прочитанное он с раздражением отметал прочь, убеждая себя, что Это не случится, что Этого быть не может.

«Ты позвал нас сюда, и мы за тобой пошли…»

«Тогда нас называли замечательными парнями, а теперь…»

«Как назовут нас теперь?»

«А может, то, что собираются проделать с нами теперь, тоже НУЖНО, ОЧЕНЬ НУЖНО?»

«Не молчи, полковник!»

Полковник молчал, досадуя на вдруг охватившее его состояние растерянности и беспокойства. Проникшая в затылок острая боль сверлила, давила, истязала.

«Я не должен молчать?.. Но голова бастует…Моя голова… Может, это к засухе или к чему-то ещё?..» – затравленным, потухшим взглядом смотрел полковник на поселян, на их поникшие плечи, встревоженные лица, вслушивался в звучание коротких выкриков, напоминающих стоны раненых.

На прошлой неделе, пряча глаза, лейтенант Лотан Шац прошептал: «Отец, рано или поздно Это случится!..»

«Завтра… – кричали люди. – В газетах пишут, что завтра…»

«Зачем, – рвалось с дрожащих губ учителя Ривлина, – зачем десятки лет я рассказывал детям о «стойкости», «мужестве», «переднем крае», если сегодня кому-то понадобилось увидеть во всём этом нечто лишнее и нелепое? Кому, скажи, нужно, чтобы старый учитель ощущал себя лгуном? Зачем лишают меня памяти? Зачем казнят унижением? Зачем мне жизнь, отравленная анемией совести? Скажи, полковник, зачем?»

Полковник молчал.

Люди руками молотили воздух.

«Не молчи, полковник!»

Небо над Кфар-Даром повисло синее, нежное, а в небе солнце – неприязненно-жгучее.

Не в силах унять досадную тоску от ощущения собственного бессилия и сковавшего тело оцепенения, полковник поморщился; единственное, на что он был в эти минуты способен, это стоять безмолвно, бессмысленно шевелить губами и невидимым, отрешённым взглядом смотреть на вопрошающе-испуганные лица односельчан.

«Выходит, тогда мы напрасно?..»

«Не молчи, полковник!» – глаза людей, десятки лет признававших в нём своего вожака, были наполнены нескрываемым раздражением.

«Неужели ты перестал видеть?»

«Нет!» – хотел ответить полковник.

Не ответил. «Как объяснить этим людям?..» В памяти всплыли слова французского лётчика: «Зорко одно лишь сердце. Самого главного глазами не видишь».

Выступив из толпы, обычно сдержанная портниха Малка, громко выкрикнула: «Зато Бог на нашей стороне!» – и тогда люди, не сговариваясь, разом ступили на тропинку, ведущую к дому поселкового раввина Иосефа.

Полковник с горечью смотрел то на небо, то на удаляющиеся спины поселян. Мутная пелена заволокла глаза. Хотелось выкрикнуть: «Этого быть не может!.. Это – недоразумение!» Не выкрикнул. А когда пелена с глаз опала и вернулась острота зрения, на лужайке он увидел лишь одних кошек, которые в недоумении смотрели на мир влажными остановившимися глазками.

«Ты-то чего?» – спросил полковник, наклонившись к котёнку, который судорожно встряхивал алым ушком и роптал про что-то жалобное, тоскливое.

Котёнок, должно быть, смутившись, отвёл взгляд в сторону.

«Нет, – решил полковник, – кошки не жалуются. Кошки – не люди…»

* * *

Беер-Шева, 16-ое августа, 10.00.

Человек в чёрном одеянии сказал: «Подсудимый, вам предоставляется право последнего слова».

В груди Виктора шевельнулся холодок. «Последнее слово…» – поднявшись со скамьи подсудимого, Виктор спокойно, подчёркивая чувство собственного достоинства, взглянул на серебряный герб Израиля и потребовал, чтобы подали кипу. Судья, сморщив бледные щёчки, кивнул приставу, и тот послушно подошёл к стеклянному шкафчику, достал из него белоснежную, обшитую золотыми нитками кипу. Бережно возложив кипу на голову, Виктор поклонился и судье, и приставу, а потом, выпростав кверху обе руки, негромко, но, чётко выговаривая каждое слово, произнёс: «Пробудись и поднимись для суда моего, Бог мой и Господь мой, чтобы заступиться за меня!»

Тишину нарушил одинокий вздох, и вслед за ним по залу пробежал торопливый, сдавленный шёпот: «Теиллим… Теиллим… Он читает Теиллим…»

…Разумеется, никто из присутствующих в зале суда не мог предположить, что эту же молитву Виктор произносил и две недели назад, когда его поместили в камеру следственного изолятора. В ту ночь в камере их было двое: он, студент Беер-Шевского университета, и Цвика, сантехник из Кирьят-Гата, которому в драке с двумя подростками не удалось разумно рассчитать силы, в результате чего, один из парнишек недосчитался зуба, а другой – трёх пальцев.

Вентилятор в камере не работал, и, громко сокрушаясь по этому поводу, Виктор горестно качал головой, в то время, как сантехника настойчиво донимала мысль о том, что в тюремных помещениях непременно должны водиться крысы.

Сантехник безостановочно бродил по камере, заглядывая во все углы и выясняя у Виктора, не заметил ли тот в их камере присутствие крыс. Виктор сказал, что он не здешний и что данное заведение посещает впервые. В конце концов, утомившись, Цвика прилёг на пол посередине камеры и, издав жуткий стон, подвёл итог проведённой им инспекции:

– Суки!

– Ага! – вяло отозвался Виктор.

– Вот дела-то!

– Ну, да! – Виктор обескуражено взглянул на заросший, безудержно вздрагивающий подбородок сантехника. – Не надо было ломать парню пальцы.

– Так уж получилось. Парни злые оказались. Предельно злые… Я не хотел, чтобы так получилось…

– Ну, да, – заметил Виктор, – так уж получается, если иметь дело со злом.

– Я не хотел, чтобы так получилось, – повторил Цвика. – Эти парни некрасиво отозвались о моих родственниках-поселенцах, а один из них сказал, что поселения Гуш-Катиф никому и на хрен не нужны. Я завёлся… Думаю, это из-за того, что у нас теперь мерзкие времена. Злых развелось…

– Времена бывали мерзкими и раньше. И злые люди бывали… – сказал Виктор.

– А справедливость? – устало спросил Цвика.

– Что с ней?

– Справедливость когда-нибудь выглянет? – пытаясь удержать дрожь, Цвика прижал к подбородку ладонь.

– Обязательно! – ответил Виктор, – Только она задержится лет на сто семьдесят-сто девяносто…

– Вот жизнь-то, а?

– А что жизнь? – с упрёком в голосе проговорил Виктор. – Ты, вон, после своей баталии остался вроде бы живой, а ещё на жизнь жалуешься.

– Потому и жалуюсь, что вроде бы живой; неживые не жалуются… – объяснил Цвика.

Виктор извинился.

– Суки! – пробормотал Цвика, отдохнув. Он поднялся с пола, чтобы отправиться в очередную инспекцию по углам камеры.

– Суки! – откликнулся Виктор и внезапно провалился в дрёму.

Снилось ему, будто страна горит, а в это время пожарники в сверкающих на солнце медных касках, объявив о бессрочной забастовке, раскачиваются на ласковых волнах моря.

Закричал во сне Виктор и проснулся.

– Чего орёшь? – спросил Цвика.

– Так ведь страна горит!.. – стонал Виктор.

– Страна – не солома… – успокоил сокамерника Цвика.

«Не понимает!» – подумал о сантехнике Виктор.

Утром пришёл полицейский с круглыми, как у петуха, глазами и повёл Виктора по длинному узкому коридору.

Оставаясь за дверью, полицейский сказал: «Проходи!»

Если не считать двух стульев и небольшого столика, комната была пуста. Виктор присел на ближний стул, и тогда откуда-то сбоку послышался звук робко открывшейся дверцы. Человек с густыми рыжими бровями и маленьким ротиком на жёлтом лице пересёк комнату неслышными шагами, остановился возле Виктора; какое-то время он оставался стоять в задумчивости, а потом, обойдя столик, безрадостно опустился на скрипнувший, словно всхлипнувший, стульчик.

– Ну? – проговорил ротик. – Как здоровье?

«Учтивый!» – подумал о следователе Виктор и, переведя взгляд на зарешёченное окошко, подумал об Анне, которая осталась сидеть в своей кровати, в то время как он сидит теперь здесь, где, по мнению полстраны, он сидеть не должен.

– Дать Аcamol? – мягко улыбнулся следователь.

– Зачем?

– Голова не болит?

Виктор оторвал взгляд от решётки и скислил лицо.

– Должна болеть? – спросил он.

Следователь поджал губки и, шумно втянув в ноздри воздух, опустил веки. Наступило долгое молчание.

На самом деле, опыт подсказывал следователю, что внезапно прерванная беседа обычно приводит подследственных или в состояние панического страха, или к острому желанию как можно скорее прервать гнетущую тишину и заговорить первыми.

Однако первым заговорил следователь.

– О чём, милый, задумался? – голову следователь повернул под таким ракурсом, чтобы его похожее на розовую лепёшку ухо привлекло к себе внимание непременно.

Виктора ухо привлекло, и он, разглядывая торчащие из лепёшки жёлтые волосики, сообщил:

– О весёлых девочках!

– Вот как! – следователь карандашом постучал по столику. – Это о тех, которые…

– О тех самых…

Вытянувшись в трубочку, губки следователя спросили:

– Шутишь?

«Какой у него малюсенький ротик!» – подумал Виктор и в свою очередь спросил:

– Разве в этом помещении шутят?

– О женщинах на какое-то время забудь! – не поднимая глаза, следователь пошевелил кустиками бровей.

– Забыть?

– Начисто!

– Господи, а ведь так не хочется!..

– Придётся…

Ощутив сухость в горле, Виктор сказал:

– В таком случае буду думать о прохладительных напитках.

– Нет!

– Не думать?

– Нет, родной мой! Ни о чём таком, понимаешь?

В комнате было душно и влажно.

Виктор лизнул губы.

– Мне отвечать? – спросил он.

Следователь поднял утомлённые глаза.

– Отвечать, голубчик, ты обязан!

– Каким же это образом, если не разрешаете думать?..

Следователь укоризненно прошептал:

– Я сказал «ни о чём таком…»

– Так ведь ни о чём другом здесь не думается…

«Гадёныш!» – мелькнуло в голове следователя, а ротик попросил:

– Ты уж, родненький, напрягись, а шутки свои принеси в жертву…

– В жертву? – испуганно переспросил Виктор.

Карандаш снова постучал по поверхности столика, только на сей раз менее угрожающе.

– Наш праотец Авраам, – напомнил, улыбаясь, следователь, – был готов принести в жертву даже родного сына…

– Да-да, припоминаю, – согласно кивнул Виктор. – Действительно, Авраам был готов принести страшную жертву, но ему было легче, ибо знал, кому её приносит…

– Что? – вскинулся следователь. – Что ты имеешь в виду?

Отвёдя задумчивый взгляд в сторону, Виктор пояснил:

– Ни наш премьер-министр, ни президент США, ни даже вы – не очень-то напоминаете Создателя…

Вздрогнув, губки следователя устало осели и, чуть погодя, попросили:

– Попридержи язычок, уважаемый!

Виктор тяжело вздохнул.

– Не получится… – с тоской объявил он. – Разве мыслимо отвечать на вопросы без участия языка?

На лице следователя обозначилось подобие улыбки.

– Мыслимо, сладкий ты мой! – процедил он сквозь зубы.

– Правда?

– Помогу! – прищурив один глаз, пообещал следователь.

«Уж придётся тебе…» – подумал Виктор.

– Итак, – язык следователя, лизнув уголок рта, тут же спрятался, – будь любезен и назови своё имя, фамилию, год рождения, место рождения, место жительства, семейное положение и род занятий.

Задержав задумчивый взгляд на зарешеченном окне, Виктор поймал себя на мысли, что всё сказанное им в этом помещении будет, возможно, впоследствии представлять собою, если не историческую, то, во всяком случае, некую государственную ценность, и, уже не отступая от этой волнующей мысли, решил, прежде всего, покашлять. Сделать это нужно было таким образом, чтобы звучание кашля послышалось следователю как нечто достаточно значимое и весомое, и лишь после этого, Виктор заговорил чётко и взвешенно: «Я, Липски Виктор, родился в 1983 году в Литве, ныне проживаю в израильском городе Беер-Шева на съёмной квартире по улице Ремез 12, квартира 1, холост, студент второго курса философского отделения, а также ночной заправщик на бензоколонке при выезде из города. Раз в два месяца подрабатываю ещё и тем, что сдаю кровь в больнице «Сорока» – врачи полагают, что моя кровь чего-то стоит…»

Внезапно глаза следователя покрылись нежно-задумчивой пеленой, и, почесав карандашом бровь, он спросил:

– Куришь?

– Зачем? – удивился Виктор. – Мне уже не четырнадцать…

– Выпиваешь?

– Если предлагают.

– Стрессы испытываешь?

– Не настолько, чтобы объявлять о них публично.

– Спишь нормально?

– Под утро обычно просыпаюсь.

– В стране сколько лет?

– Достаточно!

– Сколько?

– Порядком!

– Сколько?

– Если вас интересует цифра, то четыре года.

– Кто та женщина, которая при твоём аресте сидела в кровати?

– Это Анна. Она сирота. В прачечную, где она работает, я сдавал бельё. Вначале Анна поглядывала на меня издали, а однажды позвала к себе.

– Из жалости?

– Я не спрашивал – пошёл с Анной, и всё тут… Разумеется, пошёл при условии, что буду выплачивать квартплату. Ровно в полночь я звонил с бензозаправочной станции. «Что нового?» – спрашивал я; в ответ Анна говорила: «Обожаю по-прежнему!»

– А ты её? – губки следователя искривила едва заметная усмешка. – Девушка тебя обожала, а ты её?

– Не знаю…У Анны я пожил два месяца, пожил бы ещё, если бы ваши люди не изъяли меня из Анниной постели; ваши люди, как я понял, посчитали, что тюремная камера мне более подходит…

– Разве не так? – ласково спросил следователь.

– Никак не иначе… – так же ласково ответил Виктор.

Следователь помолчал.

– Говоришь, два месяца? – спросил он потом.

– Неполных… Иногда я отлучался…

– К своему дяде в Кфар-Даром?

– Верно!

– К полковнику?

– Вы знаете полковника?

– Здесь, мой хороший, вопросы задаю я!

– Ну да, здесь – вы!

Вытянув шею, следователь понюхал воздух.

– Страна нравится? – спросил он.

– Иногда очень, иногда не очень!

– А как обычно?

– Обычно – средне…

Следователь понюхал воздух ещё.

– Что ж тебе, голубок, не достаёт, чтобы страна нравилась «очень»?

– Позвольте, я подумаю.

– Если недолго…

Виктор подумал недолго.

– Не достаёт падающего на знойную землю снега, – сказал он. – Что же до остального, то тут всего даже с излишком…

Следователь задумчиво улыбнулся.

– А в свою Литву вернуться хочешь?

– Иногда хочу, только она не моя… И потом…

– Что, моя прелесть, что «потом»?

– Всё, что было моим там, я захватил с собой сюда: память о моих улицах, моей школе, моих друзьях, моих далёких предках, которые в той земле…«Иерушалаим ин Лите»…

– Ну да, ну да… А я – коренной иерусалимец!

Виктор виновато опустил голову.

– Солнышко, не смущайся, – сказал следователь. – И в Литве встречались достойные люди. Например, музыку Чюрлёниса знает весь мир… Её, я думаю, и сегодня исполняют в его родном Домском соборе…

– Исполняют. Только Домский собор в Риге, а Чюрлёнис жил в Каунасе.

– Не путай меня! – следователь посмотрел на Виктора остановившимся взглядом. – Тот Чюрлёнис, который жил в Каунасе, тот был художником, а не музыкантом. Между прочим, поговаривали, что он был странной, даже мифической личностью, и в его доме было полно чертей. Представляешь, чертей!..

– Это точно! Я сам видел… Помню их…

– Чертей? – осторожно спросил следователь.

«И тебя не забуду», – подумал Виктор.

– Их самых!

– А раввина Иосефа?

– Что раввина Иосефа?

– С ним встречался, общался?

– Бывало, что беседовали…

– О чём, голубчик? – проговорил следователь, придав своим словам подчёркнутую мягкость.

Виктор отвёл глаза, про себя проговорил: «О козьем молоке!»

– Со мной поделиться не хочешь?

«Как же, очень хочу!» – продолжил разговор с собою Виктор, а вслух спросил:

– Зачем вам?

Следователь вдруг поднялся, прошёлся по комнате и, зайдя к Виктору за спину, весело заметил:

– А как же я обнаружу чёрный ящик?.. Как, так сказать, Cui bono, выявлю?..

– Понял! – сказал Виктор. – Принимаете меня за потерпевший аварию самолёт…

«Вроде того!» – вернувшись на место, подумал следователь.

– Так о чём вы беседовали с раввинов Иосефом? – спросил ротик.

Виктор сообщил:

– Раввин сказал, что я, как и многие другие «оранжевые» парни, ему крепко симпатичен, но при этом он сокрушался по причине того, что я слишком долго петляю в поисках выхода на дорогу Достойного. «Как ты можешь, проходя мимо храма в Кфар-Даром, не замечать его?» – спрашивал он.

– Очень любопытно! А что отвечал ты?

– Я обещал обдумать упомянутый раввином маршрут непременно.

Спина следователя вдруг выразительно выпрямилась, а взгляд, нацеленный на поиск «чёрного ящика», стал ещё острее и нетерпеливее.

«Ну, вот, – решил Виктор, – теперь он примется выяснять, не страдаю ли я плохим пищеварением, хроническим насморком, воспалением дёсен, плоскостопием, эпилепсией, запором, приступами меланхолии, молюсь ли я перед сном и чищу ли после еды зубы?»

Но следователь спросил совсем про другое:

– А не сложилось ли у тебя, голубь, впечатление, что раввин Иосеф прибирает людей Кфар-Даром себе к рукам?

Виктор округлил глаза.

– Мне показалось, что раввин Иосеф вполне удовлетворён тем, что у него есть его Бог…

– Ну да, ну да, – пряча глаза, пробормотал следователь, но… – А ты не мог бы попытаться заставить себя размышлять более глубоко?..

– Более глубоко – это как? – спросил Виктор.