© Гавен М., 2021

© ООО «Издательство «Вече», 2021

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2021

Канонада стихла. За открытым окном наконец можно было различить шелест листвы на вековых дубах, растущих вдоль аллеи, ведущей к бывшей барской усадьбе, где располагался госпиталь. Прохладный ветерок с реки доносил сладковатый запах клевера, смешанный с гарью. Достав сигарету из портсигара, Маренн подошла к окну. Щелкнув зажигалкой, закурила. Солнце садилось за деревьями красным кровавым шаром на западе, а напротив – на востоке на темнеющем небе – танцевали грозные отблески пожаров. Вдруг за углом послышался шум мотора. Явно не санитарная машина – бронетранспортер или танк. «Кто это пожаловал?» – Маренн не успела подумать, как услышала поспешные шаги в коридоре. Дверь распахнулась.

– Фрау Сэтерлэнд… – Медсестра Беккер не договорила, ей пришлось посторониться.

– Мама!

Маренн вздрогнула. На пороге стоял Штефан. Запыленный. На лице следы гари. Только что из боя. На руках он держал… собаку, немецкую овчарку. Всю в крови.

– Я пыталась сказать герру офицеру, что сюда вот так вот нельзя, – пролепетала Ингрид растерянно.

– Все в порядке. – Маренн кивнула. – Это мой сын. Как ты здесь оказался? – спросила она недоуменно. – Отменили приказ? Насколько я понимаю, ты должен быть сейчас довольно далеко отсюда. И что это? – Она указала взглядом на овчарку.

– Собака.

– Я вижу. Откуда?

– Это потом, мама. – Штефан решительно шагнул вперед. – Она умирает. Мама, помоги. Ты же можешь. – Он посмотрел прямо ей в лицо, прямой, пронзительный взгляд светлых серых глаз.

– Что ж, если еще не поздно. – Маренн быстро подошла, взяла лапу собаки. – Быстро неси в операционную, – сказала Штефану. – Ингрид, пойдете со мной, – приказала медсестре, – будете ассистировать.

– Но у нас же госпиталь для людей, – проговорила та неуверенно, но тут же осеклась, заметив недовольство на лице Маренн. – Слушаюсь, госпожа оберштрумбаннфюрер, – добавила она едва слышно.

– Это сука. Молодая, года два или три. Сильно обезвожена, потеряла много крови. Обе передние лапы перебиты. Еще одна пуля, судя по всему, застряла в легком, но до сердца не дошла… Так ты ничего не хочешь мне объяснить? – Маренн внимательно посмотрела на Штефана, сидевшего на подоконнике в операционной. – Что за тайна?

– Выживет?

– Сейчас поставим капельницу, удалим пулю. Думаю, да.

– Тайны нет. Но это… не наша собака. – Штефан соскочил с подоконника и подошел ближе. – Их. Большевиков. Одна выжила случайно. Там у этой деревни, название не произнести, наши взяли в кольцо батальон их пограничников, с ними были служебные собаки. Отступали они от Киева. Видимо, уже не было больше патронов, ничего не было. Бросились врукопашную, вместе с собаками… – Штефан запнулся. – Собаки зубами рвали глотки. Кровавое месиво. Вызвали танки на подмогу. Нас с нашего направления сорвали, мол, на усиление. Но, слава богу, у нас на переправе, на командирском танке, от жары, видно, башню заклинило. Пока разбирались, доползли только к финалу. Но картина ужасная: люди, собаки – все в кучу, сплошная кровь.

Из них никто не выжил, ни люди, ни собаки. Вот только она. – Штефан с нежностью провел рукой по неподвижному телу овчарки. – Когда уже стемнело – слышу, скулит, сразу бросился туда, живая. Она мне не давалась. Хотела укусить, но сил не хватило. Вот только порвала. – Он показал на рукав. – В глазах такое страдание, такая боль. Лежала рядом с парнишкой, совсем молоденьким. Его гусеницей раздавило, все кишки наружу. Он ее своим телом накрыл, вот и жива осталась. Я все понимаю: война. Но чтоб давить гусеницами безоружных людей, а тем более собак…

– Ну а щенков ты рядом не видел? – Маренн улыбнулась, стараясь его отвлечь.

– Щенков? – Штефан явно растерялся. – Нет…

– У нее недавно были щенки. Три овчаренка.

– Они, наверное, местным отдали. Нет, щенков не видел. – Штефан пожал плечами. – Какие там щенки…

– Что ж, пулю вытащу, что дальше? – Маренн наклонилась над раненой собакой. – В танке с собой возить будешь? Она хозяина не забудет. Убежит. Овчарки, сам знаешь, одного хозяина признают.

– Что ж, пусть бежит. Главное, чтобы выжила. Найдет кого-нибудь, кого своим признает.

– А то смотри, могу забрать в Берлин… – Маренн заметила как бы невзначай. – Будет нашему Айстофелю подружка. Что скажешь?

– Не знаю. – Штефан вздохнул. – Я был бы рад. Назвал бы ее Альма. Но собаке, как и человеку, на своей земле жить надо, где родилась. В деревне жителям оставлю.

– Ладно, посмотрим. А теперь иди, не мешай, – попросила Маренн строго. – Мне над твоей Альмой серьезно поработать надо. Подожди меня в кабинете. Там еще кофе горячий.

Спустя час она вошла в бывшую музыкальную гостиную хозяйки дома, служившую ей и кабинетом, и спальней, и столовой. Здесь от всего былого убранства остался только расстроенный рояль с простреленной из винтовки крышкой – единственная вещь, которую не вынесли из усадьбы те, кто полностью ее ограбил, даже обивку содрали со стен. Штефан сидел на полу, разбирая книги, сложенные стопками под роялем. В пепельнице рядом дымилась сигарета. Услышав ее шаги, вскинул голову. Взглянул напряженно.

– Ну как? Жива?

– Жива, конечно, жива. – Маренн присела на корточки, обняла его за плечи, взяла книгу из рук. – Гегель на немецком. Пролетариату не понадобился. – Положила книгу в стопку. – Сейчас ее привезут сюда. Извини уж, в палатах места нет, все койки заняты. Устроим ей лежаночку здесь, на теплой подстилке у моей походной койки. Она еще не отошла от наркоза, спит. Но уже лапами задними шевелит во сне, точно бегает, и опять скулит. Наверное, видит во сне, как все случилось с ней.

Маренн подошла к кровати, сняла теплое одеяло и постелила в углу за изголовьем.

– Здесь ей будет тепло и уютно. Ночи теплые стоят, – заключила она. – И я рядом. Пока.

– Ты знаешь, кто здесь жил? – окинув взглядом комнату, спросил Штефан. – В этом доме?

– Знаю. – Маренн кивнула. – Княгиня Зинаида Свирская с дочерью. Обеих расстреляли какие-то бандиты, ворвавшиеся в дом в 1918 году. Они под яблонями в саду, здесь же, похоронены.

– Откуда такие сведения? – спросил Штефан, распрямившись.

– От бывшего их управляющего господина Пирогова. – Маренн подошла к походному столу и налила в чашку кофе из кофейника. – Он и сейчас живет здесь. Никуда не уехал, остался. Старую княгиню боготворил. Она ему образование дала, благодаря ей мир увидел, об отце его больном заботилась, точно родной ей был. Куда ж ему ехать? Об их могилках здесь печется. Арестовывали его три раза НКВД. Но жив пока. Только глаз выбили, и нога, переломанная на допросе, плохо срослась, хромает.

– Мама, а как может быть так? – Штефан опустил голову. – То они своих уничтожают нещадно, книги рвут, вот инструмент покорежили, то вдруг собой собаку на поле боя закрывают, чтобы ей выжить…

– А как такое бывает, что кто-то из твоих же товарищей ее хозяина раненого гусеницей переехал и не заметил даже, а ты вот эту раненую овчарку из всех других, на поле покалеченных, из груды трупов, вырыл и ко мне привез. А ведь я знаю, тебя никто не отпускал из части, и взыскания не миновать точно. Опять будет разбирательство с привлечением… чуть ли не рейхсфюрера.

Она подошла к сыну, взяла за локоть и прислонилась лбом к его плечу.

– Я тебе так скажу: нет народов злых и нет святых. А есть в них злые, и святые, и просто добрые, хорошие люди, и есть злодеи. Иногда этим злодеям удается взять большую власть над общей массой. Но все равно остаются те, кто им не по зубам, кто человеческого в себе не предал и готов умереть за это. И тот парнишка, который собой свою собаку закрыл, он бы в рояль стрелять не стал, я уверена, он бы играть на нем научился. А это все сделали другие люди, им ни собака, ни человек – ничто не дорого. Но ведь и ты парня бы этого на танке не переехал, верно? – Она взглянула Штефану в лицо. – А кто-то раздавил ему живот, и ты с ним будешь стоять в одном строю. Только от этого ничего не поменяется, ни для тебя, ни для него. Ты не передумал воевать? – спросила она, чуть помедлив. – Еще не поздно подать рапорт. Я обращусь к рейхсфюреру, я уверена, Вальтер поможет. Можно подобрать службу в Берлине или где-то в одной из европейских стран. Хотя бы в Польше. Я говорила тебе, война в России будет очень ожесточенной. Но ты хотел пройти путь, как твой отец…

– Я и сейчас хочу, как отец, и ни за что не отступлюсь.

Штефан отстранился и отошел к окну.

– Нет, я не изменю решения.

– Я тебя не уговариваю, – ответила она негромко. – Хотя ты должен понимать, что мне это непросто. Но я обещала тебе, что ты все сделаешь так, как хочешь. Пусть так. Делай. Но ты знаешь, за что ты воюешь?

– Знаю. – Штефан повернулся, голос его прозвучал решительно. – Чтобы в Германии никогда не было вот так. – Он указал взглядом на простреленный рояль. – Чтобы Германия никогда не стала большевистской, как того хотят Тельман и Сталин. Чтобы Европа не стала большевистской. Ради старой культуры, ради живописи, которую отец боготворил, и которую большевики презирают. Пусть ради этого надо совершить этот чудовищный бросок на восток…

– Только вот партия Адольфа Гитлера не самый лучший союзник в подобных устремлениях, – негромко возразила Маренн. – У меня есть большие сомнения, что это та самая культура, которую боготворил твой отец. Хотя кто знает, лейтенант, художник Генри Мэгон любил прослыть оригинальным. Не уверена, что я знала его настолько хорошо, что с полной ясностью могу сказать, чтобы он говорил об Адольфе Гитлере, во всяком случае в самом начале. Но нацистом он бы не стал, это совершенно точно. – Она помолчала, затем продолжила: – У нас с тобой нет выбора. Если нас отправят обратно в лагерь, ты и я – мы, вероятно, выдержим. А вот Джил – нет. Она не выдержит. Она погибнет. И мы должны прикрыть ее собой, как тот парнишка-пограничник – свою собаку. Потому что мы ее любим, и она должна жить. Наши с тобой предки – дед, прадед, прапрадед – правили Австро-Венгрией более тысячи лет, и как-то они обходились без таких вот походов на Восток ради сохранения европейской культуры, во всяком случае со времени крестовых походов. Они стояли на своих бастионах, и этот самый Восток атаковал их нещадно, в основном османский, конечно. И где теперь те османы? А Вена осталась непреступной твердыней. Ее история, ее слава, ее культура. К чему приведет все это? – Она вздохнула. – Как бы не к обратному результату.

– Фрау Сэтерлэнд…

Дверь открылась, медсестра Беккер осторожно вкатила в комнату каталку. Альма лежала на ней, прикрытая простыней, и тихо спала.

– Поставьте сюда. – Маренн показала на место рядом со своей кроватью. – Пусть останется так, не будем беспокоить. И позовите ко мне господина Пирогова, – попросила Маренн медсестру. – Если он еще не спит. Скажите, что у меня к нему важное дело. А потом можете отдыхать, Ингрид. Знаешь, что я думаю, – она обернулась к Штефану, – мы оставим Альму ему. Он приютил у себя парнишку-сироту, одиннадцать лет. Отец был военный, погиб. Мать умерла от туберкулеза перед войной. Ехал с бабушкой в эвакуацию, но попали под бомбежку. Бабушку убило осколком. Вот и остался один. Молчун, напуган. Вот будет ему радость. Вместе всё им веселей. Что для мальчишки лучший подарок, как не пограничная собака. Как ты думаешь?

– Я согласен, мама. – Штефан обнял ее, прижав к себе. – Я знал, что ты спасешь ее. Я всегда это знаю.

Мальчишка был очень худенький и бледный, почти прозрачный. Зашел смущенно. Увидев немецкие мундиры, отшатнулся, спрятался за высокого старика с длинными седыми волосами, в потертом черном сюртуке начала века. Тот обнял мальчика за плечи. Отстранив, выступил вперед, прихрамывая.

– Ваша помощница сказала мне, что произошло что-то важное, фрау Сэтерлэнд, – произнес он по-немецки. – Вот и Юра за мной увязался. – Он улыбнулся, как бы извиняясь. – Весь день канонада грохотала, он боится оставаться один. Простите.

– Но я как раз и хотела, чтобы вы пришли с Юрой, герр Пирогов, – ответила Маренн мягко. – И это замечательно, что вы взяли его с собой. У меня есть к вам большая просьба. Вот взгляните. – Она показала на спящую на каталке овчарку. – Это собака одного из пограничников, которые погибли там, под Легедзино, – она указала рукой на восток, – сегодня днем. Служебная собака, которая чудом осталась жива, потому что мой сын, – она взглянула на Штефана, стоявшего в стороне, – привез ее сюда. Я удалила пулю, сделала перевязку. Но теперь за собакой надо кому-то ухаживать, чтобы она окончательно поправилась. Штефан должен вернуться в часть, я скоро улетаю в Берлин, чтобы доставить наших раненых в «Шарите». И я хотела попросить вас с Юрой… Если это возможно, герр Пирогов, оставить собаку себе… Мы назвали ее Альма.

– Альма! Ты вернулась!

Отбросив руку старика, мальчишка вдруг выбежал вперед, подбежал к каталке и обнял собаку за шею. Из глаз его катились слезы. – Я верил, я знал, что ты вернешься! И отец вернется, я верю в это… Моя милая, моя дорогая, моя Альмочка… – Он целовал собаку, а она вдруг открыла глаза и лизнула его в нос, потом снова опустила веки. Маренн прижала ладонь к губам – комок слез сдавил горло. Она не понимала, что говорил мальчик, но догадаться было нетрудно. Штефан положил ей руку на плечо, и она чувствовала, что он тоже растроган.

– Вот и нашли друг друга, – негромко проговорил Пирогов. – Он после бамбежки не говорил совсем, а если хочет что-то сказать, не может – заикался. Это первые слова, которые он вот так складно сказал. У него отец служил на границе, и у них была служебная собака Альма. Он погиб в тридцать девятом на Халхин-Голе. Они жили там, на границе с Монголией в военном городке. Мать после гибели отца вернулась сюда, откуда родом, к матери. Но вот в марте умерла. Холодная была зима, голодная.

– Иван Петрович, это моя Альма! – Юра обернулся, залитое слезами лицо осветила улыбка. – Я знал, что она жива. И папа… Он тоже придет, я знаю.

– Да, конечно, я очень рад.

Пирогов подошел к мальчику и, обняв, прижал к себе.

– Госпожа доктор подлечит ее, потом мы возьмем ее к себе. Будем жить все вместе, – говорил он ласково. – И ты не один, и она не одна. И я не один. Хоть кому-то нужен. – он повернулся к Маренн, единственный сохранившийся глаз блестел. – Спасибо вам, фрау Сэтерлэнд. И господину офицеру тоже. – Он поклонился Штефану, и тот смутился, даже покраснел слегка.

– Вот видишь, как все устроилось, – сказала Маренн сыну вполголоса. – Не повезло только Айстофелю. Придется ему поискать невесту в вольере у Мюллера. Пожалуй, герр Пирогов, вы можете забрать Альму прямо сейчас. Ведь вашему воспитаннику так не хочется с ней расставаться! А завтра я навещу вас и сделаю перевязку, ты доволен? – Маренн с улыбкой взглянула на Юру. Тот смотрел на нее растерянно.

– Фрау доктор предлагает нам сейчас взять Альму к себе, – объяснил мальчику Пирогов. – Я думаю, это очень хорошее решение. Только… боюсь, фрау Сэтерлэнд, я не смогу донести собаку. – Он развел руками. – Сами понимаете, мне вряд ли удастся спуститься с ней по лестнице.

– Это совершенно не должно вас волновать, – быстро ответила Маренн. – Штефан отнесет ее. – Она кивнула сыну. – И быстро. Туда и обратно, – предупредила она. – Пока опять мне не пришлось тревожить просьбами обергруппенфюрера СС Кепплера, чтобы он обязательно принял во внимание твои особенные обстоятельства, которые вынуждают тебя исчезнуть из расположения дивизии вместе с танком, пока остальные члены экипажа пьют шнапс.

– Я как ветер, мама. – Штефан весело улыбнулся. – Никто и не заметит.

– Позволь мне в это не поверить. Уж не первый раз.

Штефан уехал под утро. Маренн проводила его до машины. Когда, чмокнув ее в щеку, сын легко вскочил на броню и, махнув рукой, скрылся в башне танка, Маренн заметила на дороге закутанную в цветастый платок женскую фигуру. В руках женщина держала корзину. Разорвав тишину, заработал мотор. Заскрежетав гусеницами «пятнистый» панцеркампфваген, развернулся, поднял облако пыли. Когда машина отъехала, Маренн увидела, что женщина подошла к часовому и что-то говорит ему, пытаясь всучить какой-то сверток.

– Унтершарфюрер! – Маренн вернулась к крыльцу и вызвала начальника охраны.

– Слушаю, госпожа оберштурмбаннфюрер, – высокий, молодой эсэсовец подбежал, отдав честь.

– А что это там происходит? – строго спросила Маренн, указывая на охранника и его собеседницу. – Рейхсфюрер не достаточно обеспечивает своих солдат пайком? Приходится побираться у населения?

– Нет, что вы, ни в коем случае. – Унтершарфюрер смутился. – Но понимаете, это лесничиха. Она третий раз приходит. Что говорит, не поймешь. Только повторяет «доктор», «медицин». Это еще можно понять. И все сала кусок пытается всучить. Уже прогоняли ее и угрожали, а она все свое: «медицин, доктор». В госпиталь хочет пройти, как я понимаю, но мы не пускаем, мало ли что там у нее в корзине…

– Так вы проверьте, что там у нее в корзине, – приказала Маренн. – И пусть подойдет. Придется еще раз потревожить господина Пирогова. Без его помощи не обойтись.

– Слушаюсь, госпожа оберштурбаннфюрер!

Пирогов пришел спустя несколько минут, на ходу застегивая сюртук.

– Слегка задремал, замешкался, простите, фрау Сэтерлэнд.

– Это вы меня простите, все покоя вам не даю. Вы всех в округе знаете наверняка. Кто это? – Маренн указала на женщину в платке. Та подставила унтершарфюреру корзинку для осмотра, а сама все время оглядывалась на Маренн.

– Так это тетка Пелагея Скрипко, женка лесника нашего из Зеленой Брамы.

– Из Зеленой – как вы сказали? – переспросила Маренн. – Брамы? Что это?

– Это лес так зовется. Зеленая Брама. Еще можно сказать – Зеленые ворота, чтоб понятнее. Так назвали, ну, вроде того, что кроны деревьев смыкаются и свод образуют. Вон там, по правому берегу реки Синюхи, этот лес начинается. Это там бои шли, там грохотало.

– Что ж, понятно. – Маренн кивнула.

– А зачем тетка Пелагея сюда пожаловала? – удивился Пирогов.

– Думаю, она сама нам сейчас расскажет, – предположила Маренн. – Для того и побеспокоили вас, Иван Петрович, что без вас не разберемся.

– Госпожа оберштурмбаннфюрер. – Унтершарфюрер подвел лесничиху к Маренн. – Как приказали.

– Ты чего пришла-то, Пелагея? Случилось что? – с ходу спросил Пирогов. Лесничиха прижала к груди края платка. Без корзины, которую отобрали эсэсовцы, она чувствовала себя неуютно. Женщина была полная, круглолицая, с яркими коричневыми, как вишня, глазами, из-под платка выбивались темные с проседью волнистые волосы.

– Я ж тебе шукала, Иванко, – сказала она, облизнув губы. – До дохтору мне треба. А ты туточки все знаешь.

– Вот доктор. – Пирогов указал на Маренн. – Говори.

– Так то не доктор, то королевична. – Лесничиха всплеснула руками. – Одно слово.

И в таком неподдельном изумлении распахнула глаза, разглядывая Маренн, что та едва сдержала улыбку.

– Ты не тяни, Пелагея, – строго предупредил ее Пирогов. – У фрау времени мало. Говори скорее.