© М. Д. Яснов, текст, 2020

© Ю. С. Александров, иллюстрации, 2020

© Фонд «Дом детской книги», макет, 2020

* * *

«В мире существует лишь одно – правда, очень обширное – племя, которое любит поэзию за то, что она – поэзия, любит за красоту, музыкальность и образность, и с утра до вечера упивается ею.

Это племя – дети…»

Так несколько старомодно (более полувека назад!) писал Корней Иванович Чуковский, предваряя нашумевшую в то время книгу Владимира Глоцера «Дети пишут стихи».

А Лидия Корнеевна Чуковская в своих «Записках об Анне Ахматовой» вспоминает такой занятный эпизод: дети, которым Осип Эмильевич Мандельштам подарил свою детскую книжку, попросили его:

– Дядя Ося, а нельзя ли эту книжечку перерисовать на «Муху-Цокотуху»?

В этом вопросе сформулирована одна из главных особенностей детского восприятия: я люблю то, что знаю, и всегда хочу иметь при себе то, что знаю и люблю.

Маленькие дети – и это всем известно – удивительные консерваторы: они с радостным визгом открывают мир и тут же вычленяют из него всё полюбившееся, стараясь своё приобретение, как игрушку, никому не отдать.

Это особенно относится к стихам, если, конечно, стихи сопутствуют воспитанию. Кто из нас не был свидетелем того, как маленький любитель поэзии запоем читает какое-нибудь стихотворение – отрывок из той же «Мухи-Цокотухи», или Маршака, или Барто, или Пушкина, – а на вопрос, кто эти стихи написал, гордо отвечает: «Это я придумал!» Или: «Это я сочинил!»

Малыш не отделяет себя от понравившегося стихотворения: это – моё! А о том, что у стихотворения есть автор, он и думать не думает. Надо, чтобы мир вокруг крепко раздвинулся, чтобы в этот раздвинувшийся мир вошли многие абстрактные понятия, – и тогда ребёнок сможет представить, что такое поэт и как с ним общаться.

Конечно, существуют разные дети, по-разному воспринимающие сам факт поэтического творчества и стих как таковой. Опыт показывает, что привлечь ребёнка к стихотворной речи – занятие не такое уж лёгкое, как это поначалу кажется. Для того, чтобы он заинтересовался стихами, нужно несколько условий, и одно из существенных – сама поэтическая книга, её устройство, её оригинальность. Всё-таки наша цивилизация – пока ещё цивилизация чтения, а стихи в нашем семейном воспитании всегда занимали серьёзное место. Вспомним поэзию пестования, поэтические игры с самыми маленькими, считалки, азбуки в стихах. Вспомним, что в младенчестве рифменное ожидание связано чуть ли не с физиологией, когда, скажем, ложка каши проглатывается «под рифму».

На одной из встреч я прочитал ребятам загадку: «Вы знаете особенность мою: //Я сидя выше, чем когда стою…» Отгадка простая: собака или кошка. Однако умный мальчик Гена ответил так: «Это, – сказал он, – поэт. Когда поэт сидит и пишет стихи, он на голову выше всех, в том числе и себя самого, когда он стоит и ничего не пишет». Позже я понял, что на самом деле сам подсказал ему отгадку. Я ведь начал загадку со слова «Я», и Гена мог воспринять её буквально: я говорю про себя. А дальнейшее описание – это уже работа фантазии.

Любовь к поэзии подразумевает богатство чувств и мыслей. И это главное, к чему может привести поэтическое воспитание. Пишущему для детей постоянно приходится сталкиваться с определенного рода парадоксом: психология маленького слушателя-читателя не меняется, но резко – особенно в последнее время – меняются обстоятельства и атрибуты его жизни. И вот уже я слышу, как мой пятилетний собеседник произносит: «Сухие листья шуршат, как чипсы». По всем правилам он должен был бы сказать наоборот: чипсы шуршат, как сухие листья. Но для него – сегодня! – первична не природа, а вот эти самые «атрибуты жизни».

Нынешние дети подсказывают сами: главное – говорить с ними о главном. Не упрощать разговор. И, конечно, «до чтения» нужно приучать ребёнка слушать. Он должен научиться улавливать на слух всё то серьёзное, что чуть позже станет основой непосредственно чтения. А стихи – это такая удобная форма, благодаря которой многое можно сказать – и многое воспринять.

 
Козлята – хвосты колечком –
Бегут во двор за щенятами.
Щенята – хвосты колечком –
Бегут в сарай за котятами.
Котята – хвосты колечком –
Бегут в подвал за мышатами.
А мышата – хвосты колечком –
Бегут себе за колечком.
Никто колечка не хватится –
Катись, катись да кружись!
Вот колечко и катится.
Просто такая жизнь.
 

Написал я это стихотворение и задумался: что за колечко? А стихотворение – для кого? Для детей? Для взрослых?

Одно малое дитя сказало: «Это колечко от пирамидки. Оно катится, и все за ним бегут. Они найдут колечко, сложат пирамидку, и всё будет в порядке». А другое дитя, чуть постарше, заметило: «Это жизнь катится, потому что круглая. И все хотят её найти».

Для меня самое дорогое – вот эти первые движения мысли, идущей вслед за звуком. Если стихи располагают к тому, что мысль происходит, произойдёт и всё остальное. Один мой дошкольный собеседник сформулировал так: «Мысль, – сказал он, – это когда рот закрыт, а голова говорит». «Думать полезно, – сказал он в другой раз. – А дальше – не знаю».

Порой мы не без оснований поражаемся проницательности наших чад. Психолингвисты давно пришли к выводу, что маленькие дети плохо понимают метафору и, как правило, не умеют её объяснить. Однако наблюдения тех же специалистов и родителей доказывают, что в самой детской речи полным-полно метафор, и это – закономерность и одно из главных свойств формирования речи ребёнка. На этом психологическом противоречии может, а мне кажется, и должен «играть» детский поэт: показывая мир «изнутри» детского сознания, он подталкивает малыша к активному освоению родного языка, а через него – и всего окружающего. И я сам не раз замечал, что с помощью метафоры можно многое пояснить и рассказать детям, да и понять, что в них самих происходит. Собственно, они сами умеют и любят подхватывать «взрослые ходы», и это далеко не обезьянничанье, а попытки примерить друг к другу две их жизни – нынешнюю и грядущую.

Так что стихи для детей рождаются из общения. С детьми. Но и с животными. Но и с природой. У каждого есть что-то необычное: словцо, история, повадка, шорох. Очень полезно общаться с умными мыслями. И даже с опечатками. Из опечаток, оговорок, беглых фраз – из того, что чаще всего находится в подсознании, и рождаются сюжеты и идеи: на поверхности, не прячутся, бери, делись!

Но главное общение – со взрослыми, с родителями. Потому что волей-неволей приходится руководить (вот неприятное словцо!) их чтением детской литературы. Все наши беды, связанные с проблемой нечитающего ребёнка, заложены в семье. В её интеллектуальном уровне и педагогическом климате. Родители – в массе – не знают литературу, предназначенную для детей, и далеко не всегда понимают, для чего она существует. Сколько раз виденный и уже набивший оскомину пример: ребёнок тянет мамашу к лотку с книгами, а та его – к лотку с мороженым. На учителей, воспитателей, библиотекарей нередко ложится нелёгкая миссия просвещения родителей – в первую очередь именно их. И для этого нужно, чтобы у нас были просвещённые учителя, воспитатели и библиотекари. А в педагогических училищах и институтах «вымывается» преподавание детской книги как таковой. Замкнутый круг. Возвращаемся к проблемам многовековой давности: просвещение общества и противостояние варварству.

И всё-таки писатель – по своей писательской профессии – не может быть каким-либо руководителем. Это – из другой области. Так же, как литература не призвана чему-либо учить, а если учит, то это её косвенная функция. Меня часто спрашивают: «Должно ли государство брать на себя заботу о детском чтении?» Я убеждён: не должно. Любое государство, формируя детское чтение, будет подчинять читателя своим интересам. Другое дело, что государство должно способствовать развитию общественных фондов, которые ставят своей целью работу с детской книгой. Государство должно тщательно поддерживать и охранять все демократические институты, способствующие воспитанию нормального человека, т. е. просвещённого читателя. Государство должно поддерживать работу детских издательств, особенно небольших. Государство должно высоко оплачивать труд педагогов и библиотекарей. А забота о детском чтении должна быть в руках специалистов. И – через них – родителей. Которым я и говорю:

– Все дети замечательные! Но так быстро вырастают и вдруг становятся негодяями, жуликами, ворюгами и просто несчастными людьми. Вам это нравится? Если нет – посмотрите на себя. Только от вас зависит, чтобы мы остановились на трёх первых словах этого абзаца.

Тем более что в истории русской культуры детская поэзия всегда была уникальным образом увязана с политическим состоянием общества – мы всё помним и знаем, чем это оборачивалось, скажем, в советское время. Привычное и удобное мышление школьными «обоймами» оставляло за границами обыденного сознания целые пласты культуры. Детская поэзия – при великой и пристрастной любви к ней разных читательских поколений – долгое время жила сегодняшним днём, сегодняшним «набором авторов», привечаемых официальной критикой. Между тем, читая стихи для детей вековой, даже двухвековой давности, видишь, сколько ценностей уже в наше время было растеряно, забыто, упущено, какие нравственные идеалы, какая поэтическая педагогика, какие глубокие милосердие и сострадание были принесены в жертву социальной назидательности и пионерскому оптимизму.

В XIX веке детская поэзия шла вослед взрослой, повторяя и множа её художественные достижения и этические установки; в XX веке её место резко изменилось – она стала «испытательным полем» для многих поэтов, лишённых возможности реализоваться в тоталитарном обществе. Разного рода запреты начали вытеснять в детскую литературу таланты, стремившиеся сохранить свою индивидуальность и присутствие в культуре (нечто подобное происходило и в советском художественном переводе). В этих условиях детский поэт брал на себя важную роль проводника и хранителя игровой традиции. И, возможно, не случайно наша современная детская поэзия начиналась с «передразнивания», пародирования взрослых голосов русских поэтов. Так был написан знаменитый «Крокодил» К.И. Чуковского, отдельные стихи Маршака и обэриутов – нетрудно протянуть ниточку и к нашим дням… Начиная с двадцатых годов одним из героев детской поэзии (в противовес «героям дня») становится «человек рассеянный», чудак, прежде всего в своём бытовом поведении противопоставленный обществу, существующий сам по себе, по своим, казалось бы, странным законам, – однако при ближайшем рассмотрении эти странности оказываются вполне естественными и человеческими на фоне античеловеческой действительности.

Детская поэзия 1920-30-х гг. точно зафиксировала значительное общественное явление – чудачество как форму социальной, внутренней эмиграции. А знаменитые партийные кампании по переименованию улиц и городов привели к принципиальным неупоминаниям в альтернативной детской поэзии реальных топонимов и придумыванию игровых – особенно в поэзии 1960-70-х годов («Цыплёнок шёл в Куд-кудаки» Эммы Мошковской, «Моя Вообразилия» Бориса Заходера, «Вымышляндия» Эллен Нийт в переводе Юнны Мориц – примеров множество!). Юмор переместился в наиболее защищённое место – в язык, в каламбур.

Детская поэзия чутко реагирует на импульсы, порождённые политическим состоянием общества, – и в своих популярных формулах снова становится достоянием политики. Вспомним, например, как строчки детских стихотворений использовались в газетных заголовках для «разоблачения» взрослой жизни: «Неужели в самом деле мы достаточно поели?», «А у нас гранатомёт. Вот», «Я на Язова не зол, потому что он козёл», «А из вашего окна площадь Красная видна… А из нашего окошка только Ленсовет немножко», «Я бы в брокеры пошёл – пусть меня научат», и так далее. А ведущий телевизионной программы «Вести» так комментировал один из сюжетов: «Завтра, завтра, не сегодня! – депутаты говорят…», перефразируя популярное ещё с тридцатых годов XIX века «подражание немецкому» Б.Фёдорова: «Завтра! завтра! не сегодня – // Так лентяи говорят.»

В недавнем прошлом «жертвами» подобного газетного цитирования чаще всего становились детские песни, ставшие носителями массовой культуры тоталитаризма как культуры подростковости, незрелости. Отсюда – прямой путь в кич. Не случайно в новейшей детской поэзии (равно как в «иронической» взрослой) так широко используются центоны, обыгрываются литературные штампы, «идеологизмы», которые превращаются в детские ужастики и доводят политизированный мир до абсурда.

Правда, на этом поле подстерегает этическая опасность, она реально присутствует в детской литературе, равно и в прозе, и в стихах. Я даже не знаю, каким словом её назвать. Это стёб, взрослый трёп, скабрезность (но отнюдь не чёрный юмор, который имеет свои жёсткие законы и реальную эстетическую ценность). Границы свободы и вседозволенности оказались настолько размытыми, что мы ещё долгие годы будем вынуждены проводить или даже восстанавливать их, – и в стихах для детей тоже. «Стихи в ассортименте» (такую надпись я однажды увидел над книжным лотком), увы, реальность сегодняшнего рынка – покупатель детской литературы сталкивается с засильем так называемых поделочных книг, авторами которых являются не только профессиональные писатели (они здесь как раз в меньшинстве), но люди, либо мнящие себя педагогами, либо просто страдающие отсутствием меры, слуха, эстетического вкуса. Бесконечные «весёлые» азбуки, подрифмовки, вырубки с убогими виршами, рассчитанными на невзыскательные пристрастия малообразованного читателя – несть всему этому числа!

Однажды зашёл ко мне холодильный мастер. Долго возился с мотором, скептически приглядывался к нашему новому холодильнику, вертел его так и сяк; в конце концов, как выяснилось, ничего с ним не сделал, зато со мной – поговорил.

– Вы, – спрашивает, – наверное, профессор, вот у вас сколько книг!

– Нет, – говорю, – не профессор.

– А чем же вы занимаетесь?

– Литературой.

– Пишете, что ли?

– Ну да, пишу. Для детей.

Тут он посмотрел на меня пренебрежительно-недоверчиво и говорит:

Как-то раз меня попросили выступить в школе для трудновоспитуемых детей. Это было чуть ли не первое из моих выступлений в школах – тогда, в середине семидесятых, я мог похвастаться разве что двумя-тремя газетными публикациями детских стихов. И опыта общения с подобной аудиторией у меня, конечно, никакого не было. Я ещё находился на стадии удивления, а меня удивляло всё: и ученики, и учителя, и те летучие сценки, что разыгрывались передо мной на переменках или в классах.

Меня подвели к аудитории, в которой должна была состояться наша встреча. В коридоре вдоль плинтуса неровным рядом стояла обувь первоклашек, ожидавших меня за дверью. Войдя в класс и вглядевшись в эту безликую массу учеников (судя по отнюдь не младенческим лицам, это были сплошь второгодники), я несколько оторопел, увидев, что вдоль стен, полукольцом окружая парты, сидело не менее десятка взрослых – то ли охранников, то ли надсмотрщиков. Но мелкая братва шумела, не обращая на них ровно никакого внимания. Едва я подошёл к столу, навстречу выскочил какой-то малоприятный шкет, сделал мне «оттяжку» по мягкому месту и сказал:

– Ты писатель? Даю тебе пять минут! Понял?